ИНХАМАНУМ. Книга Черная

       Возгласы в огненных бликах, силуэты в пожаре, крики отчаяния, смешанные с монотонными пениями, грохот колоссального движения.        Движения...        Такого невообразимого, непознанного до дикой, необъятной степени, что невозможно подобрать схожих слов, которые бы смогли облачить это действие в какую-либо приемлемую форму. Все было так близко и так далеко одновременно, и при этом двоилось и отражалось в бесконечности...        Оно открылось на время, достаточное, чтобы запомнить и осознать. Ужаснуться, попытаться закрыться от всего хрупкими руками. И уменьшилось, слилось в узкий поток.        И снова… кап! Дзынь дон! Но этот звук уже не вызывал панического отвращения. Он умиротворял, как самая прекрасная мелодия, как тихий шепот-песня перед сном.        Я пошевелился. Боли не было. Совсем. Только тяжесть, словно тело в одно мгновение оказалось лишено всех необходимых сил. Даже поднять веки оказалось мучительным занятием.        Вокруг перекатывались густой туман и тишина.       Медленно приподняв руки, я хотел коснуться тяжелых век пальцами, снять с себя пелену наваждения, но в кожу врезалось что-то острое, возвращающее боль. Я испуганно и удивленно воззрился на свои ладони, и ужас начал расползаться потоками по жилам вместе с пульсирующей кровью. Все оледенело, а меня кинуло в мелкую дрожь.        Тонкие, худые до предела руки были обтянуты белой, как самый чистый снег, кожей. Она казалась полупрозрачной, под ней змеились вены дергающимся в такт ударам сердца узором. Пальцы украшали длинные, такие же светлые ногти. Острые, их края блестели на свету, как заточенное лезвие. А на одном алела капелька моей крови.        Я крепко зажмурился, тихо воя, и вновь распахнул глаза. Никаких изменений. Белые руки в черноте. Это было не возможно. Это был не я.        В ярости я с гневом и непониманием ударил ладонью по полу, оставив в нем глубокие борозды, резко перевернулся на спину и запутался в своих волосах. Они густыми, черными, как смоль, прядями тянулись из водной глади. Казалось бы, тонкие, одного цвета с чернотой, они опутывали и не рвались, переливаясь в странном, исходящем от колонн свете.        Я дернулся прочь от проклятой воды, ненавистного края, будто бы это простое, инстинктивное движение еще могло меня спасти. Заскользил в собственной крови, пачкая черноту алым, а волосы же обрезались об опасный край, надломились, распались на части. Одни остались, другие стекли черной массой в водную гладь. Я же вскочил на ноги, выставляя руки перед собой, не веря, что все происходящее мне не мерещится и не кажется.        Меня сильно трясло, и я был согласен на все: на то, что утонул, на то, что монстр растерзал меня, на то, что я сам разбился при падении. На все, лишь бы не видеть этот мрак на себе и частью себя. Он был сродни Орттусу, его истинной силе. Он влился в меня, изуродовал, сделал себе подобным.        Неужели именно таким образом этот безумный мир находил себе хранителей? Он сделал меня одним из них, отражением, как все местные твари?        Я метался из стороны в сторону, шипя и не видя ничего вокруг. Черные плети колыхались на уровне колен. А после надрывный крик вырвался из горла, когда с моей головы потекли чернейшие полосы, сливаясь в вязкую жижу, и застыли они лишь тогда, когда достигли границы пола, образуя из себя тонкие, идеально-прямые волосы единого черного цвета.        Я, наверное, сошел с ума, умер, а это была моя кара за слабость и смирение при жизни.       Вцепившись в пряди у самых корней, я тянул их, вырывая и бросая на пол, к ногам, отшвыривал их от себя и отходя все дальше и дальше от отравленного сумасшествием места. Вырванные волосы расплывались темными каплями, истончались и испарялись, поднимаясь мрачным дымом, а из поврежденной кожи вырастали другие. Они вытягивались, пульсировали, сплетаясь нитями между собой, сплавляясь и образуя ужасающие фигуры. Вились руками, а порой и целыми человеческими силуэтами в холодном пространстве. Двигались, склонялись надо мной, проводили тонкими когтями по шее и щекам, оставляя неглубокие царапины. А я бездумно и безжалостно продолжал их рвать и бросать в стороны.        Мои руки изрезались, черные паутины сдирали кожу и плоть, а смешение черного и кровавого еще более сводило в пучину непередаваемого, неконтролируемого ужаса.        Вконец обессиленный я опустился, заходясь в истерике, на колени и замер, мелко трясясь и содрогаясь в хрипах, отказываясь верить в происходящее, а волны, что неожиданно достигли края, выплеснулись на него и добрались до меня, обвивали худое, белое тело, прирастая к моим волосам.        Время неумолимо капало, омертвляя мое разорванное сознание, вливаясь в него мерными, монотонными звуками капели. Я все также сидел у воды, слегка покачиваясь из стороны в сторону, а внутри бесчисленным хором переливались голоса.        В основном они кричали или что-то неразборчиво произносили намного тише, чем обычным шепотом. Мучили меня. Они не уходили, не утихали, и даже плотно зажимая уши, не удавалось избавиться от навязчивого звука. Он будто бы горел внутри, просто был. Сам по себе, и с ним не было возможности бороться.        Я не мог поверить в реальность всего, что случилось. Это был воплощенный кошмар. Бред душевнобольного, но никак не настоящие события, что сплелись тугой путиной и опутали мир. Какое-то дикое отражение. Это был даже не сон, это иллюзия. Орттус просто играл со мной. Я же погиб в его чертогах, и теперь планета мстила незваной душе.        Правда же? Это всего лишь мираж? Я просто и глупо умер? И это то, что находится за чертой?        Невозможно. Невозможно. Невозможно.        Но все происходило, и боль, терзающая как тело, так и душу, была одним из подтверждений.        Я тупо смотрел в пол, не различая ничего перед собой, сосредоточив все свои мысли на единственном ощущении. Оно было необъяснимым, будто некое состояние таилось во мне, ждало своего часа, чтобы раскрыться и развернуться великими, неудержимыми лепестками или же вспыхнуть и спалить все дотла.        Это нечто затаилось, едва сдерживаясь от последнего рывка к свободе, но при подобном желании строго подчинялось и подстраивалось под те эмоции и ощущения, что я тогда испытывал. Оно позволяло влиять на себя. Совсем немного, лишь не разрывая выставленную против шторма руку, но смирялось и не ранило.        Я осторожно вытянул ладонь перед собой, распрямил пальцы, повернул в сторону бездны и резко развел их в стороны. По черной глади моментально пролетела волна, всколыхнув туман. Откуда-то сорвался порыв ветра, принося ко мне протяжный стон великого нечто, таящегося в глубине. И все стихло, только на острых когтях слабо сверкнула тонкая молния.        Очнувшись после увиденного от больного забытья, я медленно поднялся на ноги. Волосы рассыпались по плечам и ужасно мешали, обвиваясь вокруг рук. Внутри чувствовался жар, он пронизывал каждую клетку, выходил, оставляя после себя вездесущий холод и пустоту.        Отчего-то подумалось, что в таком ничто лучше всего будет гореть пламя. Оно, разумеется, не будет привычным, золотистым, а явится черным и неумолимым, но лучше его пылать не будет ни что иное, насколько бы сильно этого не хотелось.        Как же безумно холодно было. При дыхании в воздух вырывался густой пар, а туман все плотнее обступал со всех сторон, молча, намереваясь лишить храм всех очертаний, скрыть отступившую темноту и жутких тварей, живущих в ней. Я плохо чувствовал свое тело, оно будто бы онемело или заново училось действовать и жить. Каждое движение давалось с великим трудом и было иным, совершенно непонятным, я словно вырос, лишился привычных мерок и жестов. Было сложно идти, и я зябко обнимал себя за плечи.        Идти… Куда? Этот мир отравлен и извращен, но назад путь оставался один.        Я блуждал по зале, теряясь в абсолютно неотличимых колоннах и поворотах берега. Белесая дымка только усугубляла поиски. Один раз где-то вдали мелькнул силуэт испуганной твари, но сразу же растворился, исчезая, убегая от меня прочь. Но никакого входа и выхода так нигде и не обнаружилось, а я не придумал ничего лучше, как вернуться на место своего падения.        Было видно, что стена и потолок разрушены давно, ломаные края еще в прошлом утратили свою остроту, сгладились, а обломки устилали пол под ними, образовывали насыпь. Так как особого выбора не было, я попробовал взобраться по этим глыбам наверх.        Как странно, что некогда белое стекло обратилось черным, с легким вкраплением в нем белых искр. Или же это была одна из загадок Орттуса, его привычное изменение, а вовсе не реакция на случай со мной?        Стекло было скользким, шатким, а рукам мешали длинные ногти. Они были такими тонкими и полупрозрачными, я боялся их сломать, вырывать из пальцев, но когда, поскользнувшись, чуть не упал, я зацепился ими за обделенную рельефом стену. Когти прокололи стекло, врезались в него, прочно задержавшись, тем самым замедлив падение.        Оказалось, что выход обратно до смешного был прост. Приходилось лишь не бояться использовать проклятые дары.        Неужели, наигравшись, мир отступил, даже дал странный и, казалось бы, не логичный шанс на свободу – подобно зверю выползти из недр на дневной свет несуществующих светил. Или же я теперь стал частью Орттуса, обреченный вечно скитаться по его долинам и храмам, ища несуществующий способ вернуться? А когда злоба и ненависть сыграют свою роль, поглотив остатки уцелевшего в белом кошмаре рассудка, то я должен был бы срываться на каждом, кто приходил извне, стал бы одним из темных призраков. Подобием тех, что гнались за мной. И мне оставалось бы только чахнуть, забывать себя, в конце обернувшись тусклым куском белого стекла.        Вскоре я уже был в узком коридоре над залой. Оказывается, он был совсем пустым. По его изогнутому ходу не чередовались колонны и статуи, не было и ответвлений. Прямой, темный, заполненный затхлым, тяжелым воздухом, который давил и съедал звуки. Он вовсе не был мертвым, просто им никто и никогда не дышал до меня, потому он и не знал, как жить.        Я туманно слышал голоса, они звучали в моем сознании, но не было у них источника.        Тихие, они то угасали, то звенели хрустальной трелью, плавились и горели от боли. И что-то во мне было безмерно радо чужим мукам, она казалось сладкой и вкусной, как горячий шоколад на льду.        Коридор вел вперед, слегка уходя под углом вверх, а после, к моей истерической радости, сменился чередой небольших залов, затем развилкой с шестью вратами. Я выбирал наугад и двигался дальше, не задумываясь, что в хитросплетениях, сооруженных чьей-то больной фантазией, скрывались существа, созданные лишь для одной цели - убивать.        Терять же мне было нечего, а эмоции после пережитого и необъяснимого уже не могли цвести в своей полной силе. Они замерзли, как и я, и, наверное, даже при смертельной опасности не взметнулись бы вверх стаей паники и желанием выжить. За это можно и было поблагодарить, ибо бесцветное равнодушие лучше истерики и обреченной апатии. От него просто становится хорошо, не нужно переживать и думать о возможных вариантах дальнейших событий. Только идти и принимать все, что выпадет на хрупкие руки. Но когда-то же я должен был очнуться…        Абсолютный холод немного ослабел, он отступил в глубины великого сооружения, сдавая свои позиции перед пусть лживым, но все же слегка греющим теплом поверхности. Я медленно, но уверенно поднимался по уровням. И пусть о выходе еще не могло быть и речи, но черная бездна оставалась все дальше за спиной.        Очень хотелось пить, но можно было лишь идти вперед. На стенах стали появляться фрески, и они казались знакомыми. Тогда я и не задумывался, что вижу в полной темноте. Хотя вряд ли это можно было назвать зрением, неразборчивое чувство знания того, что именно так есть, так будет или же так изменится через определенный отрезок времени.        Можно было бы сильнее сконцентрироваться на этом чувстве, но оно, несомненно, тут же бы пропало, испугавшись дерзкой смелости, скрывшись в самых темных уголках мыслей. Для него было еще слишком рано, оно довольствовалось тем, что однажды должен был наступить момент, когда внезапно одаренное существо будет достойно владеть им в совершенстве.        Стекло под ногами неожиданно утратило свою гладкость, окрасившись узорами из порезов и ям. Стены также были в глубоких ранах, уже покрытых белым налетом времени. Пройдя еще немного, я оказался на прежнем месте сражения, но все выглядело так, будто кто-то старательно стер и убрал все следы. Поврежденные картины и отметины выстрелов немного сгладились, избавились от темных пятен, а трупы и даже разводы крови совсем исчезли. Только забытыми следами чьего-то присутствия остались выроненные вещи: оружие, инфокарта, маленький сосуд на ремешке, энергоячейка и даже си’иатский плащ.        Подобрав брошенную мантию, я накинул ее на плечи. Мне было холодно, хотя температура не была слишком низкой, но лед жег изнутри.        Глухо отдавались в пустых пространствах мои шаги, но ничто более не тревожило вездесущий покой. Орттус не видел во мне угрозы, потому и не спускал своих верных стражей, а прежние нежданные гости уже давно покинули этот мир тем или иным образом.        И это пугало больше, чем радовало отсутствие хищников на пути.        Однообразные помещения уже начинали раздражать, казалось, что я блуждал по лабиринту совершенно не различимых комнат и переплетений между ними, и им не существовало конца. Удивительно, что у всех статуй и монументов, притаившихся в тенях и нишах коридоров, неожиданно проступили лица. Еще совсем неясно и мутно, показывая лишь намеки на истинные черты, но уже различимо. Никто бы не сказал, что скульптуры не имели ликов. Еще одна загадка или же прямое указания на нечто, чего еще не бывало в истории?        Проходя мимо них, я заметил долгожданный луч света, струящийся по ступеням. Он робко крался внутрь чужой обители, дробился в преградах, растворялся, сливаясь со мраком, но все же горел белым и звал. Флаг спасения. Хрупкий и такой же лживый. Он был воскресающей надеждой.        Наконец-то я нашел выход и выбрался на поверхность. Белый, повсюду белый свет и острое, мутное стекло, не утратившее своего вида. День. И в небе было лишь одно солнце. Маленький, светлый диск в молочной серости. Он больше не играл со мной.        Можно было сделать полный, насыщающий глоток воздуха, расправить плечи и на жалкий миг выдохнуть, прикрыть глаза и ни о чем не думать. Забыться и пить мертвый свет, впитывая кожей. Немного пожить.        Возможно, еще не все рухнуло, и у меня еще оставался крошечный шанс вернуться.        Кем и к кому?        Я не решался вновь смотреть на свои руки. Я больше всего хотел сбежать отсюда. В прогнившие стены станции, отравленный топливными выхлопами ангары, к огромному окну, отрезающему от меня настоящий мир, мерцающий бесконечностью и разнообразностью, но живущий без миражей и неслышимых криков. Нужно было просто отыскать лифт, добраться до него и… предстать пред теми, кто сотнями погибал здесь.        Орбитальный лифт. А его было видно даже от сюда, он тонкой иглой впивался в небо, прокалывая светлую пленку, и рос дальше, к полумесяцу звездного города. Не спеша и осторожно, озираясь по сторонам, я побрел к своей цели.        Вокруг стояла незыблемая тишина. Не было ни ветра, ни шума, а солнце зло прижигало кожу. Оно расплавило весь холод планеты, но я замерзал и сильнее кутался в плащ. Даже и не заметил, как добрался до огромной, черной пасти разлома, над которым когда-то был разрушен мост, и погибли многие члены отряда сиитшетов.        И, о чудо, полупрозрачная нить моста была цела и невредима. Она, как и прежде, тянулась ярко-белым штрихом над спокойной чернотой воды. Никто и ничто не помешало мне перейти на другой берег.        Почему я не умер тогда на этом самом месте… Почему не разбился о толщу жижи… Почему я прошел до конца? Мне стоило бы сгинуть над зевом бездны, чтобы не видеть, как развеваются на ветру черные волосы, переплетаясь плетями и укрывая в себе неясные тени, чтобы не помнить запах горячей крови, выпущенной из податливой вены моими когтями, чтобы не знать, как рассыпаются мелким крошевом звезды по желанию изощренной воли. Я был бы совершенно спокоен и мертв. Не чувствовал бы внутри пропасть холода и не слышал звенящее шипение чего-то стремительно приближающегося.        Почему?        Или хотя бы та беспощадная тварь когтями разорвала бы меня в клочья, доказав независимость белого мира, но нет. Нет. Она лишь загнала меня в черноту, столкнула с обрыва, дождалась воскрешения и после сбежала в туман. Почему? Что все это было? Чья жестокая игра? Си’иатов? Но они же сами падали мертвыми телами, ища ответы на загадки Орттуса.        Проклятая вода, проклятый храм, проклятый мир. Мы все запутались в сетях главного кукловода. За что безымянному рабу, который должен был просидеть всю свою жалкую жизнь на какой-нибудь забытой планете безызвестной и ничтожной мошкой, пришлось существовать дальше? Забавная история, только смеяться невозможно.       Сиитшеты, вознесшие себя до богов, считающие себя ровней силам, что держат мир в ладонях, но при всем этом отрицающие их существование, потянули за собой слугу, разлучили с единственно родным человеком, кинули в пучину однообразной жестокости и позже бросили умирать в сумасшедшем, диком мире, рожденным кистью безумца. Это их игра?! Они правят этой кистью, уплачивая высочайшую цену? Или же являются марионетками, почти массовкой?        Во всем этом не было смысла, а лишь простое, до боли понятное чувство скуки. Как часто я размышлял, как много строил предположений и догадок, но всегда мог оценивать ситуацию без запутывающей бури эмоций. В тот момент мои чувства взметнулись клешнями гнева, обиды и ярости на всех, поднимая из памяти каждую мелочь, усиливаясь все больше. Они напугали меня, но не своим присутствием, а тем, что справиться с ними, удавить их на корню не получилось. Они вились и пылали против моего желания, вызывая изнутри нечто темное, жадное до подобных красок настроения. Но ужаснее всего было то, что атмосфера вокруг меня накалилась и чуть ли не искрилась молниями. Мир словно ответил, отозвался на мои переживания и преобразился, искажая себя. Он задрожал, прошелся мелкой рябью по густой воде, но моя злость не унималась, а лишь более разрасталась, показывая новые силы и требуя своего насыщения и свободы.        Кончился приступ неожиданно и слишком резко, оставив после себя гнетущую пустоту и безмолвие. Голоса молчали.        Двери лифта были распахнуты настежь, рядом же никого не оказалось. Ни единого следа.        Странно все же, что в чертогах стекла металл ржавел и обрастал зеленоватой наледью. Буро-зеленый – единственный цвет, встречающийся в противоположности монохромного контраста. Багровый и насыщенно алый не в счет. Они созданы лишь для подчеркивания уже существующей, истинно верной гармонии сочетаний.        Было интересно возможно ли запустить лифт отсюда, с поверхности, без распоряжения со станции. Может быть, для этого требовались необходимые коды, которых, разумеется, у меня не было.        Я обошел несколько раз вокруг цилиндра Иглы. Ничего, никаких кнопок, рычагов, голограмм и тому подобного. И лишь почти потеряв надежду, представив во всех оттенках невозможность покинуть бесцветный мир, я заметил едва различимую панель на внутренней стороне стены. Как смешно было понять, что кабина лифта здесь, ожидает возвращения чудом спасшихся учеников Стриктиос. Я дотронулся до панели управления, что из-за ногтей оказалось несколько сложно и неудобно, она активировалась и засветилась легким голубым оттенком, что-то щелкнуло, и двери с шелестом захлопнулись, запечатались. Послышался тихий свист, и началось долгое движение вверх. А я устало опустился на пол, обхватив колени руками. О, как же холодно было...        Что меня ждало там, среди великих и ужасных, боящихся до паники изменчивости и нового? Казнь и смерть? Теперь я был на них не согласен. Я слишком многое видел, и больше совсем не хотелось жить, я мечтал только о том, чтобы расправить крылья и больше никогда не сомневаться. Я жаждал свободы. У меня не осталось ни капли терпения и смирения, больше не было необходимости слушаться и прогибаться под чужие заветы. Я и не заметил от усталости и облегчения, как быстро пролетело время, а лифт уже прибыл на станцию, отправил оповещение и приветственно раскрыл двери.        Меня встречал отряд урихшей и несколько воинов си’иатов. Если технические творения равнодушно направляли на меня свое оружие, готовясь в любой миг расстрелять, то живые люди были мертвенно бледны и с испугом, ясно читающимся на их лицах, смотрели на меня. Мечи в их ладонях неопределенно замерли в нерешительности. Я же поднял руки, не сводя глаз с них, и ждал единственную, кто мог догадаться и понять.        Конечно, как узнать в существе, пришедшем с одной из самых таинственных и опасных планет мира и обладающем волосами цвета черной жижи Орттуса, жалкого раба. Я скорее напоминал им монстров из россказней и слухов, но, все же, видя, что я не нападаю и по-человечески демонстрирую свою покорность, они проводили меня в тюремную камеру. Заперли, оставив одного. Даже активировали силовое поле ради своей безопасности.        Мне же было все равно, я замерзал.        Ожидание длилось долго и муторно. Не было слышно ни голосов, ни шагов, вообще ничего. Только мерно и раздражающе гудела одна из ламп под потолком. Сейчас, где-то в лабиринтах комнат и залов перешептывались си’иаты, гадая и не понимая, что происходит.        С Орттуса никогда и никто не возвращался без леди сиитшет. Хотелось бы знать, сколько прошло времени с ее прибытия и вернулась ли она вообще. Если она постоянно водила своих приспешников вниз, то это вовсе не означало, что однажды не наступил бы такой день, когда и она сама не смогла бы выбраться из стеклянных тисков.        Я, наверное, заснул на узком, твердом выступе в стене, заменяющем постель, потому не услышал приближение стражей. Только шум открывающейся двери разбудил меня, вырвав из сладкой темноты. Леди Стриктиос вошла одна, за ней мгновенно опустили барьер. Ее взгляд цепко устремился на меня, а губы сжались в узкую полоску.        С первого ее шага, я понял, что она сторонится меня, как будто боится, она даже не отошла от стены, наоборот прижалась спиной к ней, но для вида скрестив руки на груди. Молчала, размеренно постукивая пальцами по своему плечу. Ее голос неожиданно хрипло нарушил тишину, вопрошая о том, кто я, а я не смог сдержать улыбки. - Вы не узнали меня? – Она с удивлением уставилась мне в глаза, пригляделась. Но понимание не пришло, она боялась, не зная, как ей поступать. Желание убить, уничтожив проблему, все яснее горело в ней. – Не узнаете? Вы же сами повели меня с собой. Хотели избавиться?        Сиитшет отпрянула, опустив руки и выпрямившись. Нахмурилась, все также внимательно и строго изучая меня. И выдохнула, словно бы решая, что опасности нет. Или она такая, с которой можно справиться и в одиночку, не затрачивая драгоценные силы. - Раб?.. – Стриктиос присела на стул напротив меня. Облизнула сухие губы, отвела глаза и хмыкнула. – Неожиданно, признаю. После прохождения четырех месяцев с Ортттуса еще никто не возвращался. Даже великие си’иаты, которым ни мои ученики, ни я не ровня. Как ты выжил, раб? Что с тобой было? Кто тебе помог? И не нужно говорить, что все сам. Я не поверю. Ты лишен дара, у тебя не было даже самого простого ножа. Как ты не умер от голода и жажды? – Она неопределенно махнула рукой в мою сторону. – И что с тобой произошло? - Я не знаю, госпожа. Я сам не понимаю и ничего не могу объяснить. Я ничего не помню после того, как за мной погналась огромная, голодная тварь. - Нэкреаст. Этот зверь нэкреаст. – Прервала меня сиитшет, потом кивнула, разрешая неожиданно выжившей мерзости говорить далее.        Я зачем-то ей солгал, хотя и понимал, что она почувствует ложь, угадает по глазам. Обычно так и происходило с любым, но тогда нет. Она все также смотрела на меня, недоумевая и ужасаясь одновременно. Она дрожала от испуга, я чувствовал это легко и, не задумываясь, словно просто дышал. Мне нравился ее страх, он уменьшал холод и пустоту. Он был сладок до приторности и упоителен как нектар. Кажется, я вновь слишком дерзко заулыбался, чем ввел свою могучую собеседницу в недоумение. - Вот что это было за существо. Буду знать. Но что было дальше я не помню. Я просто очнулся около лифта, потом поднялся на нем обратно. А дальше вы и сами знаете. - Допустим, так оно и было.        Глава академии поднялась, оправив на себе плащ, вызвала охрану, которые отключили поле и открыли дверь. - Освободить.        И вышла, больше не оглядываясь, а стражи проводили меня в мою комнатку.        Как были мне приятны темные стены и скупой облик мебели! Как же хорошо оказалось в этой маленькой, такой знакомой и близкой мне комнатке. В ней не было уюта и тепла, но было легко. Спокойно. Я раньше и не мог представить, что когда-нибудь буду так радоваться ей. Она была практически бесценной.        На столе покорно ждал, кем-то заботливо приготовленный, простой, невкусный, но ужин. Хотя я совсем и не чувствовал ни голода, ни жажды, все же решил, что не стоит издеваться больше над собой. Синтетические брикеты, так называемой пищи, по сути, мерзкая гадость, если бы не бесчисленное множество вкусовых добавок. Только они не добавляли ни капли внешней привлекательности: мутные, серо-белые куски с редким бурым вкраплением оставались собой. Едва соленые, вязкие во рту.        В детстве мне хотелось попробовать на вкус настоящую еду, сейчас это казалось неважным, не стоящим внимания. А после Орттуса это ощущение лишь усилилось. Через силу, заставляя себя, я проглотил один кусок и приник к бокалу. И едва не подавился.        Омерзительный напиток режущей дрянью прокатился по языку. Я закашлял, отплевываясь и думая, что леди сиитшет все же решила избавиться от свалившейся ей на голову проблемы с помощью яда. Но нет. В стакане был обычный раствор, который подавали здесь всем изо дня в день. Он был сладким, почти приторным. Я его любил когда-то… А теперь, даже уловив несильный запах, становилось тошно от сладости.        В ярости опрокинув поднос с ужином на пол, я упал в свою, почти забытую за время жуткого путешествия постель, и провалился в глубокий, беспокойный сон. Голоса все также звенели свистом в голове, но теперь казались далекими и смутными, на них вполне можно было не обращать внимания и просто отдыхать.        Не знаю, был ли я счастлив, что остался жив и, пусть пострадав и изменившись, я все же вернулся. Не знаю, радовал ли меня страх со стороны си’иатов, но чувство безопасности, точнее, ощущение способности ответить давало некую уверенность. Может быть, мнимую и наигранную… А Орттус еще, наверняка, должен был взять свою плату за освобождение. Не знаю.        Но все же я был уверен лишь в одном: в момент, когда я тонул в черной воде бездны, я думал, что летел. Я был уверен в этом. Наивно и даже по-детски рад, словно исполнилась самая заветная мечта. Захлебывался, глотал черноту и опускался вниз, не чувствуя направления. Летел? Расправил крылья, думая, что в моем жалком существовании забрезжил лучик света. Глупый мальчишка, раб. Нет, не полет это был, а самое настоящее низкое и жалкое падение. Практически самоубийство. Недопустимая слабость.        Как я мог ему радоваться? Как мог желать? И все же слова Сенэкса навсегда отпечатались в моей памяти рваной, кровоточащей раной, их уже никогда нельзя было забыть. Они стали моим вечным спутником, клеймом на руках. Не смыть, не стереть, не вырезать с корнем. Возможно, и даже, скорее всего, Высший просто смеялся над ничтожеством, забавлялся и пытался всего лишь развеять свою скуку, но задел, пожег душу, разбудил что-то важное и сильное. Чужое.        Все эти мысли были потом. Сон властно и настойчиво ковал вокруг тяжелые цепи, он снимал с истощенного тела и разума заботы, страхи и тревогу.        Что бы ни случилось на поверхности безумной планеты, что бы ни ждало впереди, нужно было время, совсем немного, лишь пару часов для запретного – чтобы отрешиться от всего, позволить себе отдых и, возможно, последнюю минуту болезненного, страшного детства. Уже никогда у меня не могло возникнуть великодушного смирения и непринятия возможности того, что существование может быть легче, ярче и радостнее. Я уже никогда не смог бы покорно склонять голову, оставляя все переживания на ночные размышления и мечты.        Я хотел видеть изменение. Я хотел вновь почувствовать ту черноту. Она оказалась не такой страшной, как в плоскости зеркала. В чем-то она была даже более милостива, чем «человечность»...