ИНХАМАНУМ. Книга Черная

      Нет смысла, чтобы описывать храм полностью.       Он оказался не столь отличим от тех, которые я привык видеть в новом мире сиитшетов. В конце концов, они же были наследием, потому несли в себе основы прошлого. Такие же высокие потолки и темные стены, обилие статуй и колонн, запутанные ходы и винтовые лестницы. Единственное, что запомнилось, так это фрески. Они покрывали собой все стены, прерываясь только там, где обильно и вычурно украшались проходы и врата. Окна же оказались узкими, зато многочисленными. Непривычно было видеть следы копоти и гари, но более ничего.       На пути мы не обнаружили ни библиотек, ни лабораторий. Были залы и помещения, где они могли размещаться, но все пред нами предстало пустым и покинутым, заброшенным и оставленным в спешке. Ненужным.       Очень необычно проявилась моя чернота. Она с непривычной осторожностью следовала рядом со мной, но облачалась в форму теней. Ее разводы ползли вокруг с такой непринужденностью, что не чувствуя ее, нельзя было даже подумать, что рядом движется какая-то сила. Ее липкие щупальца скользили и перешептывались, только изредка окрашиваясь подобием силуэтов рук и когтей. Я же слышал, как изредка чернота вспухала голосами. Они вырывались из тишины и вспенивались, бурлили, но позже снова оседали в общую массу и затихали. Только раз тьму заметил мой эскорт, когда стеклянная статуя потемнела, как будто оказавшись в тени, но должна была светиться, потому что прямо за ней пролетел один из светильников. Все это произошло очень быстро, и никто не заострил внимания на случившемся, но все же, как мне показалось, большая подозрительность выявилась в последующем поведении моих стражей. А возможно, лишь я замечал такие события, находясь словно в трансе и опьянении собственным могуществом.       Встреча с последним ро’оасом произошла почти спонтанно. Я знал, что она боится, знал, что юная душа могла попытаться сбежать, рискнуть, отвергнуть все убеждения и ринуться прочь, спасая только саму себя. Но годы служения Аросы возымели свой эффект. С самого приземления на Китемраан я ощущал врага, практически видел ее через преграду расстояния, но она не перемещалась, оставаясь все то время, которое потребовалось мне и моим стражам для преодоления пути, на одном месте. Ждала.       Под сводами казавшейся бесконечной и туманной залы, где лепестки стен сливались в многочисленные арки и опускались капелью из каменных струй вниз, в окружении пустых чаш, подвешенных на тонких цепях, стояла девушка. Ее каштановые волосы струились завитыми локонами по белой ткани простой и безыскусной рясы приспешника Аросы. В утреннем сумраке они казались почти черными, а белый цвет одеяния вовсе виделся ярко-синим. Худая и маленького роста, она сжимала руки в кулаки, едва ли не прокалывая ногтями кожу, но упрямо и наигранно горделиво не оборачивалась к нам. Только тяжело и глубоко дышала, сдавливая свои эмоции и чувства, не давая им вырваться и обнажиться.       При входе в залу, командор гвардии отдал приказ нескольким бойцам обойти противника по кругу, чтобы зайти с тыла и не дать врагу ускользнуть. Все повиновались беспрекословно, четко исполняя свое задание. Девушка же не могла не заметить нас, даже не прибегая к использованию своего особого дара.       Я и мой вооруженный отряд не скрывались, это было совершенно не нужно, ро’оас же ожидала нас, этой встречи, также как и мы сами. Но, не смотря на то, что враги-сиитшеты неминуемо приближались, она так и не пошевелилась, только неотрывно смотрела на вздымающуюся к потолку статую, состоящую из такого же странного, мутного стекла.       Стекло это почему-то напоминало болотистую водную гладь при ярком солнце, толщи его не были способны пропустить свет через себя полностью и чисто. И если бы вокруг скульптуры был зажжен огонь, то стекло бы создавало таинственную иллюзию золотого сияния. Изваяние было бы похоже на мерцающее и переливающееся бликами солнце, только имеющее форму человека в длинной мантии и с упрощенными формами волос до самого пола, что завивались вокруг ног и сливались с простым, незатейливым постаментом.       Отешра. - Кхевва.       Сухо произнес я. Имя девушки мне было неизвестно, но я равнодушно изрек его, будто слышал не один раз, будто знал и видел ее прежде. А затем шагнул к ней, под высокие своды залы, что, когда-то в незапамятном прошлом, возможно, выполняла роль особого сакрального места, построенного для проведения ритуалов и обрядов. Но шаг этот внезапно утонул во времени, а плитки пола неожиданно приобрели яркий и насыщенный оттенок охры, как будто их залил свет заходящего солнца через прозрачное стекло проема. Только подобный свет не мог просочиться сквозь постаревшие окна, что превратились в блеклые и грязные перегородки и заслоны, которые изредка нарушались сетью витражей, вставленных для декора.       Я еще успел заметить, как замерли в движении стражи и даже ро’оас, или же это я низвергнулся в иное время настолько быстро, что невозможно было уловить весь момент. Силуэты людей лишились красок, стали похожи на скульптуры изо льда, которые совсем скоро должны были растаять. А потом снова мигнул свет, приобретая все больше и больше оттенки золотого.       Провалы окон, объятые огнем, ровно по своим контурам треснули и выпали, выдвинулись вперед, образовывая нечто среднее между балконами и мостами. Комната удлинилась, вытянулась, трансформируясь в широкий коридор, завешанный множеством флагов и знамен. В нем также ютились по стенам в выемках самые обычные факелы и чаши с пламенем, что все вместе очень хорошо освещали пространство. Удивительно, что запаха дыма не чувствовалось, хотя помещение и было слегка заполнено сизым туманом.       Стояла гулкая тишина, шорох одежд в ней звучал очень явственно и звонко, будто бьющийся друг о друга хрусталь или, что более похоже, капающая вода. Моя капель. Впереди, вокруг, позади меня шествовали люди. Такие же, как я видел некоторое время назад, что падали предо мной на колени и резали собственные тела. Но сейчас они не обращали на меня ни малейшего внимания, а может быть, и действительно не видели. Может быть, я для них оставался прозрачен и нереален, и это меня вполне устраивало.       Я прошел вместе со всеми по опустившимся окнам, которые ими никогда и не были. Постепенно каменные оковы стен сменились открывшимся небом, залитым медными звездами, но еще больше в него взметались искры костров. Здесь толпа была намного многочисленнее. Даже не так, люди находились всюду. Они выходили из таких же храмов или других зданий, стояли на балконах, выглядывали в окна, спускались в подземные ходы и выбирались из них.       Признаться, в этом было что-то очень красивое и захватывающее. Я бы с удовольствием понаблюдал за таким действием со стороны, задумываясь о поразительном сходстве происходящего с вечной эволюцией и перемещением жизни. Оно напоминало мне нечто очень знакомое, но почему-то забытое, словно из самых первых детских воспоминаний или даже такого же детского сна. И это что-то мне подсказывало, что не только ради созерцания древних сиитшетов я возник здесь по чьей-то незримой воле.       Затем картинка дернулась, словно некто провел по отражению зеркала ладонью, и по его глади пробежали круги. Такое же высокое ночное небо заволоклось редкими, но брызжущими скупым дождем тучами. Они плыли очень низко и тяжело, временами вспыхивая молниями и громыхая тоскливыми вздохами. Улицы уже не были забиты людьми, тот масштабный ритуал, на который в прошлом видении собирались си’иаты, давно прошел или только должен был состояться в неопределенном будущем. Оказывается, мне не было и нет смысла задумываться том, как события делятся на прошедшие и только намеревающиеся произойти когда-то. В этом совершенно нет никакого смысла, ибо все они имеют одинаковую степень влияния на меня.       Гром раздался прямо над моей головой, отчего проходящий мимо сиитшет с рыжеволосым подростком неловко повел плечом, но шага не замедлил. Мальчишка же задрал голову и уставился на небо, замер. Его наставник сразу взъярился, но по недоумевающим глазам своего подопечного тоже взглянул вверх. И даже не стал упрекать его за недостойное поведение – юный си’иат без тени стеснения указывал вытянутой рукой куда-то в сторону туч. Другие редкие прохожие тоже начали останавливаться, стал разноситься вопросительный ропот и растерянный, непонимающий гам.       Острыми и яркими полосами темноту ночного небосвода рассекли брызги света от пролетающих звездных кораблей. Эти полосы были такими яркими только в то первое время, когда окрыленные свободой и желанием познания люди и нелюди рвались вперед, в космические дали. Тогда техника еще была далекой от совершенства, и каждое путешествие представляло собой в большей мере борьбу за выживание, чем какую-либо экспедицию. Огромное число - больше половины искателей и странников не возвращались, погибнув в ледяных и безвоздушных пучинах, сгорая в стальных клетках, которыми так дорожили. И только тогда подобные росчерки вызывали ассоциацию с настоящим чудом.       Страха и паники среди немногочисленной толпы, что отринула по каким-то причинам необходимый сон, не было. А удивление, робко скользившее в их взглядах, оказалось вызвано прибытием иных, а не самим наблюдением за спускающимся транспортом. Я подумал, что сиитшеты и на самом деле намного опередили развитие большинства, если не всех, цивилизаций. Они всего лишь не спешили и не рвались в неизведанное, понимая, что все главные секреты находятся здесь, в собственных руках. И в чем-то были правы…       Родившись в мире некоего Творца, они, как и все дети, задали один из самых опасных вопросов, что возводит любое мыслящее существо на бесконечную тропу открытий, которые вовсе не обязаны нести нечто хорошее и стоящее.       «Откуда мы появились?».       Но разве творцы когда-нибудь отвечают? Речь страшнее отравленного лезвия. Минули века. И тот вопрос грохотал в надрывных криках, вычерчивался на шершавой бумаге не разноцветными, но до сумасшествия темными чернилами, выскребался ногтями на стенах тюрем, обагрялся кровью, но в ответ оставалась грохочущая тишина. Тогда один кошмарный вопрос сменился еще более ужасным.       «Зачем ты нас создал?».       Творец не ответил.       Были войны и смерти, как и в любом другом мире. Отличий нет, есть лишь внешняя оболочка, а за ней все одно. И об этом даже не стоит говорить, слова, что произнесены вслух, не способны отразить и малую каплю трагедии и страха, что властвовали из-за коротких вопросов, оставшихся без ответов на всю Вечность.       Но последний вопрос будущих сиитшетов, самый смертоносный, уже не звучал вслух. Никто и никогда не выкрикивал его в недостижимое ранее небо. Уже не верили в возможность снисхождения и милости, уже считали себя изгоями, ненужными и отвергнутыми. И вопрос этот больше не мог заключаться в трех или четырех скупых и коротких словах.       «Если ты создал нас, таких жалких, что жалеешь потратить и каплю своей вечности на снисхождение и ответ, то это означает лишь одно – ты сделал это, чтобы не задохнуться самому от невообразимого нами, смертными, одиночества. Того одиночества, что заключается в подлинной пустоте. Ты воплощал в нас то, что сам хранишь в себе, то, что сам имеешь. И ты молчишь, ибо и сам не знаешь ответов, но никогда не опускаешься до признания собственной слабости. Кто же в таком случае создал тебя?».       Молодая цивилизация захлебывалась жаждой знаний, но убийственный вопрос возник слишком рано, когда вера в собственное совершенство еще не смела зародиться. И это маленькое отличие навсегда отсекло Китемраан от всех миров. Они рискнули, отринули все и кинулись с обрыва в черную бездну, ища то, что никогда не могло подтвердиться. Они выбрали самообман, но Нечто их поддержало.       Вызвали сами или же всего лишь нечаянно привлекли внимание иного, но так в мир одного высшего существа пришло другое.       Миф и легенда, о которой я размышлял очень долго, раскрывалась настоящими событиями предо мной. Не знаю, верил ли я в увиденное, что могло оказаться мимолетным бредом, но принимал и чувствовал. Наблюдал за тем, как в прошлом с небес спускались странники.       Си’иаты и ро’оасы – они были похожи, но не мыслями. И встреча обратилась бегством тех, кто считал себя намного выше и совершеннее, они же преодолели огромное расстояние и прибыли на усыпанную песками планету. Светлые считали себя благодетелями, красиво и мило улыбаясь, пытались растолковывать несведущим свои истины, науку и идеи. И они смеялись над огненными всполохами факелов, оставляющими глубо въедающиеся черные следы на стенах.       И, конечно же, произошел спор.       О, как жаль, что я лишь мельком и то смутно и неясно имел возможность увидеть Великое Разногласие, когда старый, худой жрец молниеносно выхватил рукоять осколочного меча, сочтенную гостями простым украшением. Он активировал ее и разрезал «совершенное» оружие Аросы. Сколько ярости и гнева было в тех, кто нес в ладонях «свет и добродетель». Но и силы, дарованные их священным идолом, не помогли. Сиитшеты выстояли и изгнали недостойных из своего особого мира.       Я увидел себя и стражей, будто со стороны, словно сам прислонился спиной к одной из колонн поодаль, в тенях, и молча смотрел за разворачивающейся предо мной картиной, что завершала извечную борьбу. В ней не изливалось великого и громогласного, так как сопротивляться светлым уже было невыносимо. Их силы иссякли, улетучились, рассредоточились в веках, после страшной кончины. А все, чем заканчивалась многотысячная эра, стала коротким разговором и моим чувством потери. Не знаю почему, но я сожалел или пытался искреннее подражать этому чувству утраты, но не из-за Аросы, а из-за того, что кто-то когда-то дал им жизнь. - Страх учителя был оправдан. Это статуя и действительно похожа на нового «бога» и Императора. К сожалению, я не успела спросить, откуда мой мастер знал эту правду, ведал истину. Вы, сиитшеты и все ваши рабы, почему-то больше нигде и никогда не воздвигали такие монументы. Стоило вам выбраться, выползти как ядовитому гаду из своего мира, как вы тут же забыли свое искусство. Притворились всего лишь объединением, даже культом вас сложно было назвать. Столько подлой и противной лжи… Или вы намеренно все скрывали? Скрывали, чтобы заполучить толику доверия у мирных и порядочных созданий. Затуманивали взор! – Голос ро’оасы оказался очень мягким, но при этом несвойственно взрослым для такого юного создания. – Мы, Аросы, оказались прокляты гибелью своего бога. Выжили чудом. Но си’иаты… Падшие, порочные, сумасшедшие фанатики. Как же это низко - искажать заветы своего ордена! Поработители!       Она резко обернулась, пылая гневом и презрением. Светлые полы ее незатейливых одежд взметнулись и заколыхались, шелестя и шурша. Волосы неаккуратно распались по плечам.       Кхевва предстала пред нами молодой, но верной и искренней служительницей древнего культа. Щуплой, изможденной войной и лишениями, но гордой и самоуверенной, даже слегка дикой в своей одержимости верой и служением. На светлой коже скользили почти незаметные беловатые узоры. Пухлые губы плотно сжимались, отчего казались белыми, даже слегка синюшными, густые брови были нахмурены, а глаза сощурены, но от этого они только сильнее и яростнее горели. Даор оказался абсолютно прав, глазницы девчонки являлись полностью залитыми солнечным, но призрачным светом. Они светились и мерцали, и мне даже привиделось, что если бы она еще на чуть-чуть опустила веки, то этот свет вытек бы густыми и тяжелыми слезами. - О, дитя, первенство в порабощении мира и его представителей остается за вами. Вы столь яростно и сильно торопились посетить каждую сферу, что, не замечая этого, шли по головам. – Я, тот, кто также и остался стоять в окружении воинственной свиты, усмехнулся, не замедляя своего шага. И мне подумалось, что мой голос звучал властно настолько, что речи Сенэкса в сравнении казались бы детскими всхлипами. – Не Аросы ли первыми распространили свои храмы по планетам, огласили свое право на властвование и вознесли свои флаги? Не так ли было? Ах, да! Как можно было забыть то, что ро’оасы столкнулись с необычным и странным фактом, который стал вашим преимуществом. Многие, многие, многие цивилизации обладали взглядами, подобными вашим, будто скопированными. Конечно, великий творец же один! Это вы кричали в лицо каждому? - Мы сделали это по праву! – Ее крик усилился эхом, но не было в нем той опьяняющей и дурманящей силы, что способна поднимать толпы. Избранная мне виделась совсем ребенком. Испуганным и загнанным в угол, но никак не способным что-либо изменить. - По праву? Кем оно было вам дано? Творцом и создателем? Почему же он тогда умер? - Потому что вы, сиитшеты, призвали убийцу! И ты… - Она указала на меня, -… его вестник! Ты, как и в древности пришел, чтобы нести тиранию убийцы! Ты! Уничтожители! Вы обрекли все на гибель! Мир умирает из-за вас!       С глухим щелчком стражи, зайдя с тыла, направили винтовки на казалось бы безоружную ро’оас. Она даже не дернулась, не бросила косого и растерянного взгляда за спину.       …Беззубый, немощный старик сидел на каменных ступенях, ведущих в один из храмов Китемраана. Он молча смотрел на плывущее за горизонт Отешра, чьи лучи из-за ясного, но завершающегося дня, очень красиво расчерчивали темнеющее небо. Старик знал, что совсем скоро на нем проявится точки звезд, еще белые, только минутой спустя они превратятся в бронзовые. Легкий ветер трепетал его одеяния и гнал по плитам аллей пыль. А вокруг совсем никого не было.       Старый жрец тяжело вздохнул, когда почти у самой черты, скрывающейся в вечерней дымке, вспыхнул огонь двигателей, ознаменовавший то, что еще один корабль с его юными братьями вырвался из дома. Культист уже не раз наблюдал за подобным. В первое время после принятия тяжелого решения корабли стартовали целыми группами, а сейчас так. По одиночке.       Я догадывался, что и пожилого мужчину звали с собой, но тот отказался. Он выбрал тихую и незабвенную смерть в родных стенах. Конечно, на планете остались и еще подобные ему, но единицы. Даже они уже никогда не встретились бы, да и не нужно это было. Все они избрали участь гибели вместе с уходящей эпохой.       Ветер также развевал полы моего алого плаща, поэтому я не сомневался в том, что нахожусь рядом со жрецом, что могу с ним поговорить. Странно, но наваждение чернотой медленно проходило, поэтому я должен был успеть хотя бы что-нибудь спросить у… памяти?       Я тихо подошел к старцу, чувствуя, как плиты холодят ноги, тот слегка скосил глаза, но и не пробовал подняться и склониться. Все равно не смог бы, а медлительность могла бы выглядеть как пренебрежение. Скрипящий, будто перетирающийся, перемалывающийся песок, голос едва слышно донесся до меня: - Не остановите?       Я молчал.       Корабль уже исчез, только едва заметная, размытая черта осталась на месте его взлета, а светило уже полностью зашло за горизонт, но его сияние лениво окрашивало небо багрянцем.       Старик вздохнул. - Страшное впереди… - Он кивнул сам себе. – Не судите строго. У них же… у всех… кроме Вас никого нет. Страшно. Не Вы должны были оберегать. Очень страшно. Я тоже тогда почувствовал, не сильно, не так, как… те. Но больно. А они юные, другие будут, а затем еще и еще. Ведь будут? - Будут.       Его губы слегка изогнулись в блаженной, но не менее грустной улыбке. Жрец сложил руки на коленях и согнулся еще больше, став похожим на крюк. Его ладони хотелось назвать высушенными, осталась лишь кожа, да кости, торчащие воспаленными суставами. На одном пальце не было ногтя, а зеркальная мантия потеряла свой блеск и оказалась порвана в нескольких местах, но старательно и аккуратно зашита.       Не могу объяснить, почему я тогда ответил ему. Я не чувствовал его боли, и не мог ее понять в той мере, что понимали все. И почему-то не задавал своих вопросов, зная, что безвозвратно теряю свой шанс. Я просто осознал, что обязан поддержать этого старца, хотя бы потому, что именно в том наваждении я впервые за всю свою жизнь забыл о собственной боли. Забыл, кем я был, что я прошел, к чему стремился, а все из-за того, что уловил этот мимолетный миг существования. Никогда за все свои в ту пору недолгие годы я не ощущал настолько ясно и открыто этого прекрасного чувства, что можно было бы назвать единственным словом – жизнь.       Наверное, ради этого Творец Аросы и создал в своем мире смерть, чтобы хотя бы немногие смогли увидеть великий дар в повторении движения Отешра или любого другого солнца изо дня в день, из века в век.       Но это чувство быстро прошло, почти не оставив следа. Оно было сотворено не для меня, я являлся инородным и запредельным, возможно, пусть я это и отрицал в разговоре с Лу, все же предсказанным вестником второго, бога-убийцы. - Хорошо.       Шепеляво проговорил старик и тяжело поднялся со ступеней. Это движение заняло у него не одну минуту. Он извлек из-за пояса маленький кусочек заточенного стекла и безмятежно разрезал левую ладонь, потом плотно ее сжал. Поклонился мне и медленно, шоркая ногами о пол, двинулся в тень храма. Я не сомневался, что еще до полуночи он тихо, боясь слишком сильно повысить голос, сотворит песнопение, затем опустится в какое-нибудь кресло или в свою постель и уснет, также как то создание, что я обнаружил в коридорах храма вместе со своим эскортом.       Свет Отешра погас…       Тем временем Лу быстрыми и уверенными шагами приблизился и также приставил ствол оружия к виску девчонки. Оглушительно рявкнул, заставляя подчиниться: - На колени пред Императором! На колени!       Ученица Аросы не двинулась, только шумно выдохнула и гордо подняла голову, обжигающе сверкая глазами. Весь ее вид демонстрировал лживую уверенность, а под ней неумолимые страх и панику. Она понимала, что совершенно одна, что ей никто не поможет, и никто ее не спасет. Она последняя. Она – осколок прошлого, которое в те минуты умирало навсегда. - Сколько детской самоотверженности в пустоте.       Я, все тот, что находился среди стражей, остановился на расстоянии пяти шагов от врага, не в целях безопасности, а потому, что мне не было смысла утруждать себя в этой миссии. Все было предрешено в тот далекий, но такой близкий по отношению к вечности миг, когда я захлебнулся черной жижей на Орттусе. Шаг за шагом, все сливалось в стеклянный мост для становления моего мира. Мира Инхаманум.       Вестник? Глашатай? Голос божества ордена Сиитшет? Император?       Или еще человек? - Виштакаэри рассказал о тебе, Кхевва. Тебя именовали избранной. Верили, что ты сможешь вернуть прежний мир, может быть, даже воскресить светлого творца. Сколько наивности и глупости, но все это естественно. Красивая и романтическая история, а так хочется жить, только жить свободными. Потому Аросы и начали войну, решив, что новый Император молод и неопытен, его будет свергнуть легче, чем четверых прославленных Высших. И если бы не случайная и непредвиденная встреча на Аньрекуле, то вы бы даже не подумали, что вышли против опасного врага. Смеялись бы, а потом погибли. Так было бы проще, но… всему виной случай. Вы запаниковали. Только итог оказался один. Аросы больше нет. Вы уничтожены, и скоро о вас никто не вспомнит. Останетесь парой строк в исторических хрониках. Достойный конец для тех, кто лишен смысла быть. Не так ли? - Виштакаэри?! – Кхевва на миг вспыхнула светом, будто пламя свечи от незаметного порыва ветра, а затем выкрикнула. – Не верю! - Не веришь? А я разве требовал твоей веры? Ты - моя помеха, мой личный враг, так почему же мне не извлечь из тебя немного боли, прежде чем убить. Я даже сочту ее за смирение и мольбу о прощении. Тебе нужно всего лишь склониться. – Я помедлил. – Как сделал это Виштакаэри. Мой новый и верный раб. - Замолчи! – Ее голос задрожал от гнева и страха. – Замолчи! Это все ложь! Ни один ро’оас никогда не опустится до такой подлости, чтобы пасть смиренно к ногам сиитшета! Ни один! И тем более не станет молить и унижаться для твоей черной милости! - Ты еще совсем ребенок. Как жаль, что твой разум уже осквернен. – Мой интерес все отчетливее пропадал и иссякал к этой особе, разговор обращался пресностью. Избранник Аросы оказался такой же ложью, как и многое во всем мире. – Лу, действуй.       Командор занес оружие, чтобы прикладом оглушить девушку, но та в последней попытке выхватила из-за складок своих одежд что-то похожее на стальной кол, но тоньше и несколько изогнутый по дуге. И еще этот кол имел хрупкие стеклянные стенки, за которыми плескалась ставшая знаменитой кровь бога. От паники Кхевва слишком сильно вцепилась в свое оружие, продавив пальцами стекло, и мерцающая жидкость брызнула на ее пальцы, потекла по запястью. А с губ приспешницы сорвался истошно-отчаянный рык ненависти. С легким удивлением, я наблюдал со стороны за тем, как броня Лу и других стражей, что оказались ближе всего к врагу, несильно, но оплавлялась. Краска, которой на доспехи были нанесены знаки отличия, мгновенно слазила с поверхности и истлевала. - Убирайся из нашего мира, убийца! Исчезни!       Чем больше ярость взрастала в девушке, тем сильнее пылали ее глаза, а кровь божества начинала ядовито и ярко пульсировать невозможным светом. Этот свет испепелял, не сжигая. Ни один луч солнца не способен на подобное. Он может убить, сжарить до состояния черного угля, но не переродить. Оружие, что было направлено на ро’оас, рассыпалось золой, а полыхающая пульсация все больше и больше распространялась сменяющими друг друга сферами, вырывающимися одна из другой. Желтый свет преобразовывался в необычное сочетание лазури, которая переливалась всеми цветами спектра. Эти волны проникали всюду, принося с собой омерзительный, приторный до тошноты и рвоты запах, даже вкус сладости.       Звуки утонули в звенящем треске, голоса и крики стражей не доносились совсем. Даже грохот рушащихся стен, что исчезали, а затем вновь расчерчивались на своих местах, и выбивающегося немыслимой силой стекла не проявлялся ни единым намеком. Пол покрылся трещинами, которые тут же заполнились самой обычной водой, но стоило сделать лишь вдох, как эта вода зеленела. Затем по краям сколов расползалась болотная наледь, сменяющаяся также резво тиной, плесенью, а воздух наполнился дурманом гниения и разложения.       За моей спиной безмолвно рухнул агент, выронив из рук мелкий, но мощный карабин. Оружие ударилось о пол и скользнуло в заполненную мутной жижей трещину, выпустившую следом большой пузырь. При падении шлем мужчины раскрылся, потому можно было увидеть, как только что живая плоть предавалась быстрому разложению. И страшнее всего было то, что пока тело самоуничтожалось, человек оставался жив и чувствовал весь ужас, что обрушился на него.       Но потом натиск спал.       Пульсация стала реже, сферы силы сократились в диаметре, пока и вовсе не обратились эфемерной пеленой у самых рук девчонки. А секундой позже кровь бога в полом колу обратилась черной жидкостью. Сталь зашипела, оплавляясь, и только то, что ро’оас от удара Лу выронила оружие, спасло ее руки от растворения и ожогов.       На меня, ни одного из нас, вся эта фееричная иллюминация не повлияла, даже не затронула, но во время самих событий я об этом не задумывался, сочтя происходящее чем-то весьма приемлемым и естественным. Только на странный зов выбрались черные лики, но зависли в воздухе, вытягиваясь из моих волос. Второй или же первый я сделал несколько шагов и наступил на кол, который треснул под моей ногой и рассыпался мелким крошевом. Чернота разлилась по полу, шипя и брызгая, а камень медленно, но непреодолимо стал превращаться в туманное стекло. - Это и есть сила Аросы…       Мой голос прозвучал очень тихо, выдавая не то задумчивость, не то легкое огорчение. Но вероятнее, я всего лишь разочаровался, не получив должного ответа от тех, кто в прошлом так сильно влиял на историю вселенной. Аросы, эти грозные светлые воины, они внушали страх и ужас на подчиненных и рабов сиитшетов, но не оказались способны противостоять по-настоящему.       Словно все повторялось…       Сиитшеты и Аросы. Они являлись просто людьми. И это означало, что я с самых первых лет, когда лишь начал задумываться обо всем, неосознанно окунулся в пучину недоступного и лишнего для любого смертного понимания. - Тогда почему эта сила обратилась моей? – Я вслух продолжил свои мысли, после чего махнул рукой стражам и отдал приказ. – На корабль ее. В оковы. Приставить охрану.       Гвардия в подобном уточнении не нуждалась, но стражи кивнули, и один из них легко подхватил ро’оас, что оставалась без сознания. Но тот я, что находился в центре залы, вдруг замер, глаза остекленели, став полностью бесцветными, а потом пошатнулся и упал, мертвым телом. Лу мгновенно кинулся к нему, принялся прощупывать пульс, подключать датчики. А когда мужчина чуть повернул телу голову, то с нее пучками посыпались черные волосы. Такого ужаса у своего подчиненного я еще никогда не видел, он буквально закричал в голос, другие стражи мало чем отличились от него.       Только в этот момент я вышел из своего укрытия, вызвав у воинов шоковое состояние. Командор перевел взгляд с тела на меня и обратно, а затем снова на тело и на меня. Грязно выругался, без возможности контролировать свое состояние. - Упокойся, Лу. Я жив. А это… - Приблизившись, я ткнул носком сапога свое тело, усмехнувшись тому, что даже одежда стала одинаковой до самой последней нитки, -… это всего лишь меры предосторожности. Считай так. Возвращаемся.       Ядовитые нити на полу расплавились, вновь слились с кожей идеальной копии, а затем и всей плотью, что образовала черную жижу, размеренно приросли к моим волосам и втянулись по ним в меня. Я снова ощутил себя единым целым, развернулся и направился к выходу из храма, не желая ни о чем задумываться. Я очень устал.       Возвращение на корабль не ознаменовалось чем-то любопытным и стоящим. Это было всего лишь обычным движением обратно. Китемраан и его секреты меня больше не прельщали, но всему виной было мое состояние, что обрушилось на меня неожиданно, открыв на время прошлое или просто посмеявшись надо мной, явив ажурную иллюзию. Но видений больше не было, также как и новых опасностей.       Еще ступая по зыбкому песку, я решил, что на Китемраан не будет допущен не один звездный корабль. Никто больше не спустится на песчаную поверхность и не нарушит забытья. Да, я собственной рукой вернул к существованию то создание, оно разбудило здесь других, но их так мало. В масштабах планеты они оказались бы совсем незаметными. Но людей здесь больше не должно было быть. Даже я сам решил постараться не приходить сюда, чтобы не тревожить покой, еще хранящий дыхание утерянного времени, когда юность щедро дарила сладкие надежды на счастье и безмятежность.       Челнок доставил меня и остальных на «Рэнтефэк’сшторум», где Кхевву заключили в тюремной камере, подключив к надежным и искусным методам сдерживания, которые я дополнил легким влиянием черноты. Дар жертвы был скован.       Императорский флагман возвращался домой.

***

      Империя ликовала под оглушающие взрывы молний и буйство стихии, что низвергалась вниз потоками дождя. Эти капли расцветали всеми оттенками радуги в праздничном салюте и иллюминациях. Столица вся мерцала и гремела в этой радости, ни один гражданин не спал в знаменательную ночь, прославляя своего Владыку и гордясь блестящей победой над проклятыми Аросы. Для меня же все основные и официальные торжества завершились к вечеру, потому я смог остаться один только к полному сгущению сумерек.        В тишине тронного зала гром казался мне очень близким, будто грохотал в пределах помещения, а не за его границами. Темнота только усиливала это впечатление, и потому раскаты так и стремились загипнотизировать сознание своим звенящим маршем, все более становящимся тревожным и неестественным. Ему не хватало в воздухе малого дополнения - капель влаги, а те, что испускались с разгневанных небес, ощущались совсем чужими.       Я не задумывался, который час находился в полном одиночестве после завершения приемов, наедине со своими мыслями, которые отнюдь меня не радовали, но и никак не собирались во взаимосвязанное полотно. Странное чувство не покидало меня после тотального уничтожения Аросы. Я их уничтожил, не оставив шанса на воскрешение, стер с лица вселенной. Чернота на время насытилась своим вином боли, но я не успокоился. Мир в Империи стал для меня дикостью, но возможно это было лишь ложью, я просто забыл покой.       Я молча сидел на своем огромном, черном троне, мои парадные одежды ниспадали по ступеням, искрились украшениями, а тяжелый обод короны парил над головой. Около врат залы в недвижимой стойке замерли стражи, они не могли прекратить своей службы, не смотря на празднество. Командора Лу я своим личным приказом отправил отдыхать после завершения войны. Ему требовался отдых, хотя он это и отрицал. Наверное, боялся, что я лишу его звания и найду замену на его должность, но его страхи были пусты и безосновательны.       Я понимал, что отдых требовался всем, даже мне. Но и временное затишье черноты и ее хоров не приносили для меня успокоения, я метался в душе, догадываясь, что тревожусь даже не из-за Китемраана и победы. Нет, это уже не могло побеспокоить мою душу. Я потерял ее до того, как обрушилась война. И только одно событие могло напомнить мне, как чувствовать или хотя бы верно подражать эмоциям. - Мы все лишь существуем, ища лучшее место под скупым и жестоким солнцем. Мы придумываем себе законы, правила и имена. Рисуем на своих лицах эмоции, а на руках символы. Мы режем друг другу вены, дабы испить чужой крови, чтобы наполнить пустоту внутри хоть чем-нибудь. И миры дрожат под нашими ногами, тогда, когда идет война или тогда, когда мы празднуем. И лишь единицы понимают бессмыслие нашего бренного существования. Понимают, что боль есть ни что иное, как голос жизни. Ты умираешь? Цепляйся за боль, за ту, что вырывается из раны или за ту, что навечно въелась в истерзанную душу. От радости еще никто не выжил и тем более, не начал жить. Ди’ираиш… Одно лишь слово, а в нем заключено все.       Я засмеялся.       И мой смех неистово раскатился по зале, дробясь эхом, но более же ничего не дрогнуло. Я чувствовал себя жалким, из-за того, что никак не мог принять, как позже оказалось, лживую истину. Вестник бога – это же так мелко. Пусть избранный, но все равно никто. Никто! Для меня это было мало, для моих идей это было ничтожно. С помощью такого титула я не мог достигнуть ответов, потому лелеял себя остатками лести, дарованной жрецами. Они звали меня творцом.       Я поднялся и спустился с пьедестала, молча покинул тронный зал. Длинный алый плащ шуршал при моих шагах, но я этого не замечал так же, как не обратил внимания на то, что неожиданно для себя достиг своей призрачной обители.       Отпустив, буквально выгнав прочь стражу, я бесшумно прошел в темные, пахнущие пряностями и ароматом дождя, что пробирался сквозь приоткрытое окно, покои. Черные, слегка искрящиеся полотна занавесов старательно не пропускали даже ночной свет в мое одинокое обиталище. Но он был мне здесь не нужен, я ориентировался сам, потому и не сразу заметил, что вижу в темноте четко, как днем.       Покачав головой, я зажег россыпь тонких и высоких, уже несколько оплавленных свечей. Они приглушенно зашипели и озарили комнату желтым, почти таким же золотым, как и на Кимераане, светом. Маленькая искорка, что вспыхнула в моих руках и передалась свечам, мгновенно отразилась десятками, сотнями, если не тысячами жителями моей комнаты – зеркалами. За время своего странствия я уже забыл насколько это красиво и успокаивающе, хотя такой покой больше напоминал забвение.       Я пристально взглянул на свое мрачное отражение в порождающих миражи стеклах. Волосы без моего контроля уже своевольно преобразились ликами, оплетая пространство черной, кислотной сетью. Глаза пылали рубиново-огненным пламенем, а веки и кожа вокруг них совсем почернели, даже белый грим плохо скрывал это, но все же делал невидимыми змеящиеся разводы на лице и руках. С отвращением я смазал со щеки мерзкий белый налет и только тогда заметил, что мои ногти стали еще длиннее и острее. Я не злился и не удивлялся.       Схватив венец, с яростью сорвал его со своей головы и швырнул в сторону, он переливчато загрохотал, а после обреченно затих на полу. Я же, не обращая внимания на то, что так и не сменил свое парадное одеяние, в полной усталости и безразличии ко всему опустился и лег на холодные плиты. Подо мной тихо зазвенели множество осколков разбитых стекол и зеркал. Я своим приказом запретил их убирать. Они мои. Мои мертвые огни, окостенелые, омертвелые и лишние, как сам я.       В странном порыве я взял в ладонь несколько из них, а затем сильно сжал руку. Они потрескались и раскрошились, рассыпались острым песком, но когда я вытряхнул их, то не обнаружил на руке и следов крови, даже не было царапин, намеков на них. Я горько усмехнулся и посмотрел в потолок, вспоминая мимолетный разговор с Лу, что совершился во время полета в столицу Империи.       Беседа эта мало чем отличалась от будничных дискуссий, да и длилась не более пары минут, но и их хватило, чтобы понять одну очень важную, но от того и пугающую вещь. Командор и другие стражи совершенно не запомнили статуи на Китемраане, хотя, находясь на планете, они осматривали их и обсуждали, удивляясь тому, что древние изваяния чем-то напоминали меня. Но стоило им подняться на борт флагмана, как эта маленькая деталь путешествия стерлась ловко и безвозвратно. Воины на мой вопрос о статуях только удивлялись и переглядывались. И эта ситуация в очередной раз подтвердила то, что чернота еще была не готова раскрыть для меня все свои секреты. Я вынужден был терзаться от неведения в полном и гулком одиночестве.       Небрежно и с напускной леностью я взглянул на близстоящие зеркала. При такой активности черноты они практически не отражали реальность. Это было привычно, но все же неприятно. Создавалось впечатление, что я тону в каком-то лабиринте, состоящим из неких порталов, ведущих в мир мрака и голодных до боли ликов. Они множились за хрупкой гранью, перерождались из одного силуэта в другой, а затем смешивались, как просыпающийся сквозь мелкую сетку песок. И каждая частичка вдруг начала складываться в цвета, из которых строились фигуры меня.       Все одинаковые, лишенные эмоций и чувств, но, наверное, никто бы, кто хотя бы раз общался со мной и видел меня, не спутал бы этих порождений черноты со мной настоящим. - «Анщиим’д’эрра’иш’осштор’хаар'Ии»…       Тихим шепотом я повторил слова мальчишки-жреца из видения и потянулся тонкой, увенчанной острыми и очень длинными ногтями ладонью к потолку, который из-за сумеречного и дробящегося отражениями зеркал света казался недосягаемым.       Анщиим’д’эрра’иш’осштор’хаар'Ии.       Древнейший и почти утерянный язык. И именно он должен был нести в себе то первородное знание, что не могли передать слова любого другого наречья. И вопреки страшной, непоправимой потере, я догадывался, что выкрикнул тот юнец. Он был рад шансу видеть меня, кем бы я ни являлся.       Вестник?       Вестник…       Мне до отвращения было противно это определение. И я старался найти ему опровержение, а после все же согласиться, чтобы избавится от мук незнания. Но вновь и вновь возникали новые факты и события, что все возвращали в состояние взболтанной взвеси. А отчаяние не приходило лишь по одной наивной причине – я уже не мог остановиться. Я мчался и бежал вперед, задыхаясь и разрывая плоть ступней до кости, ибо чувствовал в себе могущество, но мир уже замер. Ему не требовалась плеть очищения, клинок – символ победы. Даже великий император, идол, уже блистал на троне. Для меня не осталось никакого сопротивления, кроме одной мелочи, но не врага.        Почему же так холодно?       Этот холод изливался от боли. Она горела во мне, в том мальчике, которым я когда-то был, в юноше, что с каждым словом все больше и сильнее ненавидел своих учителей и владык.       О, сколько я пытался забыть! Сколько раз уверял себя, что это было не со мной настоящим и выжившим, а с тем мной, что давно утонул в пустоте. Сколько шрамов было на теле от кнутов и розог, а еще больше на душе, до тех пор, пока не… не захлебнулся? Скольким монстрам с улыбкой подносил бокал с вином так, как теперь это кровавое питье преподносят новому властителю?        Я не жалел себя и не страдал, не сокрушался по упущенному времени. Нет, иначе бы я не смог пройти весь свой путь, хотя можно ли было его назвать в тот момент моих размышлений пройденным. Вряд ли, скорее приближающимся к завершению. И даже оно, как и лишение детства, являлось необходимым до безумия и онемения. Пока я жил, я осознавал и познавал все и вся. Жестоко, самолично воя и испивая Ди’ираиш.       И все же следовало признать, что моя жизненная тропа отнюдь не была плохой. Все люди считают жизнь самым великим благом, получая за ее прохождение щедрый дар – смерть. И мне было очень важно это понять, ибо только это пониманием дарует возможность полноценного ощущения эмоций.       Но это для меня оставалось и остается невозможным.       Я улыбался, но не чувствовал. Я мог только подражать, чтобы не выделяться из общей массы живых. Кривя губы, щуря глаза, я раз от раза задумывался над природой поведения и действиями, выбором окружающих. Но не понимал, не мог сам поступать подобным образом в таких же ситуациях, ибо не терзалась моя душа от тревог и беспокойства, равных человеческим.       Родившись для жизни, я все равно ее презирал.       Ребенком ли я был, когда молчал под россыпью жестоких ударов? И кем я стал после? Я всегда четко осознавал черту, отсекающую меня от мира… - Инхаманум.       Как проклятие, как клеймо.       Мою руку окутали липкие призраки, касаясь своими тонкими пальцами и передавая мне еще больший холод, так напоминающий ледяное ощущение космоса. Как бы странно это не звучало, но на них я походил больше, чем на любого другого смертного. Возможно, именно это обстоятельство и дало мальчишке со следом на шее от оков выжить в белом смертоносном стекле Орттуса. Меня приняли за своего. - Император?..