ИНХАМАНУМ. Книга Черная

***

- Инхаманум!       Низкий голос был похож на очередной раскат грома, которые я почему-то больше не слышал. В груди нещадно горело и жгло, но я все еще никак не мог открыть глаза и вообще как-либо пошевелиться. Казалось, что я лежу в темноте, подо мной и рядом нет ничего и никого, вообще вокруг Абсолютное Ничто, но голос…       Он упрямо повторялся, возникая то совсем рядом, то удаляясь на несколько километров. Он мучил меня, он резал мой слух, разрушая сладостный покой и блаженство свободы от дум, от сомнений и навязчивого страха. Он звучал постоянно, соблюдая какую-то немыслимую круговерть ритма. Безжалостную и омерзительную. Звучал, кричал, длился, царапал и ревел. Он был противен и недостоин моего внимания, но именно своим постоянным проявлением заставлял отвлекаться от моего забытья и прислушиваться, содрогаясь от предвкушения нового звучания. Постепенно к нему стали примешиваться и другие звуки. Привычные, но очень острые и яркие в тот миг. Они тоже раздражали меня. Хотелось плотно закрыть уши руками, но не хватало сил пошевелить и пальцем, даже просто дернуться. Я терпел их, все больше понимая, что просыпаюсь, отхожу от странного сна. - Инхаманум! Инх!!! - Он жив? – Даор отчего-то тоже шептал хрипло и дергано. Сначала мне показалось, что говорил вовсе не он. Настолько его голос осип и изменился, обогатился хрипами и свистом. - Жив. Уймись уже. – Зло и недовольно прорычал Лу. – Твои опасения сейчас никому не помогут. - Я позову лекарей! Жрецов! Сейчас я… - Тихо ты. – Снова осек слугу воин. – Доводишь по бешенства своей паникой. Замолчи и возьми себя в руки. Ты первый раб Императора, так и веди себя подобающе, а не как мальчишка из отщепенцев! Дышит он. Успокойся.       Меня слегка встряхнули, потом кто-то прижал руку в области вены на шее, а следом я разобрал тихий шум воды и холод вокруг левой руки. Почему-то именно холод заставил меня отчетливее и яснее осознавать окружающее. Он как-то отрезвил и воззвал к моей собранности, которая так не вовремя покинула меня. Какое-то время я сконцентрировал все свое внимание именно на этом холодящем чувстве, будто надеясь получить от него некое животворное и спасительное чудо. Разумеется, такое произойти никак не могло, но все же благоприятно подействовало на меня. Я медленно просыпался, а звуки от этого становились все менее режущими и резкими. Состояние словно постепенно приходило в норму, но возникло странное чувство, которое я никак не мог объяснить. Что-то исчезло. Улетучилось и покинуло меня, но что и когда – я не знал. Тем более что прежде исчезнувшего тоже не было. Оно появлялось лишь на краткий миг моего забытья, а потом снова бесследно ушло, оставив лишь крохи памяти. И то в сновидении.       Я тяжело открыл глаза, чувствуя едкую соль на губах.       Волны были черными, но все же с легким зеленовато-синим оттенком, напоминающим грани мутных драгоценных камней. Они, как и всегда, набегали на неровный берег, ударяясь об острые, торчащие во всех направлениях камни, взрывались брызгами и шумом, а затем откатывались обратно, чтобы после снова и опять повторить свое движение. Почти мирно, почти как раньше, но при каждом своем колыхании и действии источали из себя страшную отраву. И песок подо мной и вокруг обратился черным, как в уже почти забытой столице Высших. Он только немного больше искрился на свету и звенел, если кто-то его тревожил.       Черный. Черный…       А небо вопреки моему страху посветлело. Оно все еще было затянуто густыми, клубящимися тучами, но не передавало синеватую тяжесть влаги, копившейся в ней. Ливень же сменился на мелкую морось, что больше походила на туман. И если бы не низкая температура, что упрямо и устрашающе тянулась к нулю, то я бы даже порадовался подобному проявлению природы. Но, увы и ах, холод являлся очередным доказательством воли высшего сознания, которое не соизволило ответить на прямой вопрос, мольбу одного из тех, кого само и породило.       Яд Орттуса влился в вены Инеатума, но почему-то замедлился и сконцентрировался лишь у самого берега, не забыв окрасить воды. Это в очередной раз доказывало, что великая и могущественная сила ожидала какого-то определенного момента или события, что должно было свершиться. Потому увиденное было совсем не милостью, а очередным указанием на беспомощность всех смертных. Никто не собирался жалеть и продлевать жизнь, агонию жизни прогнившего насквозь мира. Просто так совпало, так получилось, что Неведомому нужно было дождаться еще чего-то, а потому людям выпадала кроха времени для продления жалкого и бесполезного существования.       Какая ирония… - Повелитель!       Снова запаниковал Даор, он непрерывно что-то причитал о том, что нужно немедленно вызвать целителей, охрану, культистов, стражей, всех, кто может помочь. Даже о том, чтобы закрыть спуск к океану полем, тоже не забыл упомянуть, но все это виделось мне такой мелочью. Детские забавы, но лучше их не было создано совершенно ничего. Искренние и настоящие, наполненные эмоциями и желанием спасти, страхом и стремлением обезопасить не себя, но своего идола. Может быть, именно эта чистота и дала шанс Даору остаться подле меня, а после стать незаменимым помощником, которого все же еще предстояло учить.       Каким же я был юным и слабым тогда, в миг, что изменил меня, но не мир. Меня поглотил Орттус, напоив запретным, чудовищным даром. И, о, как же я был счастлив! Я узрел великую благость в таком повороте своей судьбы! Нашел возможности, попытался воплотить высокие цели, и даже смог это совершить. Обрел абсолютную, необъятную власть и роскошную корону, сделал нечто похожее на тот мир, о котором я мечтал, еще сидя на грязном и ветхом подоконнике в бараке на Деашдде. Не забыл и об излюбленном занятии – понимании. Неустанно искал сложные, очень опасные загадки и ответы на них, но ничто не дало мне разобраться в нечто, что именуется мирозданием. Я бился о гранитные стены, забирался в древние, почти рассыпавшиеся руины в поисках хрупких листов со знаниями, вскрывал и препарировал старый и запутавшийся в своих учениях Орден, строил новое, тем самым проводя масштабный эксперимент. Потом я успокоился, решив, что такая идея и ее воплощение просто недостижимы для человека. Даже не так. Они недоступны для всех смертных, а я еще наивно причислял себя к этому понятию. Искал врагов во всех. Выступил против всего мира и устоял. Один!       Какая же немыслимая глупость…       Я потратил себя на пустое достижение трона, которым я пытался добиться свободы для более открытых действий и вольных мыслей. Не зная, кто я, я смог забыть сам этот вопрос и его необходимость, которой так долго жил. Только она и помогала мне преодолеть все преграды и препятствия, выжить там, где гибли целые миры. Это оказалось так легко, все мои терзания, что каким-либо образом соприкасались с важнейшим понятием, были на самом деле иллюзией. Ими я утешал самого себя, продолжая наслаждаться величием и роскошью, но роскошь – это всего лишь вещь, декорация и искусная, но все же роспись на стенах. А вещи истлевают до основания, забирая и воспоминания о себе.       Как и Высшие я возгордился, посмел в порыве ярости и гнева обратиться к неопределенному, зло, пылая ненавистью, задать вопрос. Нет, не так. Не задать, но потребовать оставить меня в покое. Я уже не жаждал познать все и вся. Я устал от этой громады и смирился с участью простого человека, пусть и закованного тяжелым и дорогим венцом. Оказывается, пряная сила достатка явилась для меня большей ловушкой, чем грязь и унижения детства. Я даже забыл о собственном имени, легко облачив себя в одно слово, которым ко мне обращались все без исключения – «Император». И этого стало вполне достаточно для возникновения очередного тирана, не замечающего ничего, кроме своего удовлетворения. В глубине души я все еще сомневался и даже считал, что продолжаю свой путь, но на самом деле замер, остановился на месте, прервав свое движение и познание. Как на звездном корабле по громкому и необсуждаемому приказу замирает в бездействии все. Нужно лишь хрипло и в приказном тоне выкрикнуть: «Стоп!».       И движения нет.       Так сделал и я с самим собой, но забылся, продолжая держать в руках древко от уже истлевшего знамени о великом и высоком пути к потерянной цели. И когда чернота стала требовать дальнейших шагов, я оскорбился, стал игнорировать и отворачиваться от нее, чем вызвал понятный, но несоразмерный со смертным гнев. Я поступил, как и любой другой человек, вкусивший блаженного и безмятежного покоя, пусть и полагая, что каждый миг был потрачен на тревоги и решения.       Но я не мог этого чувствовать? Все годы жизни были истрачены лишь на подражание основам поведения окружающих. Я не действовал от своего сердца, надевая корону. Я лишь полагал, что некто в моей роли должен действовать так. Но мог ли я тогда сам впасть в забытье, чтобы заразиться приземленной тягой к покою? Не должен ли был я познать и это? Наверняка, в жутком и болезненном уроке скрывалось нечто важное, но, увы и ах, выбираться из его силков мне предстояло самому.       Можно ли было придумать нечто хуже и опаснее такой затеи?       Безумец? Да, но не по своей воле, а лишь из-за того, что не понимал этот мир. Не мог его чувствовать, а потому и жить по общим правилам. Не об этом ли я кричал в мутное небо?       Но прямого ответа все же не сумел добиться.       Я резко сел, ощущая, как мир вокруг меня зашевелился, вздрагивая, колыхаясь и расплываясь цветными точками с яркими вкраплениями. Пришлось плотно закрыть глаза и выждать пару минут, чтобы состояние стабилизировалось, а дыхание успокоилось. Только после таких действий я снова осмотрелся.       Океан переливался чернотой, но она почему-то в большей мере сконцентрировалась у берега, недалеко от того места, куда меня вытащили. А точнее по неведомому приказу вынесли волны. Тех валунов, на которых я стоял и бился в приступе истерики и ненависти некоторое время ранее, больше не было. Исчезли под давлением невидимого луча, стерлись и перестали быть. Остался лишь мелкий, темный и даже на взгляд колючий песок, влажно искрящийся на свету и смешанный с пушистой пеной. Этот песок распространился на все пространство небольшого залива, до организованного и обустроенного пирса с посадочной площадкой близ него. В воздухе же я не смог различить мелкой пыли и кружащегося пепла. Может быть, он уже успел осесть, а, возможно, своевольно испарился, подчиняясь чьей-то всемогущей и дикой воле.       Второй раз за свою жизнь я тонул, потому и предпочел осмотреть изменившейся пейзаж, но не себя, боясь увидеть результат. Почему-то мне казалось, что этот второй раз должен был отнять у меня силы. Лишить самой возможности дальнейшего правления и приговорить к бесславной и мучительной казни где-то на дальних рубежах или в опустошенных, бывших секторах отщепенцев. Мне виделось, что у меня без касаний и приложения усилий ломаются ногти, что волосы лишись черноты и стали не просто белыми, но седыми. Казалось, что я не ощущаю своего дара, только пустоту и зыбкость обреченности. Мне было страшно, что я никогда не увижу свою бесчисленную армию голодных ликов. Я боялся этого, ибо успел познать то, что не могло остаться незамеченным тем, кто наделил меня могуществом.       Я же возненавидел черноту, присвоил ей титул врага и изменника, отверг все ее голоса и всполохи, не реагировал на предупреждения, которые, разумеется, не покидали меня на протяжении всего этого времени. Да, уже не было привычной и неудержимой четкости, что вела и преподносила мирские дары с легкостью. Дар стал более тонок и непривычен. Он проявлялся сам по себе, порой так, что я и не замечал, действовал без моего желания, просто ставя меня перед уже случившимся фактом. Но затем ударял острейшим лезвием, вспарывая старые раны и болезненно напоминая обо всем.       Собравшись с мыслями и задержав дыхание, я взглянул на свои руки.       Худые, белые, с длинными, тонкими когтями, которые вспарывали с легкостью и небрежностью любой материал. Кожу покрывала тонкая сеточка темной порчи, слегка дрожащей и двигающейся, словно змеи, ползающие без цели. При падении в воду и попытках выбраться с пальцев исчезла пара перстней, дорогих и красивых, но не ценимых мною. Наверное, они соскользнули, когда я ударился о скалы, а затем безнадежно пытался сопротивляться. Ленты также остались где-то в водных пучинах, а, может быть, в отличие от другой ткани были растворены ядом черноты.       Я, уже испытывая некое облегчение, прикоснулся к лицу, пальцами проводя по щекам и векам, но увидеть, конечно, ничего не смог. Длинные, черные, пропитанные водой, волосы тяжелыми плетями опутывали меня, как когда-то давно в юности, на Орттусе. А ткани одежд, все до единой, обратились темными, впитавшими в себя сумрак выпущенного мною на волю яда, материями. Узоры на них померкли, некоторые же стали черными и потому незаметными на общем фоне.       Я в растерянности взглянул на слуг.       Те молча смотрели на меня, да и не было слов, которые бы можно было произнести тогда. Все они не имели никакой силы, способной нарушить громогласное безмолвие, воплощающее в себе холодность стальных душ любого мира.       Еще с Китемраана мне помнилась брошенная мною фраза о том, что Лу больше не сможет понимать меня, что дальнейший уровень сознания и развития ему недоступен. В то время я говорил это, как тумане, как в мираже, даже не своим голосом, но мнения своего не изменил. И смотря на двоих самых преданных мне подчиненных, я видел это разительное отличие, что выражалось едва уловимой чертой, бликом, отражением в глазах или в едва заметном движении.       Страж остался воином, он навсегда закрепился в звании моего оружия, которое необходимо было направлять, постоянно корректируя движение и задавая верный курс. Но Даор, мой Первый раб, был совершенно иным. Даже его глаза разительно отличались особым сиянием, которое незаметно и непонятно таким же, как и он, людям. Но я видел это и почти восхищался.       Маленький, в чем-то глупый, мечтательный мальчишка, что по наивности и романтичности увидел в заклятом враге древнего ордена своего идола. Я искренне ненавидел его за панику и чрезмерное проявление эмоций, которые постоянно напоминали о его несбыточной мечте. А он продолжал надеяться и хранить верность, затмевая своей верой любого священнослужителя из касты жрецов. Я знал, что это никогда не изменится, он потратит на служение мне всю жизнь, отдавая всего себя без остатка, с гордостью неся клеймо раба Императора и оставляя за мной любое решение, что касалось бы его духа или тела. Всю свою жизнь или же вечность, если бы она стала ему дана. Он бы не раздумывал и не сомневался, может быть, даже с гневом и праведной гордостью не понимал, почему все остальные не действуют так же, как сам раб. Даор бы позволил сделать с собой все, не видя своей истинной значимости.       Проницательные, глубокие глаза цвета переспелой вишни излучали жуткий страх, который буквально сводил с ума уже повзрослевшего мужчину. Он едва мог себя контролировать, пережив убивающий миг страха и боли потери, выгрызающий не только эмоции, но и душу, всю, без пощады и снисхождения. Даор смотрел так, словно свершилось чудо, которое позволило ему жить дальше.       И он никогда так и не смог объяснить мне причину и основу своего главного решения, изменившего ход истории. Пытался не один раз, подбирал слова и определения, даже записывал, но никак не мог сложить их даже в одну осмысленную и плавную строку. Только эмоции и ощущения, спутанные и двоякие, порой безумные и дикие. Они пугали и его самого, на время отбивая желание ответить на столь сложный вопрос, но потом попытки возобновлялись снова. И опять гремели провалы, которые и заставили меня запретить ему думать над этим, указать просто жить, выполняя свою важную роль в Империи. Многими годами позже, когда я разобрался и понял все, я нашел ответ и на этот вопрос, но посвящать в истину раба не стал. Я решил, что ему это не нужно. Понимание и осознание чего-либо иногда может разрушить и надломить основной стержень. И не убийством ли будет раскрытие такого знания? - Император, Вам больно? Холодно? – Быстро-быстро заговорил слуга, одновременно указывая Лу на его браслет, по которому можно было вызвать помощь. Наверное, раб испортил свой, бросившись за безумным владыкой в воду и забыв включить защитное поле. Слугу немного трясло, а волосы слиплись. - Нет. – Ответил я, не зная, на какой из вопросов отвечаю. - Лекарей нужно… - Нет. – Тихо повторил я и снова обернулся, смотря на изменившиеся воды.       На темных глыбах волн образовывалась привычная белая, почти молочная пена. Она шелестела вместе с водой, искрилась и переливалась разными оттенками, словно кусочек витража на свету. Уже не было огромных валов, да и мало что, кроме неглубоких луж и застывших после сильных потоков и течений проливов, напоминало о бушевавшей стихии. Все казалось тихим и безопасным, только несколько неряшливым и застывшим после сражения. Но все равно окружение казалось ненастоящим и отчетливо проявляло в себе отпечаток внешности Орттуса. Как-то исказились оттенки, изменились массы и формы, вкус воздуха стал иным, и даже ветер рвался и несся непривычными рывками. Он будто сталкивался с невидимыми преградами, которые приходилось как-то обходить, оставлять в своем нутре и мчаться дальше. Он свистел и заунывно выл, стеная и сокрушаясь о чем-то. Я ощущал в нем привкус чего-то жженого и истлевшего, пепельного. Знакомого, но все равно неузнаваемого. Где-то вдали надрывно гудела сирена, призывая не к вниманию, а к побегу и быстрым действиям. Что-то низко грохотало, перемалываясь и стираясь до состояния пыли. Или это мне только казалось? И шло откуда-то извне? Из самой черноты? - Ты исполнил приказ? – Спросил сухо я, будто ничего не случилось, будто всего несколько минут назад не лежал безвольным телом на холодном песке, чем вызвал у раба сильный испуг. Он отскочил и уставился на меня распахнутыми глазами, мгновенно побледнел, а затем кожа его покрылась красными пятнами. – Ясно. Если таков мой лучший слуга, то что мне приходится ждать от других? - Я… я… - Залепетал он. - Достаточно. Можете идти, у вас обоих есть обязанности. За их неисполнение мне придется прибегнуть к жестоким мерам. Щадить я не буду никого. Если для блага Империи станет необходимым казнить первых лиц, я это сделаю. Нужен новый мир. Совершенно новый, а не основанный на старых догмах и канонах. Они хороши, но больше не действуют. Утратили силы по вине тех, кто им подчинялся. Необходимо выстраивать новый мир. - Жизнь Императора дороже наших. Одна дороже всех вместе взятых. – Успокаивающе пробасил страж. – Если наша забота вызывает гнев, пусть будет так. Можете убить нас, если то пожелаете. Но только после того, как мы поможем Вам вернуться во дворец. Вы необходимы нам и миру, а потому я и ваш покорный раб рискнем нарушить Ваш покой и Вашу волю, чтобы обезопасить своего Властителя. Просим за это прощения. Заранее.       В этот момент одна из шелестящих волн с большей, почти хищной силой нахлынула на шершавый берег, принося с собой белые лохмотья пены и разводы черноты. Удивительно, что черные линии и капли не смешивались с жидкостью, а просто трепетали в ее гладях, мерцая и извиваясь, будто стараясь притянуть на себя больше внимания. Прежде подобного поведения яда я не замечал, потому с недоверием и непониманием вглядывался в новое явление, которое никак не хотело пропадать или как-то видоизменяться. Оно все ярче и притягательнее кружилось рядом, демонстрируя новую игру. И это отчасти пугало, ибо я был убежден, что чернота руководствуется лишь голодом, а потому везде и всегда стремится завладеть всем и пожрать, испить больше чужой боли и страданий. А теперь же мне была показана другая сторона, кричащая о том, что с каждым миром и существом идет спор, выливающийся в осознанное решение. Всюду был выбор.       Волна легко и игриво, почти ненавязчиво дотекла до нас, коснулась ледяными иглами моей ладони, на которую я опирался, и задержалась, не гонимая желанием возврата в общее состояние. Я же внимательно наблюдал, не скрывая своего подозрения и недоверия. И не убирал руку, ожидая чего-то, а потом, слегка задумавшись, продвинул ее чуть дальше, окуная в нахлынувшую жижу.       Только в эту секунду темные разводы ожили, встрепенулись и потянулись ко мне мелкими и тонкими линиями, почти что волосами. Они коснулись моей кожи, резко отдернулись, но ужасно обожгли меня. И лишь проткнув ногтями плоть второй руки, я смог сдержать злостное шипение от боли. Затем чернота вновь приблизилась и воткнулась в пальцы, сводя мышцы тисками расплавленной добела судорогой. Но в этот раз она более не отступала, а проникала через поры внутрь, впитывалась. Змеящиеся струи, покрывающиеся слоем черного налета, прокатились по всему телу. Я это не видел, но чувствовал. В этот же миг мои волосы всколыхнулись, дернулись и потянулись во все стороны призраками, что цеплялись тонкими руками за мокрый песок, скреблись по нему и ползли, ползли, ползли прочь, воя и визжа. А чернота все втягивалась в мои вены до тех пор, пока вода не обрела свой исконный изумрудный оттенок. Песок же навечно остался близ дворца блестяще-черным. Но изредка среди его масс находились плотные и большие участки твердого, очень прочного стекла. Белого, чистого, но всегда до безумия и ужаса холодного.       Я снова засмеялся.       Мир жесток по своему определению, и это никоим образом не зависит от числа населяющих его людей или нелюдей. Впрочем, к завершению первого десятка лет своего правления я стал именовать всех живых и разумных именно людьми, ибо отличия между многочисленными расами настолько ничтожны, что их можно и не замечать. Почему-то в ходе истории из-за войн, эпидемий и различных катаклизмов численность иных видов уменьшилась до катастрофических пределов. Многие и вовсе исчезли. Это напоминало какой-то долгосрочный и жутковатый эксперимент. Примерно также в работе и опытах отсеивались не очень удачные экземпляры и модели урихшей. О них постепенно забывали, а единицы оставались в качестве выставочного материала в архивах и музеях.       Еще одна странность? Жуткая и пугающая, но непреодолимая. Она в свою очередь подтверждала довод о том, что некто все создал на один манер, оставил свой заметный отпечаток, а вернее слепок, на подобие которого и стало воплощаться все. Но на жестокость это не влияло никак. Неудачные примеры устранялись сами, не привлекая излишнего подозрения и никак не влияя на развитие в целом. Разумеется, выявлялось некое наследие, которое в чем-то помогало цивилизации, но все же оставалось малой каплей в океане всеобщего достижения. Но почему-то все сводилось под человеческие рамки. И Человек писал грустную прозу о становлении и увядании Вселенной.       Мир безжалостен.       Я знал это лучше, чем многие с самых первых шагов из детства. И не возникало в таком утверждении никаких сомнений. Почему-то это было важно для любого действия и понимания его свершения. Но что-то скрывалось в таком положении вещей, пусть и прикрываясь жестокостью.       Я ощутил все на своей коже.       И это породило в самых глубинах моей души зачатки подлинной, дикой, звериной ненависти. Я копил ее, порой даже лелеял, чтобы в нужный момент прибегнуть к ее силам и нанести свой сокрушительный удар по тому, что посмело напомнить мне нечто, что я так отчаянно пытался забыть. Но была и еще одна сторона у моей обиды на мир, которую в большей мере могли видеть другие. Она была заметнее и доступнее.       Мир ужасен, но только он мой, и я искал наилучшее средство для контроля его. А совершеннее страха нет ничего, но и страх в свою очередь подразделяется на свои части и уровни. Он тоже имеет иерархию. И в ней выше всего стоит страх потери жизни. А ее, как известно, возможно отнять многими способами, которые могут быть даже весьма эстетичными.       Истошный, звенящий опаляющей болью и страданиями крик разносился по огромной лабораторной зале, отражался от стен и раскалывался на крупицы все повторяющегося эха. На миг стихал, чтобы наполниться возможностью прозвучать снова, а затем опять взрывался воем и муками. И все громче, и все отчаяннее. Кричащему вторили другие голоса, которые далеко не все принадлежали людям, а множились звериными, голодными до крови и свежей плоти. Этот хор пел свою излюбленную песнь, лившуюся по замкнутым от леденящего, опустошающего до костей пространства космоса, коридорам. И звук растекался по венам корабля волнами, раскатами и порывами, заставляя всех, кто мог разобрать убийственные выкрики, содрогаться, сильнее вцепляться в бесполезное против подобного врага оружие. Но к радости, стражи и воины, что могли наслаждаться высокими в исполнении боли голосами, были привычны. С юности созерцали они смерть в различных обличиях. Для них, мечей войны, мучительные крики оставались простыми и понятными, но совершенно слабыми, не способными как-то потревожить суровые души. При моем желании любой из холоднокровной армии сам бы держал выбранную мной жертву, помогая мне в осуществлении любого плана...       Они не боялись крови, они не страшились причинения страданий, но у всех в глазах сияло лишь одно – все видели в своем единственном владыке безумца. Безумца, что находил спасение в получении чужой боли. Она ласкала меня, она успокаивала мою душу, отвлекала. Это настолько сладко, что я позволял себе не думать ни о чем, когда чужая кровь алела на моих руках. И еще я мог забыться и поверить в простую и надуманную истину – за любой болью ничего не стояло, и я ничего не искал за ней. Но все было не так.       Кровь…       Кислая, но теплая. Ее яркие капли согревали мои ладони, что до судороги контрастировало с окружающими стенами льда. Застывшая стужа, что воплощалась не в бездонном космосе, но в двигающихся, разговаривающих и продолжающих нити жизней людях. Я увидел, что их существование совершенно не нужно, они - пустые бутыли, зеленые, стеклянные осколки, ставшие тусклыми настолько, что ни один цвет и оттенок не в силах был вернуть и толику смысла в них и в их шаги.       Недаром возникло отношение к рабам, которое опустило их до уровня вещи, до уровня предмета обстановки. Но не только каста рабов обладала таким пороком.       Раб…       Кто будет его ценить, пусть по телу его течет такая же красная кровь, как и в венах владыки? Нет смысла жизни в них, лишь прожигание бесполезных лет. Они отторгали самих себя из миров и планет, опускались еще ниже, за уровень пола, ниже, чем ставила их каста, молили о новых ранах, что наносили их одурманенные алкоголем и роскошью повелители. Наслаждались пульсацией рваной кожи, выбитыми зубами, улыбались, а потом, хромая и харкая кровью, брели выполнять обычные повседневные обязанности, чтобы к вечеру жалко и тихо умереть. Но они не забывали в последнюю минуту поблагодарить своих господ за выдуманные блага.       Как глупо и безнадежно!       Какое безумие!       Какое одиночество...       Боль - всего лишь побег от себя, ибо сильнее ее нет ничего в мире. Так было и будет для всех, кто слеп. Для тех, кто не знает, зачем дано это чувство.       О, сколько фантазий витает среди слабых и тревожных душ! Все яркие, наполненные истеричными, больными эмоциями. Обжигающие, испепеляющие, утопляющие, срывающие кожу, вырывающие кости, прорезающие лесками податливое и смиренное духом горло. И страшно, и смешно, но так упоительно, так восхитительно до иллюзорности и отчаяния. Одни желают славы, наивно полагая, что в ней можно найти себя. Другие власти, третьи покоя, который никогда и ни для кого не будет достижим! Есть те, кто мечтает о лени, есть те, кто желает странствий, не догадываясь, что возможны лишь скитания и лишения. Еще некоторые хотят быть одни, чтобы никто не смог помешать мечтать и бродить в туманных грезах, но то лишь одно лицо из бесконечного многоличия одиночества.       И, конечно же, как можно забыть о том, что является самым бесполезным и ничтожным, но прославленным и возведенным на трон величия и всемогущества.       Любовь.       Забавно. Ее так много, столько видов, что вполне возможно строить лабиринты или выращивать из ядовитых, сочащихся кислотами шипов высокие изгороди, что своим ростом закрывали бы недостижимые небеса. Но отчего же глупые манекены и куклы, у которых внутри не было даже трухи, так стремились упасть в деревянные руки друг друга, будто именно это достижение состояния «любви» могло дать им какую-то цель. Как бессмысленно, они добровольно отрезали от себя весь мир, лишь бы создать мнимую узкую полоску, ведущую к точке цели, но не больше. Иначе придется идти по ступеням, подъемам и спускам, но по прямой же легче. Это просто, а еще можно всем и все легко объяснить, все поймут и не осудят. Легко.       Легко!       И все спрыгнули с уступа в эту бездну, потянув за собой мир.       А зачем? К чему могла привести бездумная тяга к услаждению желаний собственных тел? Для наличия банальных оправданий или способа заслониться от пустоты? Или метода избавления от грызущего чувство утраты чего-то? Оно исчезло задолго до рождения всех, но следы и длинные тени потянулись из поколения в поколения, отравляя одно дитя за другим, а те создавали новых. Шаг за прыжком, падение за полетом, и все снова сводилось к одному – к использованию придуманных кем-то слов. Они не выражали ничего, кроме сказки и фантазии, способной контролировать и внушать новые грани. Сковывали, пеленали и кутали колючей проволокой, чтобы получить некую выгоду. Только выходила одна лишь ложь. Вездесущая и непреодолимая. Она постоянно множилась и увеличивалась в размерах, достигая непредставимых габаритов, пока во всем мире не осталось ничего, кроме нее. И тогда не находилось иного выхода, как отвергнуть все древние устои. Им присвоили незаконную роль обмана, нарекли проклятием. И это был конец. Это призвало очищение, выраженное появлением мелких намеков на кару, а затем и прямого предупреждения. Никто и ничего не услышал. Глухота и слепота воплощенных была всему ответом. Но тот, кто сотворил, прощать более не смог. Он выждал некоторое время, а затем привел приговор в исполнение. И сплелись в один куски витража, чтобы следом разбиться. Разбиться, чтобы не мыслить.       Сиитшеты, Аросы и все другие культы – вот единственное, что могло удержать равновесие и остаточную пульсацию существования, но они и сами едва выживали. А армии рабов тянули, тащили, волокли за собой все большие и большие числа, словно любовь их обратилась не добродушным миражем счастья, а приказом удушить все и вся. Жизнь пожирала саму себя, вырывая любые основания с корнем.       И все это напоминало сухой, уже помятый лист бумаги, лежащий на остывающих углях. Никто и не подумал, даже не смог робко предположить, что этого скудного тепла вполне хватит при условии колыхания листа от лживых целей для того, чтобы снова взвилось, разыгралось пламя. И это пламя очернило края листа, а после и вовсе его сожгло. Какая нелепость… Малая игра одного актера, но всегда находился тот, кто набирался смелости и дергал за тонкие ниточки. И люди наивно думали, что всему решением являются они сами. Они не замечали пристального наблюдения и оценки своих действий.       Смешно.       Вопль.       Истошный крик беспощадно рвал горло. Он тонкими и острыми лезвиями вырывался изо рта, а потом ударялся о равнодушные стены, сотрясая их. При малейшем воображении можно было представить, что любое такое касание звука вызывало мою черноту, что проявлялась незамедлительно, покрывая прочные и гладкие плоскости стен привычной для меня, но не для других порчей. Она бы вилась мелкими змейками, шипела и искрилась ядом, но все более и более украшала их.       Визг.       Он то переливался в жалобный, молящий о пощаде писк, то в гортанный вопль ненависти и брани, но в целом, непременно, оставался неразборчивым, ласкающим мой слух шумом. Но как бы я не старался, сколько бы сил и изощренности я не прилагал, он все равно являлся совершенно непохожим на тот, который я желал получить. Любые крики слышались мне обычными, мерзкими, хрипящими, абсолютно человеческими, не отражающими и намека на те, которыми одаривала ранее меня чернота.       Я падал в бездну.       Я был обречен, постоянно осознавая и захлебываясь тишиной. Чернота отступила, она отвернулась от меня, хотя и не покинула моего тела. Было так страшно закрывать глаза, боясь того, что в миг, когда я вновь подниму веки, мои волосы станут белыми, а глаза серыми. Это бы означало торжество полного краха. Это бы воплотился конец. Для меня. Но я продолжал постоянно успокаивать себя, щадил свой разум и душу размышлениями о том, что так чернота всего лишь проявлялась вовне, например, искажала Сакраос. Это же было так похоже на реальность, на правду.       Но страх…       Я был готов вырывать из себя вены, лишь бы вернуть прежнее состояние!       Кровь брызнула густыми каплями и растеклась разводами по светлой коже, обагряя ее. С моих губ сорвался рык злости и ярости, который снова подтвердил очередной провал. Я отбросил острый, заляпанный скальпель, тот со звоном ударился о металлическое покрытие чаши, что держал стоящий рядом со мной урихш. Небольшой слой прозрачного раствора в емкости мгновенно обернулся розовым, мерзким, слишком напоминающим сладость. - Проклятье…       Вырвалось у меня, но я лишь оперся руками о край лабораторного стола, на котором лежал обезумевший от боли и паники мужчина. Он был совершенно нагим, прикованным стальными оковами и яркими линиями полей, что не позволяли сдвинуться и на один сантиметр. Его грудь быстро и рвано поднималась и опускалась, демонстрируя то, насколько тяжело давалось существу дыхание и какую боль оно приносило. Каждый выдох обогащался хрипом и сипением. А в области живота зиял темный разрез, струящийся кровью.       Подле меня по левую руку в молчании замер ученый, чьи белые кудри были обернуты и прижаты к голове прозрачной материей. Он внимательно наблюдал, изредка облизывая постоянно высыхающие и покрывающиеся трещинками губы. Мужчина был уже не молод, но его взгляд, как и в юности, сиял любопытством и особой пытливостью. Именно это сияние чаще всего и выдавало в нем и ему подобных особую роль и деятельность работы, не замечая ограничения кастовых порядков. - В прошлый раз мы не учли некоторые аспекты, что и привело к печальному итогу. Сейчас мы уже знаем больше, обладаем полученным опытом. Полагаю, в этот раз мы имеем все шансы на успех. Ритуал алхимиков сложен, но наши технологии за прошедшее время весьма улучшились. Это уже облегчает нашу работу, но древние мастера были не так просты. Они прекрасно знали о многих нюансах, но не позаботились уточнить их в своих рукописях. Благо, что у нас есть время. Мы всего добьемся са… - Замолчи. – Грубо отрезал я. – Вводи.       Тот кивнул и аккуратно взял с тумбы тонкую, слегка изгибающуюся под собственным весом спицу, приблизился к подопытному и склонился над ним. Я же не следил за движениями подчиненного, уже зная, что ничего из алхимического приема не осуществится. Он не мог оправдать моих желаний точно так же, как и серия предыдущих, ибо в любом веществе окружающего меня мира сохранялось то, что препятствовало всем своим естеством любому вмешательству того, кто пришел извне.       Голоэкраны вздрогнули рябью, мгновенно изменив данные и окрасившись тревожным красным, появился противно мигающий индикатор, показывающий быстрое ухудшение состояния жертвы. Затем звонко прозвучал звуковой сигнал, игнорировать который было весьма сложно, на что сразу же откликнулся урихш. Он вежливо, как то было занесено в его протоколы, оповестил нас о том, что мужчина может сейчас погибнуть, если не прекратить операцию, но ни я, ни ученый никак на все это не отреагировали.       Длились утомительные секунды. - Довольно.       Слуга замер, отняв руки от спицы, по которой уже через поле струились капли темно-зеленого состава. Обернулся ко мне, еще надеясь, что я позволю провести опыт до конца. Теплились в душе остаточные клочья веры в возможность успеха, но это лишь смешило меня. - Уйди. - Слушаюсь, Император.       И он, вытерев руки о салфетку, быстро покинул лабораторную залу, оставив меня и урихша наедине с жертвой, которая стонала и истекала кровью, но оставалась в сознании из-за вколотых веществ, что не позволяли потерять чувства. Конечно, это жестоко и страшно, я подвергал лабораторных созданий немыслимым и безумным мукам, но так я ощущал ее. Мою черноту, которая неблагодарно пожирала все боли и всполохи моей жизни, но никак не награждала меня. И все же эти изуверские действа приносили некое облегчение и лживый намек на покой. Было несколько странно понимать, что этот же прием использовали жрецы, когда я пострадал от ранения кровью Аросы. Но у меня совершенно не оставалось сил, чтобы разбираться в этих загадках. Я ослаб, не физически, но до беспомощности. Я потерялся, я заблудился в водовороте, и никак не мог понять, что нужно было не перебирать ногами, имитируя шаг, а плыть.       Спустя много времени в том, повзрослевшем Императоре я видел обычного мальчишку, который подсознательно все понял, но испугался, потому гордо решил отступить, что было попросту невозможно. Тогда он придумал страшный, но действенный выход. Он решил, что он всегда был и является человеком, потому многое, что было доступно ранее, несомненно, не могло быть в человеческих ладонях впредь. Я закрылся и отказался, наивно предположив, что таким образом смог бы отмахнуться от того, что обрушивалось на меня гранитными и колоссальными по своим размерам стенами умирающего мироздания.       Несколько минут я равнодушно созерцал распростертого предо мной мученика, а затем резко вырвал спицу и отбросил в сторону. Дикий, оглушающий вой разлился по зале, но я лишь отошел в сторону. Быстро выдвинул ящик в столе, что запирался мной лично особым ключом, вынул оттуда сиитшетский осколочный нож.       Он был одним из тех старых кинжалов, что чаще всего покоились под стеклом частных коллекций не самых низших представителей ордена си’иатов. Золотой, прямой и очень острый, хотя в паре мест на лезвии и виднелись мелкие зазубрины. Его рукоять была тяжелой и слегка шероховатой, украшенной темными, искрящимися камнями, расположенными в затейливом орнаменте, а лезвие всегда казалось окрашенным золотыми бликами и отсветами. Будто подожженное или раскаленное на несуществующем огне.       Я вновь приблизился к жертве, внимательно осмотрел ее, провел, едва касаясь, острием ножа по торсу, а затем уверенным, молниеносным и резким ударом, вспорол и без того окровавленную тушу, разбрызгивая кровь.