ИНХАМАНУМ. Книга Черная

- Ты совсем потерял себя прежнего, себя человека, Безымянный… Забыл, что еще не зажил шрам на шее? Сделал только глоток дара, но возомнил себя иным. – Он замолчал, будто решая, стоит ли мне говорить что-то еще или же нет. - Тебе уже дано имя. Жаль выбрал его не ты.        Сенэкс усмехался открыто, но при этом его глаза оставались холодными и внимательными. Они цеплялись за каждую деталь и словно бы видели нечто, что все старательно пытались надежно укрыть от ненужного, чужого глаза. Он обошел меня вокруг, осматривая и изучая, я поворачивался за ним, не желая терять этого самовлюбленного, эгоистичного взгляда. Я хотел, даже жаждал того, чтобы этот желчный старик боялся меня также как все. Я хотел почувствовать хотя бы привкус отмщения, торжествующей справедливости, ибо это он меня сюда отправил, он игрался со мной, как сытый хищник с недобитой жертвой.        Но Высший оставался скуп на эмоции. Он всего лишь запоминал новый образ. - Зачем Вы здесь? Решили снова сменить моего хозяина? Или отправить на лабораторный стол, как заразную, бесполезную крысу? Неужели прогулка раба по белому миру Орттуса так заинтересовала властителя мира сего. У него не осталось более важных дел, вселенная давно прогнулась под безжалостной ногой, и теперь можно не утомлять себя скучной рутиной, а позабавить себя новой, небывалой игрушкой?        Щурясь, я следил за глазами си’иата. На его лице горела зловещая полуулыбка. Снисходительная и даже выказывающая жалость. И мои слова не могли испортить добродушного и расслабленного настроения Владыки, потому что как может безродный мальчишка повлиять на что-либо. Он же ничто, пустое место, которое по каким-то неимоверно глупым стечениям обстоятельств выжил и даже приобрел страшную, еще небывалую силу, возможно, даже родственную могуществу сиитшетов.        А у меня внутри уже привычной волной разливался гнев. Горький и обжигающий. Глаза загорались и обращались огненными всполохами, а порча неожиданно зашевелилась, поползла по коже, будто и не была ее частью вовсе.        Меня не страшила власть и сила того, кто вызвал эту ярость. Я был фактически ослеплен жаждой мести. Я ненавидел так ярко и самозабвенно, что был готов рвать горячую плоть руками, лишь бы мой враг корчился и визжал от дикой, предсмертной боли.        Сенэкс же смеялся. - Хозяина? Конечно, свободы ты не заслужил, слишком темные у тебя корни, хотя оставлять в рабах тоже не выход. Мой мир еще не готов к столь необычным слугам. Но палач у тебя один. Всего один. Впрочем, как и у каждого. А хозяин… С господином же легче, правда? Есть на кого скинуть всю вину, есть, кого выставить в роли вещателя приказов. Намного проще, не правда ли? – Он усмехнулся. - Ты пойдешь со мной.        Кивнув и оправив рукава мантии, Сенэкс гордо вышел прочь, подав знак следовать за ним, но снова не ответил на вопросы, хотя чего можно было ожидать от существа, который всю свою жизнь провел в почитании и обожествлении.        Когда обладаешь миром, в твоих руках сосредотачиваются миллионы путей, они сплетаются в неразборчивую вязь, подвластную только тебе. И от того, насколько ловко ты будешь орудовать этим даром, будет зависеть то, как и как долго ты будешь жить. И чем удачнее будет каждый из выборов, тем непобедимее и неуязвимее ты будешь себя чувствовать. Уже не будешь снисходить до ответов и эмоций.        Я последовал за Высшим, ловя на себе любопытные, но настороженные взгляды. В коридоре нас встретили множество отрядов стражи, как местной, подчиняющейся главе академии, так и Владыки си’иата.        Последние с гордостью несли на груди его герб. Среди этих воинов, живых и машин, была и Стриктиос, она озлоблено и негодующе сверлила взглядом знаменосцев Повелителя, но бросить подобный взгляд на него самого не решалась. А после того, как Сенэкс пообещал прислать ей помощника, так как сама она не могла более держать всю академию под контролем, то женщина и вовсе скрылась в толпе.        Путь до корабля оказался тусклым и не запоминающимся. Никто не проронил ни слова.       Корабль, на который меня вели, был в точности, как и тот, что доставил меня сюда несколько лет назад. Даже каюта оказалась подобной прежней, хотя я был уверен, что этот звездный странник был совершенно новым, недавно созданным.        И я тоже был другим.        Никто не запирал дверь комнаты и не выставлял охрану, тем самым показывая, что ни одно существо здесь не испытывало страха ко мне, что я не являюсь чем-то необычным.        А возможно так оно и было?        Я всего лишь оказался очередной выскочкой, сумевший по воле случая добраться до сахарного куска, и даже не впиться в него клыками, а лишь слабо заявить о своем существовании рядом. И все!        Конечно, такие мысли волновали и тревожили, но без сомнений все теряло свой непередаваемый вкус. Это огорчало.        Издали станция «Орттус» не казалась столь огромной, какой была изнутри. Вокруг нее сновали сотни мелких точек – кораблей, они вились, будто насекомые у яркой лампы, лишь еще больше подчеркивая, что это нечто инородное в пустынном и гордом мире маленькой системы вселенной. А колкие искры звезд уже не так холодно смеялись над мелкой пылью, что так отчаянно скреблась, выживая.        После замкнутости моей комнаты на станции многоцветие космоса приятно успокаивало душу, будто что-то донельзя родное и близкое, снова разворачивался путь. А я почему-то был рад, искоса взглядывая на свое отражение в стеклянной глади, оно мне улыбалось в ответ, как будто предвкушало и ждало что-то очень важное.        Я высоко поднимал голову, а отражение, смеясь, обнажало в улыбке зубы, отворачивалось от меня, но стоило лишь моргнуть, как наваждение развеивалось, и только внимательные, кровавые глаза смотрели на меня. Мои глаза.        В этот раз Сенэкс не вызывал меня к себе, наверное, забава указывать рабам на их место наскучила и больше не радовала. Признаться, я и не желал говорить с кем-либо, слишком привык за время, проведенное в заключении, быть наедине с собой, в полном одиночестве.       Одиночество дарует непередаваемый покой, и он слишком ценный, чтобы делиться им и сокращать его время жизни.        На столе в моей каюте оставляли поднос с искусно сделанными чашками и блюдцами, наполненными разной едой. Настоящей, без капли привкуса и запаха чего-то химического, каждая порция такого по меркам раба или слуги являлась бесценным состоянием. Из интереса, не от голода, я попробовал лишь одно. Вкусно, но не так сладостно, как страх других. Она не насыщала и не заглушала чувство моей жажды.        Как бы ни прекрасен был корабль, никто бы не позволил безродному его осмотреть, а полет оказался весьма долгим. Он растянулся не на одни сутки, и безделье уже сводило с ума. Рискнуть опробовать свои способности я поначалу не решался, не мог я разбивать в прах столь дорогие и красивые вещи. Но позже я откинул сомнения и погрузился в черноту, охватывая и прощупывая мыслью все вокруг. Я слышал разумы подчиненных Владыки, тихие перешептывания парочки других сиитшетов, а позже нашел и его самого.        Он практически не спал, и я наблюдал за его деятельностью. Да, мне еще не удавалось с точностью различать все, но я чувствовал напряжение работы, попытки найти ответы на интересующие его вопросы, скупую радость достигнутых целей. Но при всем этом я не мог выделить ни одного четкого слова си’иата. Будто непроницаемая стена была воздвигнута вокруг него. Она охраняла и стерегла от непрошеных вмешательств, скрывала тайное, выставляя на показ лишь бесцветное нечто. А я пытался и пытался прочесть его, слыша в ответ только смех, иногда довершаемый едва разборчивый голос: «Молодец, Найденный, но недостаточно, я вижу тебя».        Значило ли это, что дар, данный мне Орттусом, был сродни способностям сиитшетов, если да, то делала ли эта способность меня достойным иметь имя и встать на ступень выше? Избавиться от гнетущих последствий моей касты?        Неужели, захлебнувшись черной водой, я стал сродни си’иатам? Во мне пролился их дар, и я имел возможность перевести необузданные силы в контролируемый поток энергии, которым они так ловко орудовали, меняя мир под себя?        Не об этом ли я тайно мечтал все время, считая, что в секретных и непонятных поступках темного ордена скрывается то главное, что дает свободу и счастье. То самое безмятежное счастье, что бывает только в раннем детстве, когда весь мир кажется сверкающей игрушкой с привкусом сахара и джема. Легкодоступной забавой, которую нужно только захотеть получить, и она сама ляжет в твои руки.        Неужели удушающая чернота и была этой блестящей пудрой блаженства? Но в это не верилось. И как бы я не старался привыкнуть, найти выгоды для самого себя, какие-то положительные моменты, скребущееся внутри беспокойство все сильнее и настойчивее вылезало на поверхность. Появлялось, подталкивая к пониманию, что каким бы великим не был этот дар, схожий с сиитшетским или же нет, он был опасным для меня в двойне. Он был и есть обман, не показывающий, что он такое на самом деле. И Сенэкс, и Стриктиос непременно бы избавились от меня, если бы знали как. Чем бы я не стал, угрозой для них оставался все равно. Никто не верил в простоту созданий Орттуса.        Столько вопросов, но не было на них ответов. Несколькими годами ранее я бы был увлечен поиском решений, тогда все вокруг еще не было таким диким и необъяснимым. Вера во всеобщее понимание всего еще была во мне, а после всего случившегося я бы с удовольствием променял безумную неизвестность на понятность и сухость начертанных грифелем формул и уравнений. Раньше, так немыслимо давно, в другой жизни и в другой вселенной, так, что все это казалось или же и вовсе было сном, в маленьком, грязном и ветхом доме, с родным и единственно близким человеком я был действительно счастлив, осмеливаясь мечтать и грезить о великих чудесах в объятиях неизвестного мне могущества темного мира.        Как странно и непривычно больно было от того, что я уже совсем не помнил тех стен и запаха дома. Я даже не смог бы рассказать, что там стояло, в какие цвета окрашивалась улица за окном от неоновых вывесок. И образ брата стал мутным пятном, с легкостью позволяющим мне броситься в пропасть. И все же от этого становилось легче. Можно было начать жить иначе, не опираться на кем-то установленные правила и страдания ушедших лет. Новая внешность вполне позволила не узнавать в себе беспомощного ребенка. Возможно было жить.        Глухая чернота космоса переменилась глубоким синим сиянием. Маленький, но гордый корабль Высшего скользнул к орбите планеты. И после посадки нахлынула суета. Меня проводили по трапу наружу, старательно игнорируя, но торопясь. Некое воодушевление было видно даже в прикрытых масками лицах стражей, и потому они старательно, но все же желая поскорее расправиться с поручением, стремительно рвались вперед. Как жаль, что ангар, куда опустился звездный странник, плотно захлопнул свои двери-лепестки, отрезав от окружающего мира. Но даже здесь, в замкнутых стенах, пропитанных запахами топлива и стали, был ощутим аромат свежести и влаги. Как после дождя, когда земля насладилась водой, разбухла и насытилась, листва еще не отряхнулась в колыханиях ветра от мокрой пелены и тяжело звенела, да и сам воздух еще держал в себе мелкую изморось, сливающуюся в почти неразличимую серость.        В отдалении я заметил Сенэкса, спешащего к встречающей его группе. Он не оглядывался и не ждал, спокойно двигаясь в окружении целого отряда охраны и знаменосцев, кивнул, сбросив капюшон плаща, и подозвал к себе кого-то еще в бардовых накидках.        Шествующие со мной рядом два стража перебросились парой фраз о долгожданном возвращении домой, и один из них накинул мне на плечи широкий плащ, веля укутаться и не показывать свое лицо, чтобы не привлекать излишнего внимания.        Высший, окончив разговор, устало поднялся по узкой лестнице к другому транспорту, уже не звездному, а предназначенному для перемещений в атмосфере. Вместе со всей свитой, меня проводили следом. И как только все пассажиры оказались на своих местах, а транспорт взмыл ввысь и выскользнул через арку в холодные потоки дождя, оповещая о своем движении низким, но тихим, утробным гулом.        Я был рад, что через огромные окна был виден новый мир, а размытие дождя его ничуть не портило. Серые, тяжелые, неповоротливые клубы туч быстро плыли по небу, скрывая за собой синеву и окрашиваясь временами всполохами молний густого пурпурного цвета. Это напоминало бурые, кровавые капли, что расплываются в воде, растворяясь в конце, но не вызывало никакого отталкивающего чувства, скорее завораживало.        Мы летели высоко, но иногда за стеклом мелькали острые пики небоскребов, вонзающиеся своими телами в сумрачную гладь туч. Они темными монолитами поднимались от земли, показывая гордую стать их воздвигнувших. Но их стены были обтянуты силовыми полями, которые при вспышках молнии слегка окрашивались всеми цветами радуги, но тускло и лишь на секунду. Таким способом высокие сооружения здесь сохранялись от воздействий погоды, которая порою бывала весьма суровой.        Ураганы и смерчи были привычны и никого не пугали. Многовековая наука научилась, используя потоки ветров, перенаправлять бушующую стихию вдаль, мимо обитаемых городов, но никто бы не поручился за сохранность чьей-либо жизни за границами силовых куполов.        И все же мир этот был обитаем всюду. За свою долгую историю он пережил много катастроф и цивилизаций, приобретя на своей поверхности сотни мест с разными лицами, такие как высокотехнологичные твердыни, небольшие поселения, предназначенные для созданий свободных, но не имеющих ни богатств, ни власти. Были академии и храмы, подобные организациям осколков культа под руководством Стриктиос. А также огромные территории занимали каменные острова – склепы. Они играли роль культовых сооружений, символов поклонения и были местом проведения ритуалов си’иатов.        За каменными изваяниями тщательно следили, сохраняя практически в первозданном виде их облик и восстанавливая много и много раз после разрушительных игр стихии. Почему их не окружили защитой, как города, оставалось загадкой. Возможно, это было одним из принципов ордена, который они изредка нарушали, проводя церемонии.        Сиитшеты свято верили в неизбежность грядущего и целесообразность существования, хотя и всячески стремились к бессмертию и преодолению оков, что строят обстоятельства и собственные сомнения.        Полет длился неожиданно долго, но приятно.        Полосы дождя все чаще и чаще редели, обнажая зубья очередных зданий, которых с каждой минутой становилось все больше, пока, наконец, они не слились в один городской поток. Высокие, как и прежде, низкие, переплетенные мостиками и путями транспортников, обвешанные прозрачными капсулами лифтов и закрытые темными пластинами, они все были похожи друг на друга, и только небольшие светящиеся огни причудливых форм на вершинах отличали их между собой. Всюду мерцали фонари, яркие и звонкие, к удивлению, среди них практически не было реклам, а главная функция, что они несли в себе - ориентир.        Роскошь и изысканность были во всем, но отнюдь не вычурностью созданные. Простота и качество, окрашенные в одной стилистике, воплощали непередаваемую гармонию темноты.        Таковой и была столица соединенной вселенной сиитшетов. Она объединяла в себе множество эпох, выдавая странное сочетание прошлого, настоящего и будущего, подчеркивая свою значимость обилием гербов и знамен.        Немного волнительно было оказаться в самом центре мира, но более интересовала причина такой чести. Снова цепкие путы си’иатов сплетались в свои сети, дабы порадовать и позабавить могучих мира сего такой диковинкой, как я, рабом, прыгнувшим выше своей головы. Я же расценивал это «путешествие» как возможность познать тиранов и их предпочтения. Их скрываемый самолюбием страх был вкуснее любого другого.        Я прикоснулся рукой к холодному стеклу, и вибрация неприятно отозвалась в ладони. Тем временем корабль начал снижение, и через несколько минут я снова оказался под мелким, почти неощутимым дождем.        Зданий оказалось не так много, как это виделось с высоты полета. Они не жались друг к другу непреодолимой стеной, а скорее терялись в размашистых ветвях растений, которые как будто укрывали оазис тайного города. При вспышках молний удавалось разглядеть резные узоры, покрытые дождевой влагой.        Витиеватые, запутанные рисунки были всюду: и на гордых стенах домов, на высоких статуях, в которых смутно угадывались очертания человеческих фигур, на обелисках, что были здесь в особенно большом количестве и пестрели своим разнообразием, даже на бугристой коре деревьев. При более пристальном взгляде становилось понятно, что этого орнамента добивались не специально. Мелкие трещины, как капилляры, пронизывали собой каждую деталь, и если на рукотворных сооружениях их затирали специальным раствором, еще более выявляющим необычный декор, то деревья красовались первозданными шрамами.        Я рискнул осмотреть все это через пелену черноты, которая так податливо и желанно отзывалась мне. И все, абсолютно все вокруг откликнулось мне подобной, сжатой в себе силой. Силой истинной. Каждая частичка живого, уже мертвого или же никогда не бывшего живым было пронизано ею, питалось и преображалось под воздействием этой великой и темной энергии. Я чувствовал это ясно как никогда. И если прежде я считал, что чернота является всего лишь неким воплощенным даром, то теперь возникли сомнения.        Чернота… она словно та тьма, что властвовала и царит поныне между звездами. Она непостижима… Хотел бы я действительно знать, что легло мне в руки и как с этим существовать.        И снова, снова это неудержимое желание знать. Знать, что обозначает слово, знать, что находится за горизонтом и дальше, знать, кто ты, в чем смысл рождения и что есть смерть и что за ней.        Знать, знать, знать.        Все возможное и невозможное, даже если это не может понять собственный, скудный разум. Знать!        Даже ценой своей жизни, своего покоя. Знать.        О, сколько бы гибели можно было избежать без этого всеобъемлющего желания знать! Сколько не было бы боли. Боли… Сладкой и пряной, вспенивающей кровь. Самое простое желание, исходящее из познания окружающего мира для возведения вокруг себя безопасной среды жизни, привело мир к обрыву и столкнуло в бездну. Само или по чьей-то злой воле? Злой и беспощадной? Голодной и дикой? Или же самой разумной и всепонимающей?..        Меня провели следом за Первым Высшим в невысокое по местным меркам, но величественное, внушающее благоговейный трепет здание, и только по обилию гербов и знамен с символикой, что струились с высоких потолков, я догадался, что извилистый путь вывел меня во дворец Высшего.       Красиво. Очень красиво. Роскошь и шарм переплетались с величием и возвышенностью. Не было льстивой навязчивости своего высокого положения и мнимого пафоса, наоборот совершенно отсутствовала вычурность. Ничто не пестрило лживым, многомерным двуличием золота и драгоценных камней, их заменяли поистине великолепные произведения искусства: картины, статуи, мебель, оружие, все. Но в однотонных цветах они не казались каким-то нагромождением, скорее создавали эффект минимализма. На стенах также, как и вовне, читались ломаные узоры, и вокруг простирался недвижимый и легкий полумрак. А нависшую своей тяжестью тишину нарушали только наши шаги. Воздух был прохладным и наполненным едва ощутимым запахом благовоний. Не сладкий, напоминающий горьковатый аромат жженой травы, но смешанный с вездесущим здесь привкусом дождя.        Коридор огромным ходом длился вперед, крича своими монолитными стенами о своей нерушимости. А я и не заметил, как Высший исчез, растворился в сотнях больших и маленьких ответвлений. Эскорт указывал вперед, в стеклянную арку, повисшую мостом между двумя залами двух зданий.        Стекло, снова стекло. Это обманчивая прозрачность, намертво отделяющая беспомощное создание от мира и всего живого, давая взамен лишь возможность смотреть и бездействовать. Лишь стекло. В нем двоилось невообразимое сочетание живого и мертвого, растений и архитектуры, а в небесах пылали взрывами молнии, напоминая отзывы далекой, канувшей в веках или же наоборот, стремительно приближающейся войны.        Молнии - незатейливые вестники, которые живут сами по себе. Они раскрытые ладони непознанного, где находимся все мы. И искры цивилизации смешны до приступа судороги, они подвластны мирозданию всецело и полностью, но мнят себе короны на головах и кинжалы в руках. Желают освобождения от всех правил и устоев, но такие ничтожно великие и самовлюбленные. Они слабым скоплением глупостей метаются в шторме, борются с ним, воюя меж собой. И гибнут, гибнут целыми горстями.        О, если бы я знал, во что сделал несмелый шаг, если бы знал, какая расплата ждет впереди, я бы скорее сам умер, отказавшись от жизни и возможности хватать истрескавшимися губами соленый от бед воздух. Если бы я знал ответ на самый короткий вопрос из существующих, я бы смирился… Я бы не почувствовал всю чуждость своего присутствия в этом материальном мире, я бы не пожелал свободы и не стал менять все вокруг себя, перестраивая каждую мелочь в угоду своим прихотям. Я бы вернулся обратно в темноту, ибо жизнь есть большее проклятие, чем не-жизнь и смерть. Я бы не ощутил снедаемого изнутри голода, которого не было прежде, когда я еще не знал тяжести бытия.        Стеклянный ход вывел в очередной каменный коридор, мрачный, как и прежние, но менее украшенный и обставленный мебелью. В конце него была лишь одна дверь, узкая, но высокая, состоящая из цельнолитой пластины с узором из деформированных треугольников в центре. Страж будничным движением коснулся указателя на стене около прохода, и дверь с шелестом поднялась вверх, скользнув в пространство между каменными частями стены. Я вошел внутрь, не слыша, а скорее чувствуя легкое движение воздуха от закрывшегося за мною проема. Стража осталась снаружи, их шаги мерно угасли эхом в пространстве коридора.        Комната оказалась темной и пыльной. Две стены на стыке занимали окна во всю высоту, но они были плотно завешаны тяжелыми, грубыми даже на вид занавесами темного синего цвета, которые крепились у самого потолка в небольших, покрытых узорами нишах. Мебели было также мало, вся она была застелена такими же темными покрывалами и лоскутами, защищающими ее от грязи и пыли. И только большое, в человеческий рост, зеркало, старое, немного потускневшее, стояло в дальнем углу без какого-либо укрытия. Не знаю почему, но я четко различил его в сумраке закрытой от дневного света комнаты.        Сообразив, как включается свет, я активировал лампы, что мгновенно засияли теплыми сферами, озаряющими мрачное помещение и сверкнувшими отражениями в зеркальной глади. Удивительно, как желтоватый свет может менять темноту, преображая ее чем-то таинственно-мистическим, но это тепло было таким же чужеродным, как и я, возможно, даже более меня. И холодность дождливого мира не исчезла от робкого освещения, даже не уменьшилась, а колючим сомнением засела внутри, в самых глубоких слоях моей души.        Мир столицы видел слишком много желавших возвыситься или просто нормально жить, он знал и мог предугадать, наверное, каждый шаг любого, ступившего на его поверхность. И помнил ужас падения, всю боль, но не испытывал жалости и сострадания. Уже не осталось здесь той доподлинно живой жизни, которая толкает к развитию и движению. Остановилось все и замерло, без возможности дать ростки нового и иного. Покрылось мертвенной пылью, будто скорлупой склепа, а властители здесь были такими же старыми и уставшими, выжившими из своих сил, держащиеся лишь на ушедшей славе и страхе.        За свои годы я видел роскошь, но она была слишком приторна и навязчива, а здесь как нигде естественна и привычна, сама собой разумеющаяся. Здесь и не оставалось ничего, кроме нее. Ничего кроме нестоящего внешнего облачения. Сиитшеты, Аросы, Диаасы и другие ордены, альянсы, их осколки и подражатели – все они выжали из себя последние крохи сил. Их имена уже не звучали громом, знамена потеряли цвета и яркость, не осталось веры в кодексах и канонах, создаваемых во многих тысячелетиях. Рано или поздно мир бы взорвался оглушительной войной сам, устав от бесполезности всего происходящего в нем. Он уже начал в то время вырождаться на многих планетах, преобразовываясь в подобия Орттуса.        И страшный вопрос мучил меня в первые минуты пребывания в новом «доме»: не был ли я одним из кинжалов, посланным для самоубийства цивилизации. Орттус одарил меня своим благословением, оставил жизнь и отправил идти к другим звездам. Не так ли когда-то в древности белый, стеклянный мир обрел свой нынешний лик? Не принес ли кто-то семена отравы в благоухающие земли?        Глухое одиночество с острыми когтями-вмешательствами непознанных сил давили и грызли, и я стоял, замерев посреди комнаты, опустив руки, не зная, что мне делать. Я чувствовал, как внутри нарастает невиданная волна отчаяния. Она накаляла и поднимала из ниоткуда черноту. Ее кислотный привкус уже разлился во рту и жег, жег и плавил. Обреченность.        Нельзя понять, невозможно разбить завесу тайны до тех пор, пока она сама не решит отдаться в руки, раскрыться доступным текстом и свести с ума. Громада великого и еще неназванного упала на меня, захлестнула, заполнив легкие ядовитой жижей, дав последние секунды на то, чтобы запомнить сладость ушедшего.        Зеркало с усмешкой множило мое отражение, искажая и выделяя порчу, пламя глаз и черноту. Злило, вызывая из меня ярость и обиду.        Столько же пережито, вынесено, похоронено внутри. А я могу только наиграно рассмеяться стеклу в ответ и вновь замереть, а затем, осмелеть, подойти и схватиться за грани, полосующие до мяса руки.        Второй я по ту сторону стекла слишком остро и уверенно повторил мои движения.        Мы смеялись. Уже вместе. Это он, не я, смог выбраться из утопия. Это он, не я, прошел Орттус. Это он, не я, смог сорвать лживые цепи. Это он обладал силами подобными дару сиитшетов.        Дар… Настоящий, пусть еще не понятый и не принятый, но воплощенный в моих когтистых руках.        Или же я?        Я чувствовал этот мир? Агонию его страха? Я пил ее, захлебываясь и желая еще и еще?        Каждую минуту, каждую секунду, каждый миг все сильнее, и пламя в глазах разгоралось, пожирая точки зрачков, оставляя огненную пустошь, пылая все отчаяннее, отдавая все себя, пока не выгорало дотла, сменяясь густой, обволакивающейся тьмой.        Я смеялся? Я? Смеялся всем вокруг, судьбе и даже прежнему себе, который не смел и думать о власти и мощи си’иатов, но в тайне, читая предания и легенды, желал, желал настолько, что само мироздание не посмело отказать мне?        Я?        И тот маленький святой мальчик, что дрожал и всхлипывал от каждого шороха, прятался за всемогущего брата, который бросил меня на произвол судьбы, принимающей боль и не знающий ничего кроме нее, но мечтал так самозабвенно, что мог на сломанных ногах сделать не один шаг, вырос и умер.        Умер или тогда, в великой и никогда не знающей проигрышей столице, неумолимо умирал во мне, уступая свое место новому и беспощадному существу.        Уже не оставалось места сомнениям и человечности. И Сенэкс был прав.        Каждый имеет свое имя, его лишь нужно обрести самому и сдаться на милость непознанному. И оно навечно въестся в тебя.        Резко всполох света от дрогнувшей сферы лампы, упавший на зеркало, выдернул меня из разрозненных, беспокойных мыслей и я увидел свое отражение, два пожара вместо глаз и жуткую улыбку, что резала мое новое лицо.        Я смотрел и восхищался, привыкая, но еще не до конца осознавая, что это я. Я смотрел, не отрывая взгляда и не дыша... и зеркало треснуло, разлетелось острыми сияющими осколками, продолжающими отражать меня, врезаясь в стены и мебель, разрезая ткани и плоть.        Хрупкое, оно не выдержало черноты, что вновь, как многое время назад, стала подниматься из зазеркалья, чтобы обнаружить себя и уже никогда не суметь вызвать страха во мне.        Я снова огляделся в сумраке.        Это место блистало своей возвышенность и изяществом, оно было все такое же чуждое, но возможно новому мне больше не нужно возвышаться до него, а ему, миру и всем, необходимо тянуться до меня, до моей темноты.        Эгоистично и даже мерзко, но не это ли есть свобода? Она же не отсутствие ограничений, она есть многогранность желаемого.        И проходя вглубь комнаты, распахивая занавес, я думал, почему я не могу использовать данное мне во благо себя, а не всех тех, кто не щадил ребенка, пил его кровь и шел по его костям.        Я еще очень ярко помнил взгляд ужаса главы академии леди Стриктиос, а она та, кто посвятил свою жизнь воспитанию новых верных подданных величайшего и сильнейшего Ордена Сиитшет. И она боялась меня. Меня, безымянного раба, что был предметом насмешек целой академии, но выжил там, где гибли лучшее ее ученики и могущественные герои многих времен.        И по злой воле я оказался способен на то, чему другие учились годами.        Нужно было лишь отпустить эмоции, сорваться в бездну и отомстить. И пусть мне не хватало навыков и знаний, но я жаждал их и верил, нет, даже знал, что именно в обители Сенэкса, где сокрыто самое тайное, я найду ответы, я воплощу в себе все могущество, подобное си’иатам или же Орттусу, и больше никогда не опущусь ни перед кем на колени.        Больше не прощу, не дам второго шанса. И я больше никогда не буду чувствовать! Никогда! Никогда не буду мучиться от внутренней боли, что изворачивается, сминая в своих колоссальных жерновах последние осколки самосознания и чего-то светлого, действительно важного и единственно прекрасного. Пусть не буду жить, а просто стану идти вперед по окровавленной, залитой чужими душами дорогой. Я не оставлю даже пепла от былого. Ничего.        Буду я, лишь я.        И свет лун столицы, что пробивался сквозь густую завесу пылающих туч в тот час, озарил меня, но сразу же угас, поглощенный темнотой и дождем. Его вытеснили молнии, вычерчивающие дрожащий в приступе силуэт раба, нашедшего свое единственное имя…        Невидящим взглядом я скользнул по бушующему пейзажу и вновь обратился к осколкам старинного зеркала. Блеск разрядов стихии, желтый свет ламп и крошево стекла с моими отражениями - я медленно взглянул на них.        Я помню, как разрезал небо белый, ветвящийся коготь, каким оглушительным был гром. И каким ужасающим был мой голос. -Имя мне… Инхаманум.        Грохот бури ударил в окно потоками ветра и ливня, разрушая стекло, раскалываясь и вонзаясь в пространство темноты. -Инхаманум… Бесчеловечный.        Злая улыбка зазмеилась на бледном лице, и из меня вырвался смех.        Дикий, очищающий, перерождающий смех.        И где-то немыслимо далеко позади, всего лишь за спиной, стража и прислуга с возгласами ворвались в комнату, но быстро замерли, умолкнув и остолбенев при виде меня. Некоторые, согнувшись и выставив перед собой руки, с ужасом на лицах попятились обратно к выходу.       Последним среди дрожащей черни появился Сенэкс, но и он затих в паническом страхе, тщательно скрытом безмолвием, опустил голову, взирая из-под надвинутого на лицо капюшона.        А я, повинуясь эмоциям, выкрикнул, срываясь на хрип: -Инхаманум!