ИНХАМАНУМ. Книга Черная

***

       Пробуждение упало на меня резким ударом.        Я распахнул глаза, и первое, что почувствовал в тот момент, было слабостью. Тянущая и глухая, она обволакивала каждую мышцу, будто скручивая и парализуя ее. В голове еще кружились острые клочья воспоминаний пережитого. Уже не такие яркие и отчетливые как прежде, они померкли из-за переизбытка эмоций и казались в тот миг, когда я лежал в своей постели, закрытый в маленькой каморке, ставшей совсем родной, очередным жутким и нереальным сном. В них совершенно не верилось, они отторгались всей душой.        Я не был в составе группы си’иатов, не спускался на Орттус, не бежал по белой глади стекла в свете нереальных солнц, не падал и не тонул в черной пропасти.        Не было этого ничего.        Приснилось.        Всего лишь иллюзия, подкинутая милостивым разумом для облегчения существования.        Я бы очень этого хотел. Жить в страхе от самого себя, видеть изуродованную внешность, бояться зеркал – все это ужаснее в сто крат. Чувствовать себя не собой, мыслить чужим голосом, касаться всего не своими руками – практически вечно длящаяся казнь. И пусть это все дарует свободу, пусть пришьет перья к костям крыльев, пусть столкнет в настоящий, не лживый, струящийся потоками ветров полет, цена всегда определяет дар. А я, юный и еще не переставший тянуться к звездам обожженными руками, хотел сорваться и открыть все тайны. Как и все, как любой ребенок, я страдал от своего любопытства, хотя за свои годы научился задумываться о том, что могут ударить за него, что неизвестности следует бояться.        Я хотел почувствовать хрусталь чуда на дрожащих пальцах, а оно обернулось кошмаром.        Чудо. Оно вовсе не обязано быть снисходительным и добрым.        Каких усилий стоило превозмочь себя и подняться, смахнуть с глаз пелену нереальности и наваждения, в которых не было тревог, только вялый, размеренный сон. Еще сложнее было устоять на слабых ногах, запутавшись в черных полосах волос. Они сплелись вокруг тела, опутали, и только от небрежного, неприятного касания к ним с намерением оторвать их от себя, распутались сами.        Что делать дальше я не знал, не имел ни малейшего понятия.        Выжил, вернулся, и как жить?        Наверное, нечто подобное чувствуют воины, вернувшиеся с первой в их жизни войны. Они видели ужас и смерть. Она косила их братьев и сослуживцев, друзей и командиров, не щадила никого. И не было в ее ударах красоты, только вязкий, убиваемый плотью звук да грязь и боль. Нестерпимая боль, вызывающая мысль – «почему не я». Почему погибли те, кто был дорог сердцу, а я выжил, искупавшись в крови. А лучше бы лежал, разорванный и опаленный взрывом. Только бы они жили. И в пустом, холодном доме, где все родное и помнит смех и улыбки тех, кого больше нет, до судороги тошно. Бессилие. Как жить в пустоте. Ты вернулся, и мир вроде бы прежний. Только ты другой.        Я в который раз прокручивал в голове все, что произошло. Меня так испугались, смотрели как на хищную тварь. Ждали, что я нападу, глупо и слепо. Вряд ли они назвали бы меня человеком. Вернулся с планеты после истечения такого отрывка времени.       Небывалое.       Безвольно и как-то равнодушно я взглянул на себя в зеркало. И ужас липкими, ледяными когтями прошелся по телу. Стало предельно ясно, почему меня никто не узнал. Даже Стриктиос поняла все лишь с моих слов.        Маленький мальчик, проживший все свои годы в рабстве, действительно умер там, в недрах стеклянного мира. Он захлебнулся собственной кровью и слабостью. А здесь, это нечто - не я. Не осталось ни одной знакомой черты лица, не было ничего, что могло бы напомнить меня хотя бы легким, невесомым штрихом и оттенком. Совершенно другое существо. И только взгляд все такой же мутный и подавленный, наполненный одиночеством и болью, исполненный единой верой в собственную ненужность, знающий, что такое предательство и собственное бессилие. Но не осталось в них прежнего цвета, их заволокло черным и окрасило багровым. Еще полупрозрачно и тускло, не набирая полной насыщенности, но уже успешно скрывая под своей маской черноту и то странное, непривычное, жаждущее чувство.        Вплотную приблизившись к зеркалу, я вглядывался в новое лицо, крик замер в горле, а дрожащие пальцы, увенчанные когтями, заскользили по коже щеки.        Я стал намного выше, вытянулся, кожа окрасилась белым, под ней были видны темные линии вен, и я не сразу понял, что и по ней тянулись неровные узоры, змеились подобно трещинам. Будто порча, она не стиралась и казалась более гладкой, чем кожа, на ощупь была лишена привычно-мягкого состояния. Ее паутина опутала меня и заклеймила. Губы сжались, стали белыми, и только на внутренней стороне проявлялся черный. Острый нос выступал легкой горбинкой и огромные глаза, в удивлении и непонимании были распахнуты. Они, кажется, слегка мерцали в окружении черных век. С головы тянулись такие же черные, темнее ночи, густые волосы, они спадали до самого пола, слегка колыхаясь, как живые, но при внимательном взгляде на них замирали.        Вспомнились темные призраки, что бушевали в том подземном храме, руки, вырастающие из них…        Я кинулся к маленькому столику, выхватил ножницы и безжалостно вцепился в черноту, срезал прядь за прядью, избавляясь от ненавистного плена волос. Отсекал почти под корень, чувствуя, как сложно металлу справляться с неподатливым веществом. Лезвия тупились, даже лопались, осыпаясь мелким крошевом, но я не отступал.        И снова к зеркалу, чтобы увидеть тщетность всех своих действий. Своим порывом я сделал лишь хуже. Путы порчи еще больше очерчивали мою кожу, а темные глаза загорались, их пламя пожирало зрачки и тлело во тьме. А волосы уже снова дорастали до самого пола, закручивались и вились, напоминая, что именно в них таится.        С животным страхом я взирал на свое отражение, задыхаясь, а затем в полном бессилии бил по нему, раскалывая когтями, вырывая из него осколки. Стекло рушилось со звонким треском и падало, разбиваясь.        Но крики истерики кончились, я опустился по стене вниз, а внутри пустоту что-то преображало, вырождая ее в силу. Великую, грозную, непохожую ни на что. Она являлась непобедимой, ей не составило бы труда смести со своего пути любую преграду. Я не был способен ее удержать. Мне не хватило бы силы и веры. Она уже захлестывала меня, выдавливая весь холод.        Не понимая, что я делаю, я поднялся. В глазах все изменилось, привычная комната обрела совершенно непривычные, новые цвета, другую материю. Нет, это не описать словами. Я не видел, не слышал, не ощущал. Я чувствовал, знал и внимал неисчисляемому хору криков в моей голове, что снова взорвались визгом.        Цепляясь за стены, я выбрался из своего тесного убежища, и медленно побрел по коридору. Как странно и приятно было видеть, что перед тобой расходятся, пусть в страхе, сберегая самих себя, но уступают, тем самым подтверждая свою слабость и показывая признание. Они боялись и дрожали лишь от моего взгляда, а я пил их страх. Он, оказывается, тоже осязаем, как вода. Его всегда можно выдернуть из тел, разодрав сознание, тем самым жестоко убив.        Я шел на свет одного, тщательно скрываемого страха. Его очень долго прятали под напускной уверенностью, властью и силой. Многие, очень многие полагали, что его вообще не существует. Но сейчас, погрузившись в черноту, я ощущал его также ясно, как дышал. Не знаю, хотел ли я тогда действительно этой крови, но нечто вело меня. И я шел, чувствуя, как бушует тьма.        По коридору налево, обогнув маленький обелиск в центре круглой комнаты, из которой вели четыре двери. Не задумываясь, я выбрал вторую слева, снова по узкому ходу, по лестнице вверх, через переход на уровень вниз, в помещение между библиотекой и связной, затем снова вверх. Игнорируя лифты, я хотел дойти сам, оставляя за собой след из шокированных си’иатов.        Направо, в залу с огромными окнами и высвечиваемыми на стены схемами.        Глава академии, как и всегда, была в окружении толпы последователей. Ее голос величаво звучал в тишине, повествуя о каких-то догмах и обычаях, называя имена тех, кому следует подражать.        Какие же витиеватые фразы это были, они создавались и писались специально для очарования, они всегда оставались лживы. С легкостью предавали любого.        Никто не смел нарушать ее речи, каждый желал впитать драгоценные крупицы знаний, почерпнуть из красивых слов истину, запомнить, положить в основу, на которой будет строиться дальнейшая судьба.        Но меня заметили мгновенно, десятки лиц обернулись, устремляя свои взгляды, приковывая их ко мне. Недовольные. Их побеспокоили, нарушили священное таинство. Я молчал, взирая на лицемеров, не в силах сжать кулаки, ногти проколи бы плоть. Холод обнимал меня, он – вечный спутник мрака, он подбадривал, давал знак, что я не был слаб. Больше не слаб.        А Стриктиос замерла, оборвав свои речи на полуслове. Столь великий воин стоял в растерянности. Это и была сила сиитшетов? Это они те, кто покорил мир? Они?!        Она же дрожала. Обычная, слабая женщина, научившаяся ловко прятать свою суть под темным плащом и изысканным словом. У нее и не осталось ничего, кроме звуков, в точности повторяющих древние записи и лекции. Она могла лишь пересказывать раз за разом, проходить один и тот же путь, и не важно, здесь или на Орттусе. Она просто запомнила варианты развития событий, ибо в мире все предсказуемо. И разве можно этим было не воспользоваться?        Она си’иат, один из их образов, утративших свою первоначальную силу, похоронив ее, на подобие лорда Вираата, в песке разрушенных надежд и мечтаний.        Женщина. Это она потащила меня на поверхность Орттуса, решив, что раб не помешает ее планам или же погибнет смертью, которую не придется объяснять. Она не желала и стремилась к своим безымянным целям, лишь исполняла вечно повторяющийся цикл. Он же никогда не нарушался. Стриктиос практически была безобидна, потому стеклянный мир и отпускал ее обратно, позволял выживать дальше. Она не нарушала священных тайн, только приводила очередных жертв – кровавое подношение. И по ее вине я едва не погиб, едва не был раздавлен и сброшен в пропасть, едва не был поглощен жадной тварью, не был сожжен белым светом ненастоящих солнц.        Женщина, она не верила в возможность перемен, и теперь стояла, обреченно опустив руки, но снедаемая гордостью, не в силах признать свою ошибку. Даже не понять ее. И растерянный взгляд терзал темное существо, которое когда-то было человеком и, может быть, в то далекое время еще оставалось им.        Я же замер, глотая ярость и ненависть, что сжигали меня изнутри. Беспощадные, знали, что не было сил им противиться, испепеляли. Вырывали из давно забытых воспоминаний всю боль, бросали в лицо, сжимая тонкое горло в зверской хватке. - Это… это все ты! – Я закричал в агонии, слыша, как в мой голос вливаются сотни других, тех, кто не утихал, соединяясь с темной капелью. Возможно лишь иллюзия, что воплотилась лишь для меня. Она пугала, но внушала веру в сказанные слова. – Ты!        С какой радостью я наблюдал за тем, как менялось выражение лица Стриктиос. Обычная ее надменность улетучивалась, отчаянно испарялась, заменяясь испугом и даже паникой. И в тот миг я не до конца понимал, почему она настолько испугалась. Уверенность в могуществе старинного рода сиитшетов еще прочно жила во мне, и я не верил, что подобных ей могла пугать неизвестность. Она же хранила тайные знания, берегла их, передавала своим ученикам, которые пятились от меня, забыв, что раньше лишь насмехались и считали вещью.        Си’иаты – хранители мира, властители и творцы. Подняли себя на пьедестал, низвергнув богов и силы, только способностей заменить их не хватило, хрупкие творения не смогли побороть самую малость – неуверенность в себе, фальшь.        И как-то очень далеко раздался дрожащий шепот Стриктиос: «Успокойся, не надо нервничать. Не нужно так горячиться». Краткая, стремительная мысль о том, что она понимает, как взаимосвязаны эмоции и мрак, вспыхнула, но утонула. Раздражение от ее утешений разлилось огнем, и, видя это, леди си’иат подняла руку, направляя пальцы в мою сторону.        Не знающие секретов ордена считали и считают, что темные способны влиять своим даром на саму суть мироздания, прогибать его под свою волю, но нет в способностях сиитшетов великой мистики. Они лишь используют ту возможность, какой наделены от рождения – создавать рябь в поверхностной энергии. Красиво и сверхвозможно, слабым легко принять обыденность за чудо. Мы все можем касаться предметов, считая, что все есть материя, но стоит лишь отринуть этот обман, как границы оков расширяются, отдавая законные способности.        Стоило Стриктиос резко опустить ладонь, как невидимая волна сорвалась бы с пальцев, прокатилась в пространстве и в лучшем случае только сбила бы с ног врага. В худшем раздавила беззащитное тело. И виден был бы только итоговый эффект – размазанная по металлу плоть и замерший в позе воин.        Но я с удивлением наблюдал, как в воздухе заискрились разряды, похожие на сероватые, переходящие в багровый цвет молнии. Они замерцали, набирая свою мощь, и сорвались в сухих пальцев, низко звеня.        Я не понимал как, но за миг до того, как яркая вспышка пронзила бы меня, обрушиваясь разрушительной волной, я вскинул левую руку, словно небрежно отмахиваясь от нее.        Короткий, многоголосый вскрик, и все: глава академии си’иатов, ее ученики и пара урихшей-прислужников оказались вдавлены в стены с огромной силой и гулким треском.        Удар, и безвольные тела осыпались на пол, как гроздья. Тишину нарушал лишь болезненный стон леди, она каким-то образом оставалась в сознании, пыталась, опираясь на стекло, которое держало свои осколки благодаря внутреннему, липкому слою, подняться на ноги. На покрытии стен и пола также пестрели трещины, лампы под потолком мигали и гасли, погружая комнату в темноту космоса. Зазвучала сирена и свет сменился на ярко-красный. - Что ты такое?        Гневный голос Стриктиос шипением сорвался с ее губ вместе с алыми каплями. Она вновь тянула руку, намереваясь спасти своих уцелевших приспешников, но я оказался быстрее.        Когтистая белая длань сжала хрупкое горло, сиитшет захрипела и вцепилась в мое запястье, дергаясь и извиваясь, подобно умирающей змее. Я чувствовал, впитывал кожей ее ужас, обиду и злость. Ей так больно было падать со своей высоты, она так многого достигла, ее имя гремело на всю вселенную, и теперь она задыхалась в холодных руках раба.        Какая глупая и жалкая смерть. И неимоверно вкусная. Нужно было лишь чуть-чуть потянуть этот миг, выпить до дна эфемерный нектар, а затем убить бесполезное тело.        Я не видел ее лица, не чувствовал, как она царапает мои ладони, и вряд ли действительно желал такой мести. И убить ее я не успел. Вовремя прибывшая охрана оглушила меня парализующим выстрелом, опасаясь не за жизнь обезумевшего слуги, а за целостность и без того поврежденного окна, разрушение которого могло стоить жизни всем, находящимся в помещении.        Я вновь очнулся в своей комнате, но уже запертый, с четким знанием того, что за дверью, добросовестно выполняя свой долг, находится пара стражей. Удивительно, что леди Стриктиос оставшись в живых после моего нападения, столь унизившего ее, отменила приказ стражам отправить меня в тюремный отсек, да и вообще сохранила мне жизнь.        Все было тихо, и жизнь академии возвращалась на круги своя. Все как всегда, шаг за шагом, след в след. Ни одно небывалое действие не могло нарушить веками созданный порядок всего, даже чувство удивления медленно атрофировалось, сменилось бы на равнодушие и презрение. Как обычно.        Победившие однажды уже не верят в свое поражение.        Я смотрел на свое новое отражение в новом зеркале и еще не до конца понимал, кем я отныне являюсь. Не было уже ни испуга, ни отвращения, волна ярости также резко схлынула, как и пришла. Эмоции вырвались наружу, скинули с себя обжигающий накал и утихли, оставив после себя один вопрос.        Кто я?        Бесчисленные тысячелетия все разумные существа задают себе один и тот же вопрос, тщетно пытаясь найти ответ. Но как бы они ни бились, ни раздирали до костей смертную плоть, ни сводили себя догадками с ума, никто так и не нашел ответа. Кто я? Короткий вопрос, всего в два слова нерушимо скрывает под собой истину, которую так хочется раскрыть.        Кто я или же кто меня создал.        И казалось бы, что можно легко и беззаботно жить без такого бесценного знания. Я есть, есть мир вокруг и миллиарды подобных мне. Зачем мечтать познать то, что было намерено скрыто. Чтобы получить более простые варианты достижения лучшего места в жизни? Чтобы вознести себя над другими? Сравняться с творцами? А что дальше?        И век за веком одно и то же. Из цивилизации в цивилизацию.        Кто я?!        Бесчисленные взоры в слезах всегда устремляются к множествам разных небес, умоляя и проклиная то высшее, что закрылось звездной пеленой, но лишь тишина остается в награду за терзания. И в неведении проходит короткая жизнь, и что за ней остается такой же загадкой. Неизменны мы, неизменны наши вопросы и молчаливые боги, которые, несомненно, добры и милостивы. Иначе не может быть, мы не можем жить в руках творца-изверга. Но если так, у кого спрашивать мне, почему я стал таким? У какой всесильной добродетели?!        Черноволосый силуэт в маленьком зеркале с алеющими угольками глаз. Чужое лицо стало маской, укрывающей душу, похоронившей ее. Сенэкс был прав, для существования необходимо имя. Хотя бы для того, чтобы было что нацарапать на табличке у могилы.        Время - коварная вещь, оно мастерски умеет мучить, растягиваясь в долгие сутки, недели и месяцы. За время своего заключения лишь раз я пытался выйти из комнаты, даже вскрыл дверь, но меня настойчиво вернули и намекнули, что мне желательно не покидать своего пристанища. Какая необычайная вежливость, но ей я решил повиноваться, ибо не было во мне той силы, что прежде позволила так оскорбить си’иатов в лице Стриктиос.        О, как же хотелось вырваться отсюда, испариться, растаять в синеве ледяного космоса, и никого не чувствовать рядом. Я хотел разобраться во всем, хотя бы немного развеять туманную муть, исковеркавшую мою жестокую, жалкую, но все же некогда понятную жизнь.        Как жаль, что это было невозможно. Поэтому и тянулись часы ожидания чего-либо. Моя выходка не осталась списанной на какую-либо маловажную причину, ее заметили, насторожились, оскалились и готовились отплатить сполна. Я не сомневался в этом.        Постепенно новое лицо и тело перестали пугать. Я свыкся, как бы это не звучало, приучил себя, что все в порядке, так и должно быть. Волосы собрал в тугой хвост, перевязав их полоской ткани, так они меньше мешались, хотя и противились этому, со временем разрывая материю.        Что доставляло наибольшие проблемы так это длинные ногти. Приходилось учиться жить с ними, я невольно исцарапал ими все вокруг, в том числе и себя, пытался их отстричь, сломать, но и это не вышло. Они оказались прочнее и тверже. Несколько раз в день ко мне наведывался урихш, приносил скудную пищу, не позволяя мне умереть от голода. Какая жалость, что она почти всегда оказывалась сладкой, и я к ней не прикасался.        Я совсем не спал. Ужасные ночные кошмары стали моими извечными спутниками, они наваливались на мое сознание, лишь стоило закрыть глаза. Каждая ночь стала испытанием, потому что на си’иатской части станции гасили свет автоматически, регулируя активность или же соблюдая свои древние традиции, опирающиеся на цикл суток.        Я слышал голоса, они сладко звали, почти уговаривали ответить, но стоило внимательнее вслушаться в их шепот, как те взрывались бесчисленным эхом, оглушая. Усталость постепенно накапливалась, сводя с ума, бросая в пучину странных и подавленных мыслей. Я едва держался на ногах, из последних сил стараясь отрешиться от противного, дикого визга в голове. И только когда больше не было никакой возможности сопротивляться, я рискнул обратиться к ним прямо, внять их словам и больше не сбегать.        Опустившись на пол, я обхватил свою голову руками и закрыл глаза, стараясь сосредоточиться и разобраться в шуме. На меня свалился необъятный поток криков, что жили во мне с тяжелого пробуждения в храме. Они расщепляли сознание, разъедали и жгли так беспощадно и зло, что я, не выдержав, отступил. И только немного отдышавшись, нырнул в их пучину снова, забился в ней, теряясь, но вкусив меня, темные существа, невидимые и громкие, уже не отпустили. Они впились клыками, вдыхая в мысли свои прошения или приказы, говорили четко, разборчиво, но я не понимал. Их язык был неизвестен.        Он напоминал смесь шипения и звона, так от взрыва лопается стекло, разносясь шумом и шорохом, дополняясь мелкими щелчками осколков друг о друга.        Каким же великим было мое отчаяние, когда осознание того, что эти существа не желают моей гибели, а лишь требуют внимания и…помощи? Нет, они не знали света и милости, они были жестоки по своей природе, не ценили жизнь других и мир, но страдали сами, звали на помощь и просили защиты. Умоляли о властной руке, что направила бы их на истинно верный путь по собственному желанию или вопреки ему.        Мне казалось это миражом, сладким пленом услужливого подсознания, спешившего спасти остатки рассудка. Но допустив возможность своей безопасности в несмолкаемом грохоте черноты, я постепенно привык к ним, стал тяжело, хрипя от боли, но все же ориентироваться в них. А клокочущее внутреннее чувство голода обратилось к тем эмоциям и ощущениям, которыми были пропитаны темные сущности, к их мукам. По сути, они оказались наполненными страхом, как и сиитшеты, как и любые другие. Но не ужас смерти и боли их переполнял. Нечто иное, несоразмерно жуткое и острое.        Я хотел бы узнать настоящую причину их отчаяния, но кто знает, не передался ли бы мне этот кошмар, воплощенным в явь.        И я вкусил страх, припал к спасительной, чужой черной крови, питаясь болью и ненавистью иного, непознанного состояния. Голоса стали естественными, хотя и раздражали, как прежде. Они стали мне… родными? Заменой общества и общения? Наверное.        Я смог научиться различать их: некоторые были очень далеко, так что от них доходило лишь смутное эхо, а некоторые звучали будто бы из моих рук. Но были те, которые тенями проходили в сумрачной тьме. Они не замечали сущностей, что их окружали, не слышали их и не чувствовали. На них влияли другие силы и понятия. Они были теплыми и смертными. И я узнавал в них знакомых мне существ: сиитшетов, слуг, пилотов и воинов. Всех, кто был на станции и вообще был.        Особенно ясно звучал голос Стриктиос, я знал, что она часто стороною обходила мою комнату, боялась за репутацию своей академии и терзалась от размышлений. Ее беспокоили вопросы и сомнения в верности своего выбора. Она страшилась гнева вышестоящих си’иатов. Я чувствовал ее слабость, приторно-сладкую с едва ощутимой горечью. Иногда я тянулся сквозь расстояние, черноту и темные силуэты к ней, касался не рукой, но волной мыслей и эмоций, заставлял паниковать еще больше и оглядываться по сторонам в поисках источника тревоги. И ее страх приумножался, раскрывался нежным бутоном в моих когтистых ладонях. Я лелеял его и смеялся, превращал в хрупкий лед, а затем в стекло. И мне это нравилось, я творил из ничего нечто тонкое и упорядоченное, достойное быть, и не важно, что оно рушилось некоторое время спустя.        Иногда, когда однообразие и скука захлестывали собой чрезмерно, я также игрался со стражей, что была выставлена у моей двери. Те дрожали, сильнее вцепляясь в свое оружие, но смирно стояли на посту, исполняя приказ и не смея перечить воле их повелительницы.       Вспоминая, как лишь силой мысли и желания едва не размазал сиитшет и ее учеников по стеклу и стенам, я попытался подобным образом влиять на неодушевленные предметы, чтобы хотя бы научиться двигать их и перемещать, не прикасаясь. Это было бы, несомненно, удобно, ногти бы больше не мешались, я бы смог спокойнее жить.        И, разумеется, поначалу у меня ничего не получалось, я вдребезги разбивал вещи о стены, едва успевая увернуться от осколков, что острым градом рассыпался вокруг. Но со временем, через череду дней, я смог освоиться и разобраться в причинах, по которым иной раз все получалось, а другой нет.        О, какую силу над нами имеют эмоции!        Казалось, они были созданы лишь для дополнения красочности мира, но, увы и ах, это оказывалось не совсем так. Их легкие, почти эфемерные касания, порой переливающиеся в оцепенение и силу, обладают великой властью. И страшнее она была от того, что не властвует никаким оружием, кроме как слов и картин. От ножа, шального выстрела и удара, можно увернуться, закрыться и выжить, но от слов защиты нет, кроме как собственной веры.        Величайший тандем – вера и чувства. Они рушат скалы, даруют крылья, убивают душу, оставляя тело существовать. Величайший и грозный соперник.        Кто и когда выигрывал в битве с собой?        Я учился жить заново, осознавать себя таким, каким я стал, может быть человеком, может быть нет. Не знаю. Я пытался спокойно или хотя бы смиренно смотреть на свое отражение, не видеть в нем воспоминаний о боли и Орттусе. Я пытался отвлечь себя от вечных размышлений. Прежде, всего лишь несколько месяцев назад, я находил в них свой покой, лживое, доступное лишь мне убежище, но более не имел такой возможности. Чувствовал, что изменения затронули все. Паранойя, смеясь, играла со мной, внушала, что мои мысли открыты. Бери и читай, как открытую книгу.        Но только кто наделен этой силой? Кому жизненно необходимы мои суждения и непроизнесенные слова?        Я закрылся от всех живых, но мои выставленные в трусливом жесте руки, что заслоняли лицо, совершенно не мешали иному миру, который невозможно описать ни одним понятием. Он не живет, он не творит, и не мир это вовсе, а некое неопределенное состояние, лежащее под напускной пылью смертности и всего того, что этой смертностью воссоздано.        Я хотел дать имя этому. Искал нужные фразы, строки или хотя бы звуки. Но все было не то. Оно не передавало того значения, которое открылось моим раненным чувствам. Или же это просто нельзя было назвать, ибо не может мир видимый и осязаемый принять законы основ и тонкость существования черноты, пестрящей криками и однообразными оттенками и наоборот. Я искал слово, способное облечь в звук сочетание миражей гораздо более четких и реальных, чем воплощение человека, но неуловимее сна. И в попытке за попыткой терпел поражение, ожидая, когда же события за стеной слегка изменятся, и дверь распахнется.        Леди Стриктиос долго тянула время, но весть о том, что с Орттуса вернулся живым простой раб, не могла не разойтись слухами и шепотом. И я не знаю, сколько времени провел в заключении, но в один день, когда я отчаялся подчинить контролю гнев, створка двери резко отъехала в сторону, явив самого Высшего Сенэкса. За его спиной слышались топот и писклявые речи сиитшет и безэмоционыльный голос урихша. Все смешивалось в шумный, переливающийся гул, который то нарастал, то терял свою силу.        Повелитель же замер у входа. В его руках смялись какие-то листы, а капюшон плаща был небрежно отброшен на спину. Седые волосы растрепались, и глаза с недоумением и неким любопытством взирали на меня. И в отличие от Стриктиос страха в нем не было, а все эмоции казались серыми, давно изжившими себя и такими ж седыми, как его волосы. Они смешивались в едва имеющую цвета муть и прятались глубоко внутри. Их обладатель не желал показывать, что имеет какие-либо переживания.        Владыка не шевелился, а я, молча, смотрел на него снизу вверх и не узнавал. Внешне все тот же гордый и надменный си’иат, имеющий высшую власть, привыкший к короне на голове, и, не смотря на все внешнее величие, на умение управлять и властвовать, на приписываемые к чуду способности, он был далеко не всесилен.        Человек, проживший длинную и долгую жизнь. Когда-то он блистал, купался в лучах славы, добивался своих целей и был окрылен собственным могуществом, но в ту встречу он уже был стар.        Уставший, пресытившийся и роскошью, и славой, интригами и войнами, своим правлением. Он мог лишь вспоминать, как первым шел на поле боя, ведя за собой громаду армий, как побеждал, бросая к своим ногам головы поверженных, как впервые назвал себя Высшим, как закрепил свою власть. И как прошел не один век после, а от того сиитшета, верующего в свою избранность, осталось старое тело и что-то гнетущее внутри. И отныне он мог лишь играть на своем идоле, том, что еще держит на себе память былого. Он был слаб и стар, но тяжелого венца не отдал бы никогда и никому. Он Высший, он не позволил бы грому, что разносит его имя над мирами, утихнуть. Ему отвратителен был покой.        Я медленно поднялся, всматриваясь в старческое лицо, слегка наклоняя голову набок. Сенэкс уверенно и несколько устрашающе приблизился ко мне на несколько шагов, покачал головой и усмехнулся. Ему приходилось поднимать глаза, чтобы увидеть мои. Я стал его намного выше. - Найденный.        Тихий, даже слабый голос сиитшета прошелестел скрежетом, а рыжеватые, будто ржавые глаза, не мигая, не отрывались от своего изучения. Хотел бы я знать, понимал ли Владыка, что произошло со мной, ведома ли была ему причина и, возможно, способ избавления, желал ли он избавиться от такого неожиданного недоразумения, как я.        И лишь на миг в его растерянном взгляде проскользнуло что-то едва уловимое, но теплое, и в следующий миг сменилось всепоглощающей сталью. - Найденный, ты сильно изменился. Ты помнишь, что с тобой было?        Он разговаривал со мной спокойно, снисходительно. С жалостью. Откровенно смеялся или же старался укрыть истинные догадки за вызовом моих эмоций. И они не заставили себя ждать, нечто всколыхнулось во мне, пропуская шипы ярости. Она разгоралась от чужого тона, взгляда, самого неуловимого движения. Противно и мерзко, Высший, зализанный властью и вседозволенностью, вторгался словом в мои мысли. И я думал, что вновь сорвусь, но с сухих губ глухим голосом схлынули звонкие фразы. - Я изменился. Да. Более чем. Вы видите это и без моего подтверждения, так зачем уточнять? Какое дело у главного си’иата до меня, безымянного раба, всего лишь пыли? Или же и безымянный может потревожить Ваши планы? Значит, и простой раб имеет ценность.        Я скрестил руки на груди, демонстрируя острые ногти, и совсем не боялся, хотя и говорил с одним из Четверых Высших, считай олицетворением власти и знати, который легким взмахом руки мог не только убить меня, но и уничтожить все следы моего существования.       Мне чувствовалась во всем фальшь, и не нужно больше было искать косвенные подтверждения в поведении и разговорах. Я чувствовал и ощущал.        Стража и Стриктиос, стоящие за спиной сиитшета, смотрели на меня, как на сумасшедшего, как на безумца, посмевшего огрызнуться на своего богоподобного господина. А я улыбался.        Отсутствие страха смерти освобождает от оков.        Сенэкс же продолжал размеренно, не обращая внимания на дерзость, говорить. В нем читалось любопытство. Оно могло на время скрасить скуку существования.