ИНХАМАНУМ. Книга Черная

      Ожидание длилось мучительно тяжело, но приветствие оказалось быстрым и формальным. Низкорослый жрец спрыснул мои ладони холодной водой, а затем осыпал их бурой, поблескивающей на свету пылью и указал на пустующее место в общем строю. Из сиитшетов никто и никак не отреагировал на мое появление, большинство лишь сосредоточенно провожали взглядами точки удаляющихся силуэтов Сенэкса и его стражей, не обращая своего высочайшего внимания на все вокруг.       После короткого и звонкого выкрика трое си’иатов, что были облачены в особые жреческие мантии, мерцающие всеми цветами одновременно, что очень сильно напоминало зеркальные отражения, с непокрытыми головами и рисунками на коже лиц, возглавили ход. Не спеша, но строго держа ритм и двигаясь в шаг, они устремились по широкой, мощеной треугольной плиткой аллее. Ветер развевал длинные, испещренные узорами гербы и флаги павшего повелителя Вестрартоса, что крепились на тонкие остовы. С нескрываемым равнодушием их несли возглавляющие процессию культисты. Они пели монотонные гимны низкими голосами, которые разносились эхом и дробились о монолитные стены. Эти песни были слышны далеко, хотя слова и сливались в один единообразный поток переливчатого звука – символ прощания и забытья. Жрецы горделиво озирали присутствующих взглядом своих белых, а иногда и пустых глаз. Их привычная работа не задевала стальные сердца, не трогала душу, глубоко въевшееся равнодушие и окостенение навсегда залегли в них. Всего лишь рутина и обыденность, пусть в гробу и лежал бывший Высший, он оказался обычным, забальзамированным трупом.       Следом за ними шли несколько человек в черных плащах длинных настолько, что их бархатные складки и волны развивались далеко позади и скользили легкой тканью по камню. В скрюченных, усеянных пятнами руках были сжаты тонкие цепи, на которых витиевато крепились золотые кадила и флаконы с благовониями. Жрецы слегка покачивали руками, чтобы при ходьбе их резные колбы двигались из стороны в сторону, распрыскивая в воздух горьковатый дым. Некоторые сосуды держались на более длинных цепочках, и в их ажурном нутре светилось яркое пламя жгуче-рыжего и приглушенно-голубого цветов. Оно горело внутри тихо, даже ветер не раздувал его и не прижимал к источнику, лишая сил и цвета. Горело вопреки всему, съедая масло и высыпая из отверстий пучки искр размеренными выхлопами и всполохами. От некоторых колб шел сизый, даже неестественно беловатый дым. Он блестел в сумраке приближающей ночи мелким крошевом пыли, которое не оседало на землю, а с потоками холода устремлялось вверх, к затянутому тучами небу, но достичь его не могла, а растворялась в полотнах защитного поля. И все же воздух от этого дыма завораживающе и мистически сиял, подсвечиваемый сотнями мелких и больших кострищ, вспыхивающих по мере продвижения процессии все больше и чаще, расползаясь змеями тлеющих нитей. По остывающему камню стелился густыми и влажными клубами туман. Он обволакивал темные и давящие глыбы храмов почти неощутимыми руками - моросью, вычерчивая из их силуэтов угрожающие и нависающие над мелкими песчинками людей тени.       С низкого импровизируемого подиума в три ступени бесшумно спустили на парящей платформе изысканный, но тяжелый саркофаг с телом Высшего. Неожиданно и даже внушая некое уважение, он оказался вполне классическим и традиционным. Золото и синевато-зеленый камень, инкрустированный гладкими пластинами и мелкими прямыми линиями по бокам, основой же всего служил прочный, желтоватый сплав. В его полостях и таились механизмы, что поддерживали особую атмосферу внутри саркофага, оставляя стекло вечно прозрачным и, конечно же, регулируя системы запечатывания и защиты. Изящная лепнина складывалась полыми трубками в переплетающиеся ветви, вытягивающиеся от основания и пролегающие к самому стеклу, но на него не заходящие, а собирающиеся в завитки рядом или просто перепутывающиеся между собой.       Скользящий по воздуху саркофаг осторожно и умело направляли шестеро жрецов в одинаковых зеркальных плащах. Головы их были скрыты под глубокими капюшонами, потому лица нельзя было различить и увидеть испытываемое ими настроение. Ладони легко и почти невесомо лежали на выступах гроба, упираясь пальцами в углублениях узоров. Легкие шаги также оставались бесшумны, только тихо и размеренно, в такт этим движениям колыхались и шуршали просторные одежды. В их зеркальных складках отражались огни и пламя, создавая неповторимый эффект горящих силуэтов. Казалось, что фигуры жрецов по-настоящему обхватил огонь, разгорелся на телах, пожирая кожу и плоть, не причиняя вреда, а лишь развеваясь широкими воланами по кругу. Гроб в окружении сияющих фигур казался увлекаемой в пучины жара ладьей, а жрецы всего лишь эфемерными проводниками. Горячими, но бесчувственными созданиями, утягивающими за собой в темноту навсегда.       Под стеклом владыка Вестрартос был, как и при жизни, обильно и даже чрезмерно увешан драгоценностями, и казалось, что он впал в странный, летаргический сон. Стоило пройти еще секунде, и он распахнул бы испуганные глаза, разбил бы сильными руками стекло и встал. А вся это церемония вмиг прервалась бы, оказалась бы лишь смешной иллюзией, созданной для забавы и потехи. Но сиитшет был мертв. В нем не теплилась жизнь, не было в старом, изнеженном теле импульса, способного прокатиться взрывом и толчком, направляя остывшую кровь по замершим венам. Роскошные и богатые одежды не скрывали серую бледность лица, не подсвечивали изгибы на пальцах. Только мертвенная, голубоватая серость израненного, убитого тела. Разумеется, не было следов ран и ушибов. Все умело закрасили и закрыли чистыми, расшитыми вышивками тканями, а сверху набросили легкую вуаль. Но как бы не старались жрецы и выделенные для помощи и в честь уважения рабы Сенэкса, они не смогли скрыть напряжение и испуг с лица Высшего. Сама смерть навечно запечатала на его чертах эмоции, что пульсировали ужасом в момент кончины. Страх, осознание, принятие и падение, ни один грим не был способен стереть это.       Следом за саркофагом с помоста двинулись более пятидесяти жрецов в черных, но отливающих бликами мантиях. Короткие, едва доходящие до щиколотки, они прямыми, цельнокроеными хламидами свисали с плеч, а вокруг торса, под самыми руками были перехвачены тугими золотистыми жгутами, которые двумя плетями простирались по рукам, но уже слабо и вольно. Оба конца были обернуты вокруг соединенных ладоней со сцепленными пальцами. Эти культисты пели, но оставались словно в тени или были ею.       Под их голоса в руках рабов и слуг рядом с последним домом сиитшета зажигались маленькие, приплюснутые свечки, находящиеся на тонких, круглых пластинках, которые также их поддерживали, а затем срывались с ладоней и взлетали ввысь. Яркие оранжевые сияния поддерживались еще одной неотъемлемой частью ритуала погребения - по старинной традиции в небеса выпускали мелких, светящихся белыми искрами насекомых, олицетворявших подвиги умершего. Их было настолько много, что возникала непреодолимая ассоциация с полуночными россыпями звезд.       Вряд ли Вестрартос мог похвастаться таким длинным списком своих заслуг, но иначе поступить было невозможно и даже запрещено. Высшего следовало хоронить с большими почестями, показывая и намеренно преувеличивая все достижения и подвиги, чтобы ни у одного презренного раба не возникло сомнений в величии и могуществе умершего. Смерть властителя-бога должна вызывать скорбь, отчаяние и панику. Она должна возводить эмоции на предел и пик, вынуждая сокрушаться по утерянному и не желать принимать все так неожиданно наступающее.       Потому белоснежные капли зашелестели крыльями, зажужжали, вырвались из стеклянных сосудов и взвились вверх, а затем роем и светящейся тучей ухнули вниз, пронеслись в спирали вокруг гроба, между жрецами и всеми, кто следовал в движении церемонии. И минуту спустя, когда их яркость набрала свою полную силу, они острым копьем врезались в нахлынувшую ночь и слились общей массой с бесчисленным множеством искр от костров.       За парящим саркофагом, задумчиво опустив голову и устремив невидящий взгляд на двигающийся впереди гроб и жрецов, шел Сенэкс. Его величественные знаменосцы в знак траура следовали за ним с пустыми руками, без флагов. Высшего же совершенно не заботило окружающее действо, он был мрачен и тих, даже не шептал обязательную песнь, которую в такт культистам необходимо было подпевать всем. Он так долго объединял свои силы с союзниками, но все же страстно и самозабвенно мечтал о единоличной и полной власти. И вот она сама легла в его худые, старческие руки, обратилась в корону и трон над всем миром и сделала из него последнюю преграду для врага.       Сенэкс ждал удара, хотя в его силах было удавить все сопротивление на корню, сохранить бразды правления у себя, но он медлил и продолжал ждать открытых действий.       Я считал, что это был коварный и хитрый план Высшего, который обязан был в любую следующую секунду сработать и сорвать все мои сети. И только годами позже понял истинную причину такого поведения учителя.       Каждый год оставляет на тебе выжженное клеймо. Маленькое, казалось бы совсем незаметное и незначительное. Оно со временем тускнеет, заменяется новой пылью и новыми годами. Оно меркнет и угасает, прячется и таится где-то в самых темнейших глубинах души. И уже этот целый год преобразуется в один крошечный день, такой серый, невзрачный и обыденный. Он совсем не важный, забытый. Только безжалостное, вечно двигающееся время, которое раздавливает под своими всеразрушающими ступнями реальности и миражи размеренным, выверенным, неуловимым шагом, ступает вперед. А у тебя есть вечность. Ты – сиитшет, ты можешь продлить свою жизнь сотнями сложных ритуалов или даже вырастить себе тело на замену. У тебя есть столько времени, сколько пожелаешь. А с тонкой нити на шее свисают лески и цепочки, на каждой из них качается маленький грузик. Каждый в один день, то есть целый год. И их все прибавляется, они тянут вниз, в пучину, бездонную бездну нового и грядущего, где ты со своими древними воспоминаниями будешь чужим и растерянным, слабым до ломоты в костях. Но все равно все прекрасно, ты понимаешь все свое великое счастье видеть изменения и развития, ты можешь, жить, жить, жить. И тогда однажды наступит момент, когда воспоминание о каком-нибудь маленьком и совершенно незначительном году вырвется с такой оглушительной и неумолимой силой, что у тебя не останется и простой возможности, чтобы дышать.       Тогда ты поймешь, что у тебя есть время на все. Ты можешь достигнуть всего, чего пожелаешь, научиться любому занятию, только не будет самого главного – конечности. И от этого все дела и события потеряют краски и смысл. Ты будешь помнить яркость первых дней и самую великую прелесть – безмятежное незнание детства. Будешь со сладостью и неким смущением прикасаться к воспоминаниям о жаре и страсти юности. Восхищаться своей яростью и пламенным рвением в бой, к созданию перемен и своего мира. С трепетом станешь гордиться моментом, когда первый раз надел корону. И ты поймешь, что такой подлинной яркости уже никогда не будет.        И ты, властелин, разочаруешься в себе, упадешь во всепожирающее пламя зависти, в котором желание сохранить все будет настолько сильным, что лишит тебя способности не просто действовать, а даже двигаться. Останется только смирение, а затем смерть.       Один из жрецов строго и без всяких сомнений вручил мне небольшую, овальную с вытянутыми и загнутыми вверх краями, золотую, но уже потемневшую чашу с зажженной свечой. Свеча была длинной, толстой и темной, уже оплывшей. Стекающие капли застыли выпуклыми нитями, наростами и наплывами, а на самом донышке чашки собрались плавные и неровные комья. Ее маленький огонек все дергался и изгибался в порывах ледяного ветра, то совсем угасая, то разжигаясь с новой силой и вытягиваясь лепестком вверх, закручиваясь и трепеща.Расплавленный воск накалял тонкие стенки чаши, но почти не грел. Холод выдувал все тепло, подхватывал искры и разбрасывал их по сторонам.       В ночном, густом сумраке ровный строй из черных и мерцающих силуэтов, окруженный множеством огней и искр, что яркими, почти ослепляющими точками стай опутывал с ног до головы, казался нескончаемой цепью звеньев и креплений, связывающей два противоположных друг другу мира. Эта цепь двигалась медленно, но не останавливалась и не замедлялась. Она растянулась по многим аллеям и дорогам, на которых зажигались другие огни и выпускались все новые и новые парящие свечи.       Этот ход объединял, связывал каждого из присутствующих со всеми, образуя плотное полуживое вещество, состоящее из единичных и сугубо личных особей, которых сейчас нельзя было назвать людьми, потому что общее движение увлекло в гипнотический поток. Из него нельзя было вырваться, он дурманил, создавал иллюзию, в которой развивалось ощущение, что ничего из бесконечного мира не осталось, кроме этих вечно бредущих темных созданий. Исполинский и невидимый меч отсек и отрезал все миры, все заботы и тревоги. Огненная цепь в абсолютной пустоте, и только огонек в собственных руках отделяет тебя от страшной черты, за которой будет не просто гибель, а полное исчезновение в никуда. Каждый был лишь маленькой частичкой этого таинственного ритуала. И окуная в пузырящийся страх, но еще более и сильнее возводило в общность то, что церемония являлась ритуалом погребения. Один из необходимых и важных крючков единого, охваченного огненными лепестками мира, умер. Он уже отдал свою душу этому великому Ничто, и теперь те, кто остался жить в неведении и страхе, должны были отнести тело своего защитника на пожирание и исчезновение в темноту.       Этот темный, мистический марш был заслуженной честью, оказанной павшему владыке сиитшету. Его последний путь, который был также последним шагом перед прыжком в новую эпоху. Красивое и траурное действие прошло по широким аллеям насквозь весь остров, осветив его бесчисленным множеством больших и маленьких костров. Они горели разным пламенем, бежали неуловимыми всполохами по желобам и аркам, поднимались по насыпям и срывались вниз огненными каплями. Обжигающей рыжий, тусклый синий, ослепляющий голубой, пронзительно фиолетовый и почти невидимый зеленый – вспыхивали костры, отправляя в стороны свет, рождающий черные и длинные тени, которые постепенно сливались с общим мраком. Вспыхивали ярко, а затем истлевали, отдавая последние клочки цвета в темноту. И в конце все они оставались желто-алыми, дрожащими и дергающимися пальцами на обожженных остовах или масле в чашах.       Дорога привела к высокой четырехгранной пирамиде, которая держалась на толстых, оплетенных плющом сваях и опускалась под сильным наклоном вниз, уходя в толщи каменного настила, а затем почвы. Пирамида возвышалась отчетливо и резко, выпуская из своей вершины белый луч света. Он ослепительным потоком уходил в звездную глубь, а там разбивался на шестнадцать более мелких потоков, которые под прямым углом уходили во все стороны и позже рассеивались.        Этот прием использовали на ритуалах погребения уже не первый век. Он символизировал сильное и великое начало каждого сиитшета, который прошел свой путь, одарив членов ордена своими знаниями, достижениями и, конечно, верностью. Прошел, а затем принял смерть и, с наивысшим достоинством, расщепился. Дух отделился от тела и влился во всеобщий поток, из которого и брал свое начало сам Дар. Он не исчез бесследно, а лишь больше укрепил себя и подпитал всех. В этом последняя заслуга каждого члена темного ордена.       Вход в храм представлял собой пологую лестницу на таких же сваях, только более тонких. Она была длинной настолько, что сам вход казался черным проколом в пространстве. Ее ступени были широкими и невысокими, перил и бордюров не наблюдалось совсем. По оба края от нее из камня взвинчивались ввысь тонкие, треугольные призмы – обелиски. Они снизу доверху были испещренными мелкими рунами и письменами, а также подсвечивались каждый тремя лучами белого света.       В конце лестницы на небольших постаментах возвышались симметрично установленные небольшие, в сравнении с остальным, скульптуры, изображающие Высшего Вестрартоса в величественных и гордых позах. Одна с поднятыми в жесте, призывающему к тишине и вниманию, руками. Другая со свитком и опущенным в пол мечом. Обе, разумеется, в парадных одеяниях сиитшетов и объемных коронах, в каменных телах которых мерцали настоящие драгоценности и золото.       Перед лестницей находилась большая площадь, окруженная ухоженными деревьями и мхом в строго выверенных, застекленных пространствах. Далее за ними следовали уже привычные монументы и арки. Здесь процессию ожидали некоторые гости и жрецы в полном убранстве. Они еще молчали и не зажигали свеч, костры оставались темны и молчаливы.       Достигнув этого открытого места культисты, ведущие саркофаг, замерли, склонились в низком поклоне перед гробницей, при этом отсветы от их плащей ослепляюще сверкнули. Наступила гнетущая, непроницаемая тишина, нарушаемая только своевольным ветром, который намеренно пропускали через защитное поле.       Сенэкс с непроницаемым видом вышел из ровного строя процессии и подошел к жрецу, ожидающему в центре площади. Жрец был облачен в такой же зеркальный костюм, только голову его не покрывал капюшон. Он был старым, худым, но при этом его глаза ярко светились и цепко охватывали все перед собой. Кожа была темной, но ровной, а руки не дрожали. Тонкими цепочками, кольцами свисали с него золотистые и черные украшения, со вставленными в них мелкими, разноцветными камнями. Они крепились к ободу на голове и расходились нитями по плечам, на ушах также были объемные серьги.       Он протянул свои руки, обводя всех собравшихся и что-то говоря Высшему. С тонких пальцев густыми каплями стекала кровь. Ладони его были аккуратно, по выверенному и единственно верному рисунку порезаны.       Культист должен был передать повелителю тонкую пику с пламенем на конце, но вместо этого упал перед ним на колени. В рядах собравшихся прошел легкий и тревожный шепот, но он быстро стих, все внимание было обращено к разворачивающейся перед храмом сцене. Жрец выждал несколько секунд и резко выпрямился, что-то тихо, неразличимо принялся говорить Сенэксу. Учитель слушал, время от времени кивал головой и все мрачнел, мгновение спустя же сощурился, осунулся и как-то потемнел, плотно сжал губы, но еще не никак не отреагировал на речь жреца и молчал. Затем, дослушав, взмахнул рукой, прекращая своеволие си’иата. Священнослужитель кивнул и только после этого передал Высшему огненный стержень, испускающий зыбкое, эфемерное сияние.       Во все еще царствующей тишине владыка спокойно приблизился к чаше с маслом и подпалил его. Огонь вспыхнул резвым и буйным пламенем, которое прокатилось волной по выгнутым желобкам, растеклось по более мелким сосудам. А затем всполохи добрались до центрального кострища, выплеснулись в него. Все полностью, оно загорелось в одну секунду, осыпав камни яркими и горячими искрами. Площадь озарилась мерцанием и теплым, но не греющим светом.       Трое жрецов перевернули знамена полотнами вниз и затянули хриплую, сухую мелодию, которая, казалось, с легким скрипом отражалась от каменных сводов арок. Она срывалась с губ певших тяжело и хлипко, то теряя силу, то едва набирая, а иногда и утихала совсем, выводя на главный план дыхание. Слов песни было не разобрать, язык являлся очень древним, еще из тех эпох, когда можно было только мечтать о звездах, кораблей способных вывести хотя бы на орбиту планеты еще не представлялось даже в планах.       Сухой, но звонкий, он смешивал в себе противоположности, разрастаясь шипением и шорохом, которые резко обрывались звенящими выкриками. Слова звучали тоскливо и больно, почти резали слух, но, не раскрывая истинного значения, они трогали душу, вызывали эмоции и легкую дрожь. Некоторые жрецы мерно покачивались в ритме тихого транса.       Под это гулкое эхо саркофаг пронесли над играющим с темнотой огнем. Одаривающие жаром лепестки вскользь коснулись дна гроба, лизнули его своим жаром, оставляя на металле темные пятна и поджигая коричневатый порошок, что был тщательно и очень осторожно размещен в завитках и переплетениях узора. Мерцающий в ночи гроб направили по лестнице вверх, а чтобы озарить последние мгновения нахождения Высшего в смертном мире, пламя следовало задушить уже внутри склепа. Следом двигались, не прекращающие своего пения сиитшеты, а также главный жрец и последний Высший.       Мне, как ученику, следовало присутствовать при погребении и запечатывании камеры внутри храма. Обычно подобное доверяли только правящим владыкам, но на этой церемонии выше меня и Сенэкса никого не было.       Я прошел по пологой лестнице сразу за наставником, слыша, как позади легко ступают замыкающие шествие жрецы с большими кадилами в руках, что заволакивали едкими дымами пространство. Уже за ними двигались четверо стражей с гербами оставшегося повелителя. Среди них я успел различить сосредоточенного и необычно мрачного Лу. Он держал себя гордо и с достоинством, нисколько не нарушая устав, но тяжелая его ладонь лежала на рукоятке меча, притороченного к поясу.        Лестница кончалась миниатюрным, в сравнении со всеми громадами и масштабами, проемом, украшенным высокой, сводчатой аркой. Створки, что скоро должны были захлопнуться, еще оставались разведенными по обе стороны от входа. У каждой из нее находился раб из свиты Вестрартоса, стоящий на коленях. Они старательно и сосредоточенно выводили на каменных пластинах узоры, рисуя их пальцами, которые обмакивали в рядом стоящие емкости с темной, но мерцающей на свету краской. На нас они не обращали ни малейшего внимания, их белесые глаза были полуприкрыты, а при пристальном взгляде на запястьях можно было увидеть крошечные следы от инъекций. Эти двое должны были стать хранителями последней обители Высшего Вестрартоса. Им предстояло навсегда закрыться в запечатанной гробнице, оставшись на страшную и мучительную смерть. Великая, но бессмысленная честь.       В древности считалось, что дух умершего сиитшета обладает мощью достаточной, чтобы подогревать истерзанные голодом и жаждой тела слуг, заточенных в храме вместе со своим господином. О безумии духов никто не думал, также как и том, что тварей – стражей могилы, тоже закрывали в каменной ловушке, оставляя страдать от голода, но давая им шанс полакомиться одурманенными наркотиками и отварами слугами.       Небольшая комната на входе вывела нас на узкую каменная тропу, которая тянулась тонкой и, на первый взгляд, хрупкой нитью над бездной. На самом деле этот разлом не был столь ужасным и глубоким, хотя при падении не выжил бы никто. Стены его были выкрашены в черный цвет, а на самом дне пролегала небольшая извилистая лента, усыпанная тлеющими углями. Все это зрительно увеличивало пространство, особенно в неверном свете свеч и светильников. Позже угли внизу должны были потухнуть, оставив царствовать темноту.       От скудного света все же образовывались длинные и изогнутые тени, достигающие окружающих нас стен. Тени дрожали, дергались и извивались при малейшем колыхании пламени, а звуки тонули в огромном пространстве, отдаваясь размытыми и неразборчивыми переливами. Казалось бы, что в таком помещении должно быть четкое и звонкое эхо, но отчего-то звуки, пусть и разносились повторяющимися волнами, но были совершенно непонятными, не передающими и капли своего источника и оригинала.       Никто из шествующих не проронил ни слова. Даже былая атмосфера завораживающего единства и тоски улетучилась, будто мало ей было места в замкнутых стенах. Она билась на входе, но потом задохнулась и преобразовалась в бессмысленную рутину и пустую суету.       Лента моста вывела к очередному помещению, такому же узкому, хотя и с высокими потолками. Оно уходило под углом вниз, уводя в катакомбы и лабиринты подземных ходов.       Дышать здесь было уже тяжелее. Воздух оказался пропитанным затхлостью и сыростью, он насквозь пронизывался холодом, который мгновенно охватывал живые тела, высасывая все тепло по капли. Это не был неугомонный ветер поверхности, это стужа мертвенных подземелий, где нет и не будет места ничему сущему, только страх, одиночество и забытье.       Шедшие впереди жрецы зажгли на стенах в конце очередного коридора или длинной залы огни на кованых фонарях в виде фигур, смутно похожих на раскрытые ладони, у которых в каждом пальце было по четыре фаланги. В неверном свете нас встретили еще шестеро сиитшетов, которые при нашем появлении поклонились, осыпали золотистой пылью пол, развернулись и повели вглубь холода, с удивительной поразительностью – не запутываясь в десятках ответвлений и проходов.       Суровые, совершенно лишенные переживаний и сострадания, даже обжигающий, вымораживающий душу лед каменных ступеней их не беспокоил. Они спокойно и уверенно шли по нему босыми ступнями. И голоса их возносили хвалу усопшему, завораживая и гипнотизируя слух. После минутной паузы к ним присоединились и остальные, но это песнопение завершилось быстро и слишком равнодушно. Всего лишь слепое и бездумное следование традициям в стенах, где нет глаз, исполнение которых не несет в себе какой-либо нужности по взгляду отягощенных мирскими проблемами людей, а потому их можно провести без затраты сил. Реальность важнее.        На несколько мгновений все замерли у открытых врат, ведущих в главное помещение – ждали, когда соберется из мелких блоков, состыковывающихся между собой, опасная лестница. Она также висела над разломом, в низу которого колыхались воды. Это можно было понять по звуку, доносившемуся до нас из глубин. Ледяные потоки подземными течениями бились о каменные сваи и глухие стены, орошали их миллиардами мелких брызг.       С громким щелчком наша дорога была собрана и первые жрецы взошли на нее. По мере продвижения процессии блоки переходили целыми скоплениями вперед, образуя все новые и новые ступени, но отрезая нас от пути назад. Таким необычным для обыденного мира способом мы достигли очень сжатой, маленькой комнаты – уступа в скале. Ее не украшали ни статуи, ни колонны. Даже осветительных фонарей не наблюдалось, но на противоположной стене золотым провалом в серости расположился следующий проход. Именно он и вел в самое сердце храма, где навечно должен был быть сокрыт саркофаг с Вестрартосом. Склеп Высшего.