ИНХАМАНУМ. Книга Черная

       Орттус – колоссальная по свои размерам космическая станция, соединенная с одноименной планетой так называемой «Иглой А»: скоростным орбитальным лифтом. Он, по сути, мало чем подходил под такое безвкусное определение. Это было гениальное, но малоэффективное устройство, позволяющее за приемлемо короткий отрезок времени преодолеть расстояние от орбиты до поверхности.        Никто и никогда не стал бы разбрасывать деньги и средства на подобные сооружения, но иного способа попасть на планету не представлялось, его не было и вряд ли вообще могло быть. Все корабли, которые когда-либо пытались совершить посадку, гибли при странных и абсолютно неконтролируемых обстоятельствах. И с этим не могли поспорить даже мистические способности си’иатов.        Планета за годы своего существования стала одним из опаснейших мест во вселенной, а когда-то в прошлом она цвела и благоухала своей красотой и безопасностью. Это было роскошное, наполненное жизнью место, куда каждый хотел попасть хотя бы на ничтожно малый миг, чтобы самому ощутить и понять, что значит гармония и блаженство. Но однажды все изменилось.        Сам мир восстал против своих беспомощных детей, убив их в мгновение ока, лишившись красок и прозрачности воды, которая навсегда приобрела густой черный оттенок. Этот крошечный, райский уголок обратился гибелью и смертью, искоренив своих жителей, а незваных гостей стал раздавливать и расщеплять в безжалостных тисках смерти своим могуществом.        И это происходит до сих пор.        Но даже если каким-то чудом удавалось выжить при падении, обратной дороги не было. Пасть на Орттус всегда приравнивалось к мгновенной смерти. Если же такое все же случалось, никто не смел даже подумать о том, чтобы отправить спасательную группу на помощь. Никогда.        И все же эта система вовсе не была пустынной. На станции кипела жизнь: вся важная инфраструктура была расположена именно в замкнутых, стальных кольцах.        Бесконечный лабиринт коридоров, ангаров, залов, лавок, ломбардов, перекупочных, медицинских отсеков, складов, галерей, выставочных залов, крематориев, жилых комнат, баров, питейных, кафе, бассейнов, лабораторий и еще множество всего – всем этим были заполнены, можно сказать, даже забиты до отказа все витиеватые и хитросплетенные помещения комплекса. Порой мне казалось, что это была вовсе не станция и даже не космический город, а целый мир, где все и каждый жили по своим таким же замкнутым в одиноком пространстве законам. И именно здесь находилась одна из самых известных обителей сиитшетов.        Неофициально ее именовали академией, ибо здесь и только здесь передавались темные и самые охраняемые секреты великими и ужасными учителями своим ученикам. Долгие, тяжелые годы проводили юные приспешники в свернутых в паутину лабиринтах станции, среди фолиантов и вечно презрительных наставлениях своих мастеров. Здесь они жили и умирали за идею. И те, кто сумел пройти до конца свой путь, те, кто с полным правом смог назвать себя членом ордена Сиитшет, имели возможность испить последнее, неописуемое в своей жестокости испытание, чтобы встать на высшую ступень… Или же смириться с уже достигнутым и покинуть академию, приняв некий титул, и отправиться на службу во благо ордена. Ордена… Конечно, под этой фразой подразумевалась безграничная власть Сенэкса и его союзников.        Академией и скрыто, даже несколько в тени, всей станцией руководила женщина - леди Стриктиос. В свое время на эту должность ее назначил лично Первый Высший. Она же единственная, кто спускался каждый раз на Орттус и возвращался живым. Чаще всего одна, но изредка с ней приходили один или два ученика, которые становились настоящими легендами. Им после такого триумфа были открыты все пути и дороги, которые только могли быть во вселенной. Их приравнивали к всемогущим, к отмеченным силами мира. Они обладали возможностью добиться всего. При условии, что не сойдут с ума, после увиденного на планете.        Я никогда не думал, что когда-нибудь окажусь в этом особенном мире. Слишком невозможно все это казалось, практически оборачивалось вымыслом. О таком не мечтают, такого не жаждут. Такое не для простых смертных, не имеющих высшего дара, который и отличает слуг и рабов от малой части общества, что держит в своих руках всю нескончаемую власть.        Это место можно было без сомнений называть святыней си’иатов, не смотря на то, что станция, как и положено, исполняла привычные функции, как то торговля и ремонт звездных кораблей, она оставалась доступной не всем. Космическая обитель словно была поделена на две совершенно различные части, где в одной шла обыденная, пресная жизнь, а в другой все перерождалось и обретало иную осмысленность, в которой не находилось места для простого и понятного, не окрашенного мистикой и формальными ритуалами.        По приказу Повелителя меня отправили в подчиненные к леди Стриктиос. Фактически, я все также и остался рабом. Правда, без «клейма и ошейника».        Прошел год или немного больше. Долго это или мало не важно. Но я понял, что за время, проведенное у Вираата, привык к солнцу, и после этого отсутствие живого света сгнаивало мою душу изнутри. Хотелось увидеть рассвет. Нет, не тот момент, когда диск звезды выплывает из-за горизонта, а когда ночь перестает быть собой, и ты понимаешь, что тени не губят собой привычные очертания, а всего лишь изменяют цвет. Этот момент сложно увидеть. Можно только почувствовать самой гранью сознания, которое так легко может обмануть само себя.        Удивительно, что практически все, кто находился в академии были сиитшетами. Исключения составляли лишь урихши и несколько слуг помимо меня, но и они были скорее трофеями, чем полноценными обитателями. Даже неким способом подчеркивания своего особого статуса. Так покупают дорогие картины и украшения для того, чтобы выделиться в обществе себе подобных.        Возможно, это входило в обучение и понятие о расстановке вещей, но каждый ученик и наставник занимались не только собственным развитием, но и содержанием своей академии. А жить на станции никогда не было просто. Здесь металлы и пластик сменялись стеклом и сплавом. Здесь всегда было душно и сжато. Ты будто натянутая струна, запертая в коробке, куда никак не мог проникнуть окрашенный жизнью и теплом свет, а воздух ежесекундно сперт и густ, как желе чего-то горького и мерзкого. Ты не мог и не можешь ни при каких обстоятельствах здесь зазвучать.        Я видел, с какой жадностью смотрели на сам Орттус приспешники, как они мечтали оказаться там. Пусть погибнуть, но сделать сладостный глоток свободы от оков, от сдавленной густоты. И хотя бы самим себе доказать собственную силу, отрешиться от своих страхов и сомнений, сделать этот маленький шажок по отравленной поверхности. И цена этому – смерть, но даже она может быть победой.        Рабы же не имели права мыслить.        Разумеется, для меня был еще один способ отключиться от добровольного заключения – знания. Вспоминая библиотеку лорда, я поражался, насколько та была маленькой и совершенно бесполезной. Ее словно собирали лишь для того, чтобы показать, что она есть, что древние традиции чтутся и соблюдаются, просто придать видимости. Здесь же книги жили. Они несли в себе настоящее, драгоценнейшее знание, надежно хранящееся в заботливых руках и лелеющееся каждым, кто касался старинных рукописей.        Но к моему разочарованию, у меня не было возможности прочесть даже единой строки. Вираат, пренебрегая правилами и обычаями, забывал и про порядок. Стриктиос же держала всех под строгим надзором, и каждый шаг в сторону карался жестоко и почти мгновенно. Это так мучило и терзало, что даже отнимало сон и покой. Вот они запретные сведения о могуществе и величии, о спасении, осталось протянуть руку, коснуться пальцами шершавой обложки, и они сами упадут к тебе всей своей громадой и разнообразностью, захлестнут волной, даруя бесценные ответы на все грызущие душу вопросы. Но сразу, как я тянул к ним свои ладони, их отбивали, отрывали, а я снова оставался ни с чем. Беспомощный и одинокий. Не имеющий имени.        Мне приходилось лишь наблюдать со стороны, как избранные мира сего хватали крупицы, пролистывали желтые листы бумаги и отбрасывали так и не понятые книги прочь. А я давился завистью и отравлялся ею. И в это время слова Сенэкса о том, что однажды возможно будет летать, казались безжалостными и издевательскими, пьяным бредом того, кто пресытился жизнью и искал себе какое-нибудь развлечение. Это была жестокая насмешка. Очередной, хлесткий удар по саднящим ранам беспомощности.        Темные, исцарапанные стены маленькой комнаты, где меня поселили, еще больше давили. Они были совершенно глухи. Очередная, сплошная клетка.        А внутри, под плесенью стереотипов и правил что-то тлело, готовое в любой миг воспламениться, выжимая все чувства на предел и гоня дальше, так, что не выдержало бы тело, но освободился разум. Или, может быть, совсем исчез под натиском ножей. Но я мысленно это тушил, не давая взорваться и нарушить зыбкое равновесие, позволяющее мне существовать. Иначе бы все изменилось, выпало бы из слабых рук и разбилось сотнями осколков. И их пожрали бы тени.        Как же мне хотелось раскрошить тусклое стекло, толстые стены и вырваться, спрыгнуть и полететь в так обжигающе холодную, бурлящую свободой гладь космоса, где совсем не нужно было дышать, где можно было бы забыться и умереть, чтобы когда-нибудь воскреснуть.        Это же так прекрасно! Это единственно правильно! И крошево материального, не имеющего души, больно ранило бы кожу, выпуская капли багровой крови, словно все прошлое, всю боль и все оковы. Как же я хотел летать! Я ведь мог гораздо больше, нужно было лишь прыгнуть и поверить в себя! А я так устал…        Наверное, я тогда вполне был способен принять смерть за избавление.        Я был почти согласен.        Почти.        Но снова стук в дверь. Пора идти.        И я шел. Сотни коридоров, лиц, имен и голосов. Хотелось бы закрыться от них, но нет, не позволяли. Даже надежда на то, что сегодня или завтра, в один из многих ничем не отличимых дней, удастся выйти за границу академии, тоже угасала.        Туда, где темные, низкие своды не были окрашены строками и схемами, не слезились глаза, и можно было смотреть открыто. Там просто люди, они не следовали четкому исполнению предписаний. Они жили или пытались жить. Там можно было бы свернуть на пару проходов ранее и спуститься вниз, к какому-нибудь ангару, где непременно собралась не одна сотня странствующих пилотов, готовых задержаться за чашкой выпивки и горячей еды, чтобы поделиться увиденным.        Истории могли быть обычными, легкими, заставляющими смеяться до слез или же тревожными, вынуждающими содрогнуться. Такие рассказы, конечно, скрашивали пресность, но не насыщали какую-то часть души, что требовала понимания всех вещей.        И только изредка один из тех бывалых странников, которые проводили свою жизнь в бесконечных путях и полетах, случайно мог обронить пару фраз о чем-то, что заставило его некогда темные волосы поседеть, а руки предательски задрожать. Ему, разумеется, никто бы не поверил, только посмеялся бы, а потом в пьяном дурмане передали бы небылицу другим, не забыв выставить сумасшедшего во всех красках его безумия и глупости. В таких компаниях не замечали, что мальчишка со шрамом на шее вслушивался в ленивые и слишком пафосные слова, прячась за углом или в зыбкой тени.        Можно было спуститься к самим кораблям, поискать среди них что-то особенное, отличное от однотипных транспортников и грузовых. Увы, редкая возможность не намерена была осуществляться всегда. Ее убивали также легко, как и стремление жить, изо дня в день искореняя, выжигая и оставляя лишь бездонную пустоту.        И все же изворотливые линии судьбы не оставили в покое меня в тот раз.        Леди Стриктиос, как и всегда в окружении своих учеников, глаголила о величии и чести бытия сиитшета. Ее глаза горели фанатичностью и болезнью, а голос гремел в полупустых комнатах, отдаваясь эхом и едва ощутимой рябью. Старая кожа женщины была слишком изуродована шрамами и темными пятнами, но плотно обтягивала худощавый стан. Ее движения были уверенными и плавными, что заставляло сомневаться в настоящем возрасте и внушало трепет и уважение к персоне, обладающей силой и могуществом. И ей, как и многие года назад, поклонялись и будут поклоняться впредь, желая отщипнуть себе хотя бы каплю от обладаемых ею знаний. Но не я.        Мне казалось, что леди уже долгое время назад растеряла то основное, что могло поддерживать и строить базу под великое новое, способное прославить и даже повернуть многие законы и принципы иным, более совершенным способом. Да, конечно, Стриктиос сосредоточила в своих руках колоссальные знания и умения, но разве дело в количестве? Неужели накопивший у себя превеликое множество книг и сводок, но не вникающий в переплетения букв и строк, более разумен и мудр, нежели тот, кто осознал главное, читая основные?        Я долгое время не мог понять, что же меня отвращало от речей хранительницы академии сиитшетов, пока в один день не обратил внимание на то, что ее глаза тусклые, почти лишенные блеска. Она давно утратила свою жажду жить и действовать, она приняла мир таким, какой он есть, и нераскрытое ее более не трогало, не заставляло подниматься и идти искать новое. Она существовала, словно корабль, летевший по заданному пути на автомате, не задумываясь и не высчитывая. Как раб. Как я.        И в тот день все ее слова были один в один теми же, которые леди говорила предыдущей группе, а до этого другой. Заученные фразы, они оставались пустым звуком.        И потому мне было все равно, я равнодушно прошел мимо, намереваясь забыться в однообразной работе, но один из находящихся рядом урихшей остановил меня и сунул в руки тяжелый рюкзак и какую-то коробку, перевязанную на несколько раз тонкой, коричневой веревкой. А после подтолкнул меня к дверям орбитального лифта.        Я же удивленно замер, сжимая в руках увесистый короб. А позже около лифта собралась группа из четырнадцати человек во главе с самой Стриктиос и двумя боевыми урихшами последних моделей, блестящими на свету и, казалось бы, состоящими сплошь из одного оружия.        Удостоенные чести увидеть планету воочию ученики нервно переминались с ноги на ногу и тихо перешептывались.        Надо же, им было настолько страшно, что не хватало сил и смелости даже для того, чтобы съязвить по поводу недораба, что неожиданно оказался рядом с ними. Но все же это не имело значения, пусть их паника, смешанная с желанием достигнуть вершины, витала в воздухе, отравляя его.        При появлении управляющей все зашли в кабину лифта, створки с шипением плотно затворились, герметизируясь. Панель на боковой стене строго отчитала данные, сверилась со стандартами и вывела в минутах количество времени, которое требовалось на спуск. Затем включилась искусственная гравитация. Она распространилась только на это небольшое пространство кабины, отделив находящихся в ней от всего остального мира. И началось движение, ознаменованное вспышкой алого света и тихой трелью.        Лифт быстро спускался, но этого не чувствовалось, только от стен шел легкий, зудящий шелест, от которого слегка закладывало уши и почему-то сводило пальцы на руках. Я вцепился в коробку сильнее, но страха не было, он даже не возникал тонкими щупальцами на границе сознания. Я не просто был уверен, я знал, что обратно не вернусь. И тут даже не причем была статистика, кричащая о том, что далеко не каждый си’иат возвращался с поверхности Орттуса.        Этот спуск – самоубийство. Выжить могли лишь единицы. Но меня никак не могло оказаться в их числе, ибо урихшей и рабов брали только для одной цели. Нас брали для собственной защиты, потому что пока убивали бы нас, другие, более значимые, смогли бы улучить пару секунд для побега. Живой заслон, а можно сказать и приманка.        Время мучительно долго тянулось, позволяя представить разные, ужаснее друг друга кончины. Некоторые из них весьма забавные и непомерно глупые. Но ни одной из них не суждено было воплотиться в жизнь.        С легким, почти не ощутимым толчком лифт достиг своей цели и остановился. Каждый ученик боялся нарушить гнетущую тишину, понимая, что за тонкой стенкой находится враждебный и не предсказуемый мир, желающий напиться теплой крови.        Тихий щелчок, и прозрачная ширма, отделяющая сам лифт от барьера и выхода, отодвинулась в сторону. Запах гнили и чего-то химического, от которого сразу же защипало глаза, а во рту пересохло, ворвались в замкнутое пространство. Звуковой сигнал предупредил, что сейчас еще можно перезапустить систему, чтобы вернуться, иначе придется ожидать более шести часов.        Забавно, что здесь использовались такие старые, несовершенные технологии. Неужели среди си’иатов не нашлось тех, кто осмелился бы заменить устаревшее оборудование. Они действительно настолько боялись этой планеты? Непобедимые, сильнейшие обитатели вселенной не могли решиться на обычный ремонт? Или же стоило сделать лишь шаг за эту грань, чтобы погибнуть?        Я осторожно скосил глаза на стоявшего рядом ученика Стриктиос. Тот был бледен и напряжен. Он нервно кусал свои губы, отчего на них выступали мелкие алые капли. Руки были сжаты в кулаки с такой силой, что ногти впились в плоть, норовя ее проколоть. Леди сиитшет же осмотрела всю группу пристальным, но до боли безжизненным взглядом, кивнула. - Всем держаться вместе. От меня ни на шаг. Не отставать, не крутить головой по сторонам. Медлительность здесь непростительна. Замешкаетесь, тут же погибните. Опасность здесь есть во всем. Все поняли?        Нестройный хор голосов ответил ей тихо и сдавленно. Желание прославиться у самоуверенных приспешников без сомнений поубавилось, если не сошло на нет. - Повторю еще раз. Наша цель находится на юго-востоке. Храм. Нам необходимо проникнуть в него, желательно, в полном составе. Собираем любую информацию. На поверхности следим друг за другом, по возможности помогаем, но как спустимся вниз, каждый будет сам за себя. Ясно? –Короткая пауза, в которой не прозвучало возражений. - Отлично. А теперь идем.        Она нажала на панель, и широкие, покрытые плесенью двери с треском разошлись в стороны.        Я ожидал чего угодно. Темные руины, усыпанные костями, безжизненную пустыню, где ветер одним касанием сжигает плоть, наполненный изуродованной жизнью мир, в котором даже самый нежный цветок питается человеческим мясом. Реальность же оказалась гораздо проще, но от этого же невообразимей. И первые мгновения, я, как и все, не мог поверить в возможность существования подобного.        Это больше походило на лихорадочный сон, но никак не действительность. В крайнем случае, я бы назвал увиденное картиной безумного художника, который пытался избавиться от убивающих его болезней красками на холсте.        Орттус.        Безграничные, простирающиеся до горизонта и за ним просторы мутного, белого стекла, сливающегося с небом, которое было лишь на пару тонов темнее. И в нем не находилось ни единого облака, солнце нещадно прижигало кожу излучением, но не грело. Холодно, при дыхании образовывался пар, а ресницы тут же слипались.        Белое-белое вокруг. И чем дольше каждый вглядывался в одноцветные дали, тем сильнее все сливалось в глазах, а моргать становилось больно и колко. На светлом фоне тени казались самим воплощением мрака. Но лишь до того момента, пока обезумевший взгляд не натыкался на симметричные россыпи темных провалов. Они огромными ромбами и треугольниками расщелин врезались в стеклянную тушу планеты. Черные до пресыщения разломы являлись бездонными озерами, морями и океанами.        Не может живой мир обратиться в больную игру правильных линий и углов. Какой бы не была катастрофа, какой бы ни была ее причина и последствия, такого быть не могло. Не было и нет в природе столь верной прямоты и однотипности. Она всюду витиевата, многогранна и тепла. Здесь же был виден удар непредставимого разума, который своей мыслью или же рукой воздвиг на граните тлеющей жизни нечто существующее своими законами, не подвластными пониманию и фантазии. Четкость, резкость, надрывность и всеобъемлемость, строгое подчинение воли и цели. И чем сильнее гость лицезрел и осознавал открывшийся пейзаж, тем он увереннее подтверждал правоту мыслей, вычерчивая в себе монолиты стен, что ограждали одни бездны от других, сливались в узоры, которые, несомненно, должны были быть видны со станции. Но я же различал лишь буро-серую сферу планеты, которая не желала подпустить к себе даже взгляда. И где же эта непроницаемая пелена, закрывающая своим телом белое стекло…        Стриктиос двинулась в двуцветную долину, за ней на дрожащих ногах последовали ученики. Я чувствовал, как сильно билось мое сердце, хватал жадно холодный воздух, льдом прокатывающийся внутри. Тишина стояла непроницаемая, даже наши шаги казались далеким шумом, который проникал из-за потусторонней преграды. Дыхания не было слышно, а испуганный возглас ученика показался единым хлопком крыльев, и шипение леди сиитшет звуком дробящегося хрусталя. А на небосводе повис диск ослепительного светила. Его свет отражался от поверхности, многократно усиливаясь и дробясь в выступах и плоскостях.        Спасительная дверь к пути наверх, осталась позади, уже заблокировалась, а система начала перезагрузку механизмов. Назад дороги не осталось, а я не побоялся оглянуться. И задохнулся от увиденного.        Абсолютно ничем не отличимый круг солнца светил за спиной. От него также струились лучи, а редкие пики ничего не поддерживающих колонн отбрасывали такие же длинные, изгибающиеся на неровной поверхности тени.        Липкий страх пробежался по венам, бросая в пропасть всю напускную уверенность, а взгляд заметался по сторонам. Но куда бы я ни смотрел, всюду лучилось яркое пятно. Не было даже возможности подсчитать, сколько их было. На миг мне показалось, что они слились в один, литой обод, зависший над головами и играющийся с нами.        Стриктиос почти бежала впереди, изредка оглядываясь на своих подопечных, которые, как и я, были растеряны и подавлены. Они путались в ногах, устремляя бешеные глаза в белесые стены. Как в тумане до меня донесся ее голос: «Не смотреть на солнце!». В дурмане, от которого кружилась голова, а все впереди плыло, сливаясь в однообразную массу, я сосредоточился на темных фигурах сиитшетов, которые чужеродными мошками летели по приказу своей госпожи вперед и вперед.        Я еще видел тени, которые вопреки всему тянулись во все возможные и невозможные стороны, утемняя белизну, взращивая в ней настоящую или же мнимую сетку полос и крестов, когда просторы Орттуса стали вздыматься грандиозными по своей красоте и величию древнейшими храмами. Их скошенные стены поднимались из самой поверхности, словно росли, и стремились вверх, к молочно-серому небу. И были они покрыты трещинами и царапинами, будто кто-то в давние времена вел прицельный обстрел сооружений… или же грыз неподатливый материал, кусая и терзая когтями. Обелиски и статуи, что располагались рядом, были разрушены или лишены отличительных черт. Им стерли лица.        И все, абсолютно все было пропитано необъяснимой, ужасающей силой, всюду были голодные твари, которые жили, не существуя.        Белый – основа этого безжалостного мира, он страшнее темноты и крови. Он убивал. Он въедался кислотой в кожу и травил изнутри.        Стекло нерушимо, и чем дальше мы углублялись в сектор, тем опаснее становилось идти. Ноги скользили по обманчивой, невидимой тропе, и не было неровностей, за которые можно было бы зацепиться, только вездесущая гладь, кажущаяся издали шершавой и даже острой. Сильный ветер срывался со своих высот, врезаясь мощными потоками, не давая нормально дышать. А я гадал, где же все те воплощенные ужасы, которых страшатся все.        Я слышал множество историй про тварей и монстров, что появлялись из ниоткуда, стоило лишь ступить на поверхность Орттуса. Но мы прошли уже большое расстояние, провели здесь ни один час. Или же планета забавлялась с нами, извращая пространство и время. И может быть, мы шли всего лишь несколько жалких минут, а силы уже покидали обреченное тело. Я не решался больше оглянуться, чтобы найти взглядом острую Иглу, что высилась к небесам.        Не могло быть, что все это вокруг было лишь мифом, созданным для проверки преданных ордену. Я не верил в это, а полупрозрачные скалы смеялись, слабо отражая перекошенные усталостью и страхом лица, они, как миражи, доводили до безумия и резали, резали, резали. А впереди Стриктиос обнажила светящийся тусклым бордовым светом осколочный меч. Ее подопечные насторожились, тоже выхватили из-за пояса оружие. Я видел, что они прислушивались и вглядывались в белое марево. Но все оставалось недвижимым.        Мы миновали гряду храмов и странных, будто сплетенных из подобий рук, стен, отделяющих их друг от друга. Они тоже были оплывшими, словно расплавленными под холодным солнцем. Тонкие и витиеватые грани, наверное, чудом уцелели здесь. И уже в месте, где от строений остались лишь глыбы и хаотичные осколки, искрившиеся на свету, прозвучал пронзительный, леденящий кровь визг. Он лился со всех сторон, переливаясь на высоких нотах нечеловеческого голоса, поднимаясь и утончаясь все больше и больше, пока не разломился на множество отдельных кусков.        Истеричные, приглушенные расстоянием возгласы местных царей разлились смертельными красками в картине отчаяния. И был он настолько страшным, придавливающим к земле, что мысль о том, что нужно бежать прочь, спасать свою жизнь, не приходила в голову. Все замерли, даже леди си’иат как-то сжалась, согнулась под тяжестью опасности. Ученики начали пятиться, а мечи в их руках предательски затряслись, угрожая выпасть из обессиленных ладоней. Стриктиос же обвела пристальным взглядом местность вокруг и громогласно прокричала. Ее голос был неожиданно уверен, наполнен силой и целеустремленностью. - Не отступать, позор ордена! Не отступать! Бегите вперед, нам нет смысла сражаться с ними! Вперед!        Стремительное бегство выбивало последние силы, что оставались после длительного перехода, но не прекращающиеся крики преследователей следовали за нами, обрекая терзать. И я был несказанно счастлив в тот миг, что не видел их. Их хрипящие, стонущие возгласы пробирали до самых костей. Та ноша, что мне вручили на станции, уже казалась непосильной, а ветер теперь дул прямо на нас, крепчая все больше и больше.        Мир желал избавиться от непрошеных гостей, а мы по склону приближались к ровному обрыву. От него тянулась тонкая, такая же скользкая нить моста над черной поверхностью широчайшей реки или озера, которое простиралось насколько хватало глаз. Гладкий до блеска, он был почти прозрачным, через его плоть виднелись тонны мутной, темной воды, а от высоты кружилась голова. В этой движущейся субстанции отражалось солнце. Одно, дробящееся на мелких волнах. Мне мерещилось, что почти у поверхности разворачивается нечто гибельное и неуловимое. Оно поднималось из глубин, тянуло когтистые щупальца к нам, чтобы схватить и утащить вниз, убив еще до того, как легкие наполнятся, несомненно, ядовитой жидкостью. Но никто не замедлил шага на предательском пути спасения. Или это была очередная ловушка, готовящаяся захлопнуть зубастую пасть.        Голоса позади утихали на берегу, сходили на нет, перерождаясь в глухую тишь. И я был уверен, что если обернусь, то не увижу ни одного силуэта. Они и были бесплотными, мертвыми воплощениями кошмаров и ужасов. Всего лишь иллюзиями или нет?        Почему-то становилось смешно. Смешно до всхлипов. Погоня, мост – это все лишь оттягивало момент смерти. Не выбраться нам. У меня точно не было никаких шансов. Вот и все. Конец. Жалкий и позорный, как, впрочем, и сама моя жизнь. Надеяться было не на что, таких, как я, не спасали. Тем более не здесь. И почему-то в этот момент, под лживым серым небом, до боли в зубах было необходимо увидеть звезды. Настоящие и холодные, надменно и презрительно смотрящие на крошки живой плоти, что навязчиво суетиться у их ног. Ледяные иглы, они всегда были злы ко мне, но именно их тогда не хватало.        Мост все длился и длился, уводя вдаль. И я, растерянно брел следом за си’иатами, позабыв, что нужно бояться, что так легко оступиться на обманчивой, скользкой пластинке над пучиной, которая сияла мраком под ногами. Увы, в ней не было белоснежной россыпи светил, а вверх я смотреть не мог. Там не угадывалось настоящего, живого неба. Уже было все равно, я готов был сам сделать шаг в пустоту, но что-то алой искрой теплилось внутри и заставляло идти дальше, в поисках смерти от удара и клыка, а не собственной слабости.        Тишина…        Но только сиитшет вынуждала всех торопиться. Она не доверяла этому лживому переходу, который был обязан в один миг обернуться катастрофой. Таким был Орттус, он всегда оставлял за своими жертвами секунды напряженного покоя, в котором можно было бы подумать о том, что все еще может быть хорошо.        И безмолвие дрогнуло. Могильное затишье, в котором тонули все шорохи, громом разрезал шум падающей воды. Я обернулся, но успел заметить лишь огромную, темную тень. Нечто вроде щупальца тянулось из воды и извивалось, покрываясь наростами шипов и корост. Оно обрушилось на самоуверенных тлей, стоящих на хрупком мосту, что рискнули забраться непозволительно далеко.        Оглушающий треск, крики и стрельба. Те, кто шел за мной, ринулись вперед, а несколько членов отряда уже летели вниз, на растерзание неведомому. И оно не было намерено кого-то щадить. Оно не знало подобных чувств и действий.        Мост же содрогнулся и пошел трещинами. Они, шипя, бежали под ноги, превращая в крошево толщу стекла, угрожая опрокинуть всех в смертельные объятия гибели. Но все же первый удар мутное вещество выдержало, пусть и задрожало до основания и расцвело сетью морщин. Только черная плеть уже взвилась для повторного удара и вновь врезалась в такую ничтожно малую нитку моста.        И он разломился, накреняясь под ногами. Огромные блоки рухнули, ознаменовав свой стремительный полет множеством брызг и волн. А я с ужасом наблюдал, как обломанные, неровные края покрываются черной, сумрачной наледью, которая ветвилась и порчей распространялась все дальше, ближе к нам. Из нее вырастали такие же темные и острые занозы, напоминающие чьи-то когтистые пальцы. Они шевелились в странном дерганом ритме, будто под какую-то музыку, слышную лишь им и более никому. Каким-то чудом я тогда сам не упал, а, очнувшись от наваждения страха и неверия, смог развернуться и кинуться прочь, уже не заботясь о вещах и всех мнимых и совершенно не нужных сейчас принципах каст.        Только плети все вились и вились из глубины. Кажется, я даже слышал их протяжные стоны, когда под ядовитыми лучами неименуемого светила их кожа, если она у них была, горела и плавилась. И все они вгрызались в единственно спасительный волос, переброшенный от берега к берегу.        Я, совсем мальчишка, бежал под градом смерти, видя, как гибнут наделенные даром, как чернота разъедает их кожу до костей, слышал их отчаянные крики, срывающие голоса. Удар, крик, удар, крик, удар, крик. И осколки стекла.        Любопытно и даже слегка смешно, что на раба эти темные твари словно и не обращали внимания. Он же такой слабый, он сгинет сам, без их помощи, испытывая в последний миг тот самый страх, что убивает прежде смерти.        Впереди белой гранью сверкнул спасительный берег. Оставалось совсем чуть-чуть, последние шаги, но за спиной взревел оглушительный грохот, неимоверная сила сбила с ног, даже не коснувшись, а всего лишь толкнув волной удара. Тело в мгновение пронзила насквозь дикая боль, выбивая из легких воздух, не давая даже закричать, и лишь на каких-то полу осознанных действиях я догадывался, что скольжу по стеклу и уже падаю.        В последний, призрачный миг я успел вцепиться в острый край, вкладывая в это все силы, стараясь отрешиться от терзающей муки. Руки резало в кровь, и белое окрашивалось горячим красным. И я уже не слышал голоса битвы позади, но вряд ли нечто прекратило атаковать.        Пальцами за колкие неровности, разрезая плоть, по сантиметру вверх, к спасительной плоскости, зная, что никто не поможет.        Изрезавшись, исцарапавшись и в конец лишившись сил, я выбрался и смог глубоко втянуть холодный воздух. Вырвался хриплый стон. Все тело дрожало и ныло, а внутри было глухо и пусто. Эмоции и мысли увяли, обратились налетом пыли.        А мост уже был почти разрушен, его края таяли и осыпались вниз. Ужасное нечто утаскивало в водные глубины убитых бойцов. И снова расплывалась тишина, как будто ничего и не было, а поверхность воды медленно замирала, возвращаясь к привычному движению. Кажется, даже покрывалась тонкой корочкой наледи.        И почему-то это было немыслимо красиво. Мы, люди и нелюди, возомнили, что способны покорить мир, подстроить его под схемы и диаграммы, описать цифрами и уравнениями. Да только он живет сам по себе, а нам лишь позволяет существовать в нем. Может быть, древние и были правы, что придумывали богов, возводили им идолов и храмы, поклонялись и молили о помощи. Может быть, это и было более действенным, чем залпы звездолетов в космосе против своих же. Иначе как объяснить все то, что произошло. Этому нет законов. Этому нет слов и названий. Или же мы не способны были их услышать.        Сердце бешено колотилось внутри, разгоняя жгучую кровь. Я думал о том, как сиитшеты не могли почувствовать приближающейся опасности. Где же были их нахваленные силы и не обманывающее чутье? Где? До слез не хотелось верить в то, что они такие же живые и слабые, как я, просто по воле игривого случая им досталось немного больше свободы, громкого имени и более яркого знамени в руках. Просто их кровь была слегка горячее. Все это было простыми словами, они даже звучали не иначе. Звук в звук, слово в слово. Только голос чуть-чуть громче. Нет, даже не так. Они оказались на каплю ближе к очерченным короной, потому стали более слышны.        Из всей группы си’иатов осталось четверо, еще я и один урихш. А мы еще даже не добрались до храма. И что-то внутри говорило, что Орттус не желал убивать, он просто играл, едва шевеля пальцем, чтобы отбросить пыль. Ему было… скучно. Если бы на то была его воля, этот мир мог стереть нас в первую же секунду. В ту самую, когда мы сделали самый начальный шаг по его белоснежной глади. А он в открытую смеялся.        Возвращаться было некуда, дорога оборвана, и кто знает, был ли еще мост на другой берег. Впрочем, желания возвращаться тоже не было, и по приказу Стриктиос все выжившие продолжали путь. Это испытание предназначалось для сиитшетов, а не для меня. Выжил, пусть так. Вряд ли могло повезти еще раз.        Темнело. Воздух наполнялся сыростью и усиленным запахом плесени. Где-то внутри тлела надежда, что, может быть, ночью иллюзия исчезнет и пропустит робкий свет настоящего неба. Увы, она не оправдалась. Светлый купол лишь поглотил пятно солнца и насытился, превратившись в мрачную зыбь. Ветер тоже стих, оставив в незыблемом покое мир, остывать в холоде.        Любопытно, жалела ли Стриктиос о том, что немыслимо как, но выжил я, а не еще один из ее учеников. Они учились старательно и прилежно, год за годом, отдавая себя полностью законом и правилам. Учились и погибли. Смерть за идею. Нельзя не признать, что это красиво, но было ли дело кому-то до их кончины, кто-нибудь хотя бы на миг задумался, разразился душевной мукой, сжал в кулаки руки и полуприкрыл глаз от боли или же нет… Сколько их было за многие сотни, тысячи лет. И столько же будет еще... Никто не оценил их жертву. Пусть и были они старше меня, но они были детьми ордена. Ненужными детьми. Слабых культ не ценил. Интриги и недосказанности плелись сетями для своих же создателей, но вязли в них все. Зачем меня взяли в это путешествие, я же ни на что не был способен.        Казнь?        В темноте громады стеклянных скал казались чьими-то тенями. Они высились все выше и выше, врезаясь в низкую, беззвездную пелену, а со всех сторон медленно ползли и тянулись клубы тумана. Густого, будто бы нарисованного пушистой кистью, но такого же злого, стремящегося удушить в своих эфемерных, легких жерновах. И где-то в нем незримо затаились провалы, струящиеся темной водой.        Странное определение – вода. Да, мы все, живущие в разных мирах, привыкли, что реки, озера, моря и океаны полнились жидкостью с таким обыденным названием. Вода. И здесь, даже те, кто изучал этот безумный мир, называли все привычными именами. Вода. Черная-черная. Она была гораздо гуще, насыщеннее и плотнее. Вязкая жижа, она жгла стекло, перетекала медленно, но слишком резко, ломано и неправильно, выдавая свою неестественную природу. Она не искала себе наиболее легкий путь, она стремилась всюду, сметая преграды на пути и уродуя. Черная… Как тот силуэт в зеркале. От этой мысли по телу невольно прошлась нервная дрожь, а я начал пристально вглядываться в сумрак.        Неужели то видение или, скорее всего, сон был неким подобием вещего. Конечно же, это было бредом и больной фантазией, но слишком все оказывалось схоже.        Могли ли те щупальца обратиться не таким видом, а формой человеческого силуэта и сжать в огромных ладонях хрупкие тела, раздавив их, а не скинув вниз и утопив? Кто же знает. Но если это так, то мое нахождение здесь не было случайностью, и сиитшеты вполне могли знать обо всем и использовать в своих целях. Но все же не верилось в то, что я хоть немного был важен в этом мире. Чем больше я уходил в свои размышления, тем хуже себя чувствовал, и казалось, что вокруг от всего: скал, руин, даже неба – что-то исходило, рябило и звенело. Но увидеть это было невозможно, только почувствовать и слабо осознать.        Мы остановились перед огромными вратами, что были распахнуты настежь и открывали нашему взору вход, высеченный в стеклянной поверхности Орттуса. Вокруг клыками торчали острые пики скал и другие храмы. Все они были как один, каждый узор дублировался, сливаясь в странное подобие, которое можно было увидеть в зеркальном лабиринте, где все есть лишь отражение, но здесь каждая черта повторялась во всем. Сам собой складывался мираж, он гипнотизировал и сбивал с толку. Как вообще можно было ориентироваться здесь?        И все же Стриктиос удалось вывести нас к цели – вратам. Они вели вниз, во тьму, тая за собой новые ужасы и смерти. Си’иаты зажгли фонари. Свет больно ударил в глаза, но даже не яркостью, а своим цветом. Он лился желтоватыми потоками, превращая белые стены в золотистые с темными пятнами трещин и наростов. После одноцветия это было слишком насыщено и непривычно.        Лестница вела все глубже, в забытые залы храма. Спускаться по ступеням было сложно, они за долгие годы истлели и стали полуразрушенными, покрытыми плесенью, и еще света от фонарей не хватало. Он едва разгонял темноту, скудно вырывая из ее когтей небольшие участки, отчего замедлялся наш шаг, и гасла уверенность.