ИНХАМАНУМ. Книга Черная

      Удар…       Кинжал оказался острым до опьянения и восторга. Он настолько легко и бесшумно разрывал плоть, что я почти не прилагал к этому действию ожидаемых и должных усилий, было достаточно лишь эфемерно прикоснуться. Это радовало, возникало желание продолжать, но омерзительный звук сирены портил все удовольствие, а мне же хотелось выть от безысходности.       Я понимал, что схожу с ума, и что это уже вряд ли можно исправить. Я срывался все чаще и не всегда был способен хотя бы слегка сдерживать свое безумие. Оно вырывалось, превращая меня в один момент в существо, что было готово рвать и резать, но лишь бы получить частичку чужой боли. И я получал ее. Пил, глотал, захлебываясь, но желал еще. Голод – единственное, что осталось от мук черноты. И я был необъятно рад ему, но все равно продолжал забываться.       Слегка повернув руку, меняя угол нанесения удара, я провел лезвием по касательной, словно бы раскрывая обертку, а не кожу мужчины. И та разошлась в стороны, демонстрируя исторгающее из себя густые потоки крови мясо. В этом не было ничего противного. И даже печального. Только глухая трясина пустоты.       Моя упрямость вновь и вновь наводила на мысли о том, что и любое живое существо является всего лишь расходным материалом. Человека можно было сравнить с глиной, краской, бумагой или сталью. Они существовали лишь для воплощения задумки и плана, потому не было ничего ужасного в том, если великий мастер разочаровался бы и сжал в ладони уже оформившиеся детали. Да, это смерть, но смерть прежнего означает рождение нового.       И именно к этому я стремился и шел с самых первых лет, когда начал задумываться о том, что окружающий меня мир следовало очистить, а на основе сажи построить новый. За эту идею и пострадали Высшие, но после я заслонился зеркалами. Окунувшись в пучину жизни Императора, я неосознанно оттолкнул свою главную цель, но теперь она сама напомнила о себе. И мир за миром, сектор за сектором стали падать в бездну, возвращаясь из нее с язвами Орттуса.       Тогда Сакраос слегка замер, его подземные воды так и оставались черными, они обращали мутным стеклом древние стены. И это стекло уже заменило камень во многих храмах, но жрецы пришли в себя через несколько дней после того, как им вскрыли раны и вымыли светящиеся капли священной крови прежнего творца. После такой операции культистам резко становилось хуже, но позже состояние медленно стабилизировалось, а несколькими неделями спустя они все вновь приступили к своим обязанностям. Я был рад это наблюдать, пусть моя душа все равно никак не успокаивалась, ибо и верховные сиитшеты после пробуждения не смогли ответить на мои вопросы, а только виновато кланялись и просили прощения за свое незнание.       И время шло, мир как будто бы снова онемел на острие ножа, нашел свой баланс и гармонию, но я уже знал, чего следует ожидать. И это свершилось, когда к завершению подходил одиннадцатый год моего правления.       Одна планета за другой присылала наполненные паникой и непониманием сообщения о том, что на их территориях темнели воды, а скалы, леса, города в один незамеченный миг превращались в стеклянные изваяния. Жители таких городов пропадали бесследно, а те, кто каким-то чудом успевали покинуть проклятое место, говорили, что наблюдали это исчезновение, а также видели, как резко насыщались чернотой тени. Были случаи, когда подобные линии связи, где мои поданные кричали и молили о помощи, резко обрывались, а на посланные через секунды запросы об установлении контакта никто не отвечал. Проверка же выявляла, что спутники и системы информации пропадали из общей сети.       Мне не приходилось сомневаться в том, что искажение Орттуса развивалось стремительно и неудержимо. Смог затягивал миры уже через пару дней после первых признаков изменений. В эвакуации не было смысла. Никто из жрецов или ученых, ни даже я не мог утверждать, что сектор, в который перебросят население погибшего мира, не окажется следующим в списке на очищение и полное уничтожение.       Разумеется, по Империи расползалась ядовитыми клешнями паника. Даже война с Аросы не рождала подобного ужаса, но ему, увы, нельзя было протестовать. Крохи надежды оставались на ритуалы алхимиков, те, что хотя бы косвенно были связаны с флаконом, что я по молодости обнаружил в катакомбах Медросса V. К великому сожалению, повторить их никак не удавалось, по крайней мере, не все. И когда я почти отчаялся, оказался на грани того, чтобы отбросить и забыть все попытки как-либо протестовать и что-то делать, весьма полезным оказался Даор, который заметил, что шанс обратиться Орттусом у планеты значительно повышался, если его посещала моя давняя пленница - Кхевва.       У меня не было полной уверенности в том, что именно ее присутствие вызывало столь пагубное влияние, но на подсознательном уровне я чувствовал, что некую роль это все же играло, ибо не привычные и понятные причины воплощались реальностью, а нечто иное. Мифическое, темное, непостижимое. То, что больше походило на вымысел, иллюзию или даже сон. Потому и эта догадка дала стимул развивать учения алхимиков. Я хотел выпустить против наследницы Аросы исконное оружие си’иатов из рода того, что в непреодолимо далеком прошлом породило ужас у первых гостей Китемраана. Это была сумасшедшая идея, со стороны можно было подумать, что я был готов принести в жертву Империю ради эксперимента. Но стоило ли ее беречь и хранить, если оставались считанные годы или даже дни?       За ро’оас по-прежнему наблюдали, а находясь на «Рэнтефэк’сшторуме» я и мои стражи могли оставаться не столь далеко от Кхеввы, как то было бы в столице. Это давало преимущество и в случае моего приказа уменьшало затрату времени. И еще проводить опыты на корабле я считал более выгодным, потому что так или иначе, но я подвергал некоторому влиянию и излучению все окружающее. Жертвовать Инеатумом я не хотел, ибо он являлся символом моей власти, которую я так долго и трепетно грел в своих ослабевших руках.       Пульсируя и блестя, из многочисленных ран выходила густая, темная кровь. Я чувствовал ее кисловатый вкус на губах, хотя, скорее всего, это было лишь надумано моим воспаленным разумом. Урихш же безмолвно стоял рядом, как и раньше сжимая в стальных манипуляторах чашу с окрашенным алым раствором. Ему было совершенно не важно, какую боль его владыка причинял распятому на столе пациенту. Вечное равнодушие, пусть и запрограммированное, оказывалось приятным в таких ситуациях. Любой ученый или раб, помогающий владыке, всегда испытывал некие эмоции. Сострадание, отвращение, страх, неприязнь, сомнение, желание скорее покинуть место проведения эксперимента или упрямое отторжение ассоциации себя с терзаемым подопытным. Все это отвлекало, мешало и раздражало. - Больно… - Задумчиво прошептал я. – Очень больно.       Жертва уже не могла издавать какие-то вразумительные и протестующие звуки. Даже на сопротивление не осталось сил, мужчина просто лежал и обезумевшим от мучений взглядом смотрел в потолок и старался неглубоко дышать, наивно полагая, что так он сможет продлить свою жизнь хотя бы на секунды. А может быть, он уже давно не хотел жить. - Боль... Ди’ираиш. Я думал, что уже понял, но нет… Опять ошибся, какая жалость.       Я наклонился над телом и внимательнее осмотрел порезы, надеясь увидеть в багровой жидкости проблески лучезарно-солнечных капель. Их не обнаружилось, что меня нисколько не смутило, а заставило только усмехнуться. Сомнений в том, что любая клетка, любая молекула несла в себе остаточные составляющие прежнего высшего существа, которому поклонялись Аросы, не было. Я твердо это знал. Иначе и не могло быть, потому мои доводы, что я высказывал своему первому рабу, являлись верными. Во вселенной возник диссонанс сил. Сил иных, давно опровергнутых в своем существовании длинными и запутанными доказательствами и выведенными законами.        Многие бы, наверное, пожелали бы оспорить это мнение, приведя в свое оправдание то, что сиитшеты призвали иного творца гораздо раньше, когда еще был жив идол ро’оасов. И потому сопротивление из-за отторжения друг друга должно было возникнуть несколько эпох назад, но это были бы пустые слова. Диссонанс и противостояние – совершенно различные вещи. И войну могли создать лишь двое, но это не означало, что именно на уровне основы и мироздания должна была возникнуть разрушающаяся и падающая в бездну небытия система жизни.       И во время моего правления этого сражения двух высших созданий не было. Одно из них погибло ужасно давно, но только у всего безмерно длинные и могущественные следы, и деяния ушедшего всегда и вечно отражаются в настоящем. Каждый век и даже год вел именно к наступлению момента всеразрушения. Оно должно было настать, накапливаясь постепенно и целенаправленно.       Из мира выходили последние остатки былого. Не важно, что это, энергия, материя или что-то такое, что человеческий разум понять не в силах. Менялось все. А я наивно и безмятежно думал, что правильнее и вернее было держаться хотя бы намека на равновесие. Выпустил ро’оас, которая была последней нитью, связывающей умирающую кровь бога с перерождающейся материей всего сущего. Мне казалось, что именно остатки материи и мощи Творца Аросы должны были принесли чудесное спасение. Тем более я не мог предположить и предсказать, какое влияние окажет полное исчезновение основ светлых. Вполне возможно, что оно могло обернуться абсолютным и мгновенным исчезновением всего. И это было бы не просто уничтожением жизни, а полным, не исправимым концом. Я гадал, но решение все равно оказалось неверным, ибо было неизвестно, кого именно призвали на Китемраан сиитшеты.       В ранах сияла только привычная, остывающая, но все еще струящаяся кровь жертвы. - Где же ты?..       Мужчина жалобно застонал, пуская кровавую пену изо рта, а я осторожно надавил пальцами на края раны, усиливая муки и выдавливая еще больше алой жижи. На какую-то долю секунды мне показалось, что я все же уловил яркое сияние, но не был уверен в этом. В хорошо освещенном помещении так мог родиться всего лишь большой и потому заметный блик. И учитывая мое желание, я мог просто обмануться и принять желаемое за действительное.       Раздумывая всего пару секунд, я сорвал со своих рук бинты, отбросив их в чашу со скальпелем, и, кривясь от неприятного ощущения влажной теплоты чужого тела, ввел сначала когти, а затем и пальцы в рану. Дикий крик моментально раскатился звоном, а тело под моими руками задрожало, будто сводимое судорогами. Внутри умирающей плоти меня что-то опалило, и потому я резко вытащил пальцы, совершая неразборчивое движение ногтями, словно бы подцепляя нечто и вытаскивая его наружу. Жар разливался сам собой. Он был чуждым и мерзким, вызывающим не просто отвращение, но и гнев, почти ненависть, основанную на разочаровании. Я не мог объяснить этого чувства, но ярко испытывал его.       В обрамлении бордового липкие, тянущиеся за пальцами линии крови творца Аросы виделись самым белым, самым ярким цветом, который мне когда-либо приходилось наблюдать. Они мерцали и слегка переливались золотисто-желтоватым оттенком, когда вытягивались и капали вниз, на кожу или сплав стола. Но от моего прикосновения рана мгновенно почернела, словно обуглилась и стала крошиться черным пеплом. Капли же, что я вырвал из плоти, теперь, попадая обратно, шипели кислотой, жалились, орошая мелкими брызгами, и наполняли воздух едким, вызывающим тошноту запахом гнили и плесени. Они пузырились, будто накаляясь на углях, горели огнем, испускающим ворохи мелких, но подлинно золотых искр, истлевающих в воздухе и исчезающих. Рядом же появлялись такие же маленькие и хлипкие молнии, звенящие хрусталем.        Урихш понял меня без слов, он отставил на тумбу чашу и взамен подхватил стеклянный, пустой сосуд, быстро поднося его ко мне. Но переложить в него мерцающие капли, к сожалению, не удалось. Они резко вспыхнули и засияли, будто испуская из себя мелкие частички, такой же светящейся пыли, а затем этот свет стал гаснуть. Он гас стремительно и неумолимо, потом и вовсе исчез, оставив вещество светлым, остаточно охристым.       Все это произошло так быстро, всего за какие-то безжалостные доли секунды. И когда я хотел стряхнуть с пальцев жидкость в колбу, то она потемнела, стала серой, затвердела и покрылась сеточкой изломанных трещин. На дно сосуда опустились уже ошметки темного, неживого вещества, которое не имело способности одарить изучающих его какими-либо полезными знаниями и сведениями. - Вывод: испорчено. – Изрек нечеловеческим, стальным голосом урихш, все же закрывая тару плотной крышкой и отставляя ее на другой стол. - Да. – Огорченно произнес я. – Этого и следовало ожидать.       Залу накрыла пелена давящей тишины, даже сирены аппаратов умолкли и больше не оскорбляли мой покой. В этой тишине я не сразу обратил внимание на то, что больше не слышались тяжелые, надрывные всхлипы жертвы, что тот издавал при каждом вдохе. И я был почти уверен, что из-за сосредоточения всего внимания на сборе священной жидкости, оказался упущен краткий момент смерти лабораторной игрушки. Это не огорчало и было даже ожидаемым. Я подозревал, что слабые духом погибнут при таком касании непознанных сил.       Но мужчина еще дышал.       Размеренно и бесшумно, будто не причиняла ему жуткая боль страданий, не заставляла сходить с ума от убивающих мучений. Только воспаленные, залитые влагой и покрасневшие глаза в немом вопле были распахнуты и невидящим взором устремлялись вверх. Зрачки расширились настолько, что почти поглотили радужную оболочку, а от краев век медленно, но отчетливо потянулись тонкие линии, напоминающие мою порчу. Они не скрывались и при моем наблюдении распространились по коже лица до губ, затем окрасили их в черный, насытили темным. Но стоило на секунду замереть этой краске, как она пропала, впиталась и разошлась по деснам внутри. Осталась лишь белая, почти фарфоровая и совсем неживая кожа.       Я провел рукой над лицом мужчины, пытаясь привлечь его внимание, но тот никак не отреагировал, даже не моргнул. Щелкнул пальцами около его уха, но никакой реакции снова не последовало. Лишь остановилось кровотечение, что было невозможно с точки зрения науки, потому что жертва еще была жива, сердце качало по венам жгучую кровь, но вены и сосуды оставались насквозь разрезанными во многих местах. Он должен был истекать кровью или уже умереть. Но вопреки всему продолжал упрямо хватать ртом воздух и смотреть безумным взглядом, не видя ничего, не находясь в окружающем его мире. Словно что-то завладело его вниманием, недоступное мне. Уговорило тихо и смиренно принять участь, обнадежило, дало намек на возможность спасения, не важно, что совсем иного и потому жуткого. Этого оказалось вполне достаточно.       Причиной такого феномена являлось распространение ожогов от моих рук, но я повредил лишь один порез, а почернели и затвердели все. Прикосновение отразилось на всем его теле, изменив структуру тканей, запустив в них нечто такое, что было способно приостановить, а затем и вовсе обратить вспять разрушения и процессы распада. - Что происходит…       Обессиленно прошептал я и обхватил голову руками, скользя по волосам, а затем перевел их на лицо, будто так я хотел заслониться от всего, что творилось вокруг, но никак не собиралось в целостную картинку мира. Казалось, что ответ был где-то совсем рядом, нужно было только постараться его увидеть и уверенно протянуть к нему ладонь, но, сколько бы я не пытался, ничего не получалось. Лишь одаривало меня грубым, лающим смехом.       Я оставался увязать в зыбком песке, топчась на месте, а рядом со мной суетились толпы моих же слуг и рабов, но все они были слепы и глухи, будто куклы. Безжизненные, тупые марионетки, создающие лишь суету и общую картинку оживления, острой громоздкости. Родившись, познали основные правила и законы мира, усвоили простые действия для поддержания собственного существования, а затем по своей же воле отдали разум обратно из-за ненадобности. Они двигались, переговаривались, хотя и не понимали друг друга, пытались что-то сделать, но любое рассыпалось в их руках из-за отсутствия силы и возможности творить в труху и прах. И этот факт не отнимал у них веры в то, что вопреки всему они могли создавать для своего идола роскошный мир, пусть он и был бы нарисованным тусклыми красками на картоне, за которым таился лишь песок и холод.        Урихш что-то пропищал, прося уточнить мой вопрос, так как в его программах не нашлось ответа на столь короткую и многозначительную фразу. Он всего лишь не смог ее с чем-либо ассоциировать, за что равнодушно и холодно извинился, но для дальнейшего функционирования желал пояснений и четких, прямых указаний. Мне показалось это таким смешным, что истеричного, ненормального хохота я сдержать не смог.       Я долго смеялся, уже отняв руки от своего лица, но не открывая глаз, будто знал, что в таком случае иллюзия рассеется, и снова обрушатся гранитные стены обреченности. Неживой слуга не смел нарушать мою лживую идиллию, в которую немыслимо как, но вклинились эмоции, пусть и болезненные, дикие, ненужные для обычного человека. Но я же так и не разгадал, кто я такой и вообще что я такое. Мне не удалось найти ответа на жуткий, убийственный вопрос, и, наверное, я стал его бояться, но страх этот оказался всего лишь расплатой. Ценой моей победы, моей внешне пустой, но убийственной карой. - Черное…черное…черное… Почему именно так? Что значит этот проклятый цвет? Ночь? Космос? Черноту? Но где же она? Почему молчит?!       Не сразу я ощутил на своих пальцах легкую, прилипшую пленку. Я привык постоянно ходить в лентах, потому многие тактильные ощущения стали для меня не важны. Они отвлекали своей возможностью уничтожения того, чего я касался, и приходилось с трудом, но все же не обращать внимания на раздражители такого рода. Но в то время, когда я снова опустил взгляд на свои худые ладони, то ужаснулся.       На моих тонких, белых пальцах, что были покрыты неровными пятнами чужой крови, прилипнув, почти въевшись, лежала полупрозрачная, белая маска с прорезями для глаз, которые отчего-то придавали ей злобное выражение. Она казалась почти обычной, но гладкой и словно бы только что изъятой из формы. Виделась мне готовой расплыться на текучие массы, на клей, что сорвался бы ядом с рук. Белая изнутри, слегка потертая по краям, но не имеющая лент-завязок, которые обычно закрепляют бантом за головой. Еще она была слегка теплой, как кожа, и будто бы пульсировала, переливалась обманчивым теплом капилляров.       С настороженностью и недоверием я перевернул ее и взглянул на свое собственное лицо.       Безжизненное, лишенное глаз и любого живого оттенка, покрытое сеточкой порчи, но украшенное золотыми линиями так, как то было на моей коронации. И этот вид настолько поразил меня и ужаснул, что у меня задрожали руки, и стало нестерпимо холодно. В паническом приступе я дотронулся до своей щеки, провел по ней, не обнаружив ничего похожего на сочащуюся кровью плоть или раны, оставшиеся после отделения кожи.       Но маска никак не исчезала, и ей не хватало только капли блеска и алого огня в глазах, чтобы стать моей точной копией. - Играешь со мной?       Зло, с колкой ненавистью и токсичной яростью прошипел я, смотря на линии своего лица, но обращаясь к всемогущей черноте. Она, разумеется, не ответила, только где-то непредсказуемо далеко посмеялась и облизнулась, предвкушая новую порцию приторной до горечи боли. А по скулам маски пробежался яркий блик, обидно показывающий лживость предмета и абсолютно непредсказуемую, несомненно, опасную цель его существования. - Смеешься. Тебе весело? Моя боль настолько сладкая, что ты выстраиваешь и плетешь звенящие сети, в которых я путаюсь? И этот звон привлекает тебя, не дает шанса просмотреть момент апогея моего страха? Не позволяет пропустить самое приторное? Так?! Тебе все мало? Чего ты добиваешься… чего? Мы все для тебя куклы, подвешенные на цепях и крюках? Так ты находишь себе усладу? Бессмысленная, безжалостная, безумная игра!       Ответа, конечно же, не было. И я его не ждал, даже не надеялся, но отчетливо и обреченно понимал, что больше не выдержу коварной пытки. Если прежде я каким-то образом сдерживался, мог контролировать себя и хотя бы внешне вписываться в общие рамки человечности и разумности, то после очередного витка событий утратил и это. Я окончательно запутался в происходящем и растерял свои силы, желания и мотивы. У меня не осталось совершенно ничего, даже эмоции были высосаны до последней капли. Лишь пустота, в которой находился я сам, а пустота являлась мною. И черты, главной и препятствующей границы между двумя этими частями не было. Их не удавалось заметить или как-то ощутить. Можно было подумать, что их просто не существовало, не могло быть, но возможно ли это? Пустота и я.       И лишь картинки общего фона пестрели вокруг ядовитыми, искусственно созданными оттенками красок. Но все же возникало непредвиденное чувство, которое вводило в заблуждение еще больше. Оно было странным, ненормальным и пугающим до упоения и опьянения. Словно транс или дурманящий эфир. Почему-то думалось, что значение первого понятия являлось несколько иным. Что-то было не так в этом обычном и банальном слове, использующемся едва ли не каждый день. Пустота. Она не означала отсутствие всего, а только показывала на иной уровень организации… чего-то. Запредельный для человеческого понимания, но выражающийся именно в этом сравнении – я и пустота. Открывалось что-то новое, непознанное, но истинно важное для меня.       Пустота.       Не исчезновение живого и неживого, не смерть живущего, не тотальное ограничение возможности появления нового, нечто другое, но при этом обладающее и такими же вариантами развития. Только они на фоне всего остального казались мелкими и малозначимыми, будто ставшие лишь одной линией в бесконечном клубке. Она же рождалась чем-то бескрайне великим и всемогущим настолько, что для любого смертного казалась самым простым и одновременно чудовищным Ничем.       Я – Ничто.       Ничто…       Первый шаг – зачатие.       Естественный поворот жизни, где две особи создавали новую, подобную себе. Не таинство это и не феерия, а обыденное действо, которое происходило из эпохи в эпоху с самого первого мига появления живых существ. В этом развитии совершенно не важно наличие разума, лишь физиология и инстинкты, гормоны. Но человек есть человек другой, как бы не были различны люди, ни одна клетка не убивала другую при создании еще одной.       Сенэкс был бесплоден. И величайшая наука величайшей цивилизации, покорившей космос, освоившей особый дар, победившей всех противников и торжествующей многие, многие века, не смогла исправить затейливую оплошность природы. Высший не мог иметь детей. Укадарэя же подарила ему сына, в рождение которого сиитшет не смог поверить, но не было лжи и в словах рабыни. Ей не было смысла лгать, хотя бы своему старшему сыну, который возненавидел ненужного для него младшего брата за разбавленную кровь. Она же меняет цвет, если в нее примешиваются капли крови правителей.       Укадарэя страдала, но любила. И даже мучительные терзания беременности не смогли зародить в ней тени ненависти к своему ребенку, который обрек ее на изгнание и неизвестную, незаметную смерть в грязи. Она приняла за новую жизнь медленное загнивание в низинах Деашдде, почти не обратила внимание и на понижение касты, найдя в своем новорожденном сыне нечто большее, что в такой же степени не позволило дать матери для своего дитя имя. Рабыня сгнивала изнутри, вынашивая наследника Сенэкса. Верила всем сердцем в эту правду, не задумываясь о том, что в естественном развитии существования двух особей человеческого рода могло возникнуть нечто столь уникальное, что выделило бы огромный мир си’иатов внешне ленивым росчерком. Как могла повлиять линия жизни рабыни на историю великого культа? Масштабы несоотносимы, а потому и в лихорадочном сне не могла зародиться и мелкая искра такого сомнения.       Но где же ложь? Чей страх виновен в рождении новой боли?       Яда неправды не было. И отец, и мать кричали об истине, точно зная, что именно их слова единственно правдивы. Но вместе они почувствовали сгущающуюся завесу пелены и попытались уничтожить друг друга. То была самая первая, инстинктивная попытка спастись от злобы враждебного для всех мира, но именно она породила еще большую ошибку. Боль умножилась троекратно, преувеличив ненависть родителей друг к другу. Они сделали все, чтобы не видеться, чтобы никогда не встречаться и погибнуть без свидетельства своего родного врага. Но не закралось ли и в это немыслимая, жестокая воля бессмертного и всемогущего Творца? Что если он пожелал для какой-то странной, своей непостижимой цели показать несмышленому, наивному, возлюбившему мир мальчику всю порочность и бесполезность мира? Если эта боль была необходима? Для ненависти ко всему и вся?       И тогда дитя замкнулось, затаилось в себе, заслонившись дрожащими, избитыми до крови и ран о холодную дверь первой клетки пальцами. Оно попыталось как-то вернуть то непередаваемое чувство восторга, которое возникло очень резко, а потом еще быстрее было отобрано в угоду чего-то непонятного и острого. Ненависть была достигнута. Но для чего?       Зачатие – сама основа. Но почему чернота проявилась раньше? Задолго до того, как я утонул на Орттусе? Может быть, и он всего лишь самая обычная и банальная фальшь? Масштабная декорация для одного игрока? Кто знает, могло случиться так, что естественный прием самозащиты – отторжение от себя окружающего, привело к промедлению и застою. События ожидали момента наступления действия и воплощения себя в жизнь, но время все шло и длилось, не собираясь прибегать к исполнению Великого Желания. Тогда понадобилось нечто, что заставило бы встать на острую, разрезающую до костей грань, на лезвие меча. И планета белого стекла подошла наилучшим образом. Она была той точкой отсчета, ударившей больно, но заковавшей в непреодолимые грани единственного пути. Этим и можно объяснить странное поведение наставницы учеников темного культа, которая почему-то не смогла осознать опасность своего деяния и вышла против воли верховного правителя, который отдал под ее опеку и надзор мальчишку. Как в этом можно не узреть особое отношение сиитшета к ребенку? Как можно было рисковать им?       Зачатие – чужая воля.       Шаг второй – рождение.       Как могло случиться так, что родному сыну мать не соизволила даровать самый главный подарок – имя? Неужели возможно такое в мире, где полет из одной галактики в другую является совершенно обыденным и неромантичным делом? Это что-то из ряда бытового движения, не больше. И как на фоне такого развития даже самых низших классов могла возникнуть ситуация безымянности? Невозможно. Была причина.       Она родила дитя, заботилась о нем, пока могла, и успела взять со старшего сына вечную и жестокую клятву о том, что если что-то случится, что если сама женщина куда-то исчезнет, то тот, уже взрослый юноша, обязательно позаботится о своем маленьком и слабом брате. Укадарэя предрекла свою гибель и позаботилась о том, чтобы и после ее ухода младший сын смог как-нибудь выжить. Она сделала все, что могла. Так как же она не смогла дать имени? И может ли страх объяснить такой поступок? Но какая основа у этого страха, если изгнание свершилось, а смерть приближается все стремительнее? Ничего не оставалось! Лишь пустота и мрак, где было необходимо выживать вопреки злостному старанию всего остального мира. Чего можно было опасаться в таких обстоятельствах? Терять кроме друг друга было некого. И лишь память могла напоминать обо всем, но и наречение даже самого короткого звучания, было бы очень ценным даром. Как же могло все обернуться так, что любимый сын остался без имени?       Взяла клятву и исчезла, оставив лишь веру в собственную гибель, но была ли эта кончина? Была ли?! Может быть, побег? Из-за того же страха и понимания, что больше ничего нельзя сделать. Отчаяние и полная слабость. И тогда нашелся самый простой и позорный выход – сбежать. Сбежать, чтобы выжить самой. Но ложь.       Рождение.       Я обрел возможность быть. Нет, не так. Я обрел тело. Оболочку и плоть, но никогда не мог назвать себя человеком и с младенчества мучился от кошмаров, принося брату лишь боль и болезни. Он страдал и терзался, харкал кровью и выл от боли. Ненавидел. Ненавидел так искренне и самоотверженно, как никто. Он презирал за смешанную кровь, думая, что она наделяет чем-то особенным. Может быть, даже догадывался, что его болезни шли именно из-за неумелого применения дара сиитшетов ненавистным братом. Скорее всего, так и было, и это укрепляло жуткое чувство, но данная матери клятва все же отбирала в угоду младшего крохи дни на взросление. И понимание этого приносило лишь одно – равнодушие. Рурсус больше не ценил ничего, что оставалось в его руках. Он тратил и жег все, ища забытье в наркотической радости и агонии больного азарта. Возможно, Ру и не желал такого поворота событий, но все неумолимо велось лишь к одному итогу, который не замедлил свершиться. Все было проиграно, все было кончено, но даже и в таком повороте он смог отыскать для себя сторонний путь, давший ему лучшее место под солнцем иных миров.       Он сделал все. И, наверное, добился желаемого, пожертвовав клятвой. Никто не стал бы проверять ее исполнение, потому можно было отправиться жить самому. Рурсус добился сладости рабской жизни, но снова возникло грызущее чувство стыда, выродившееся в страх возвращения матери. И вину за свои переживания он снова переложил на проклятого брата. Так было легче. Тем более, учитывая простой факт – во всех секторах всегда случались подобные истории. Они были неотъемлемой частью существования человечества, потому мне и следовало его познать.       Рождение принесло смерть, но она была особого рода.       Шаг третий – убиение.       Я утонул в черноте, чтобы понять, что никогда и не был человеком. Не мог им быть, ибо не было во мне эмоций и понимания их жизни. Не видел я смысла в дальнейшем продлении их жизней, лишь ложь и иллюзорность, бесполезность и ненужность. Они тратили все свои краткие, вспыхивающие во времени шапками взрывов годы, бросали их на угли пустоты, будто в запасе у них оставалась вечность, не меньше. Но в каждом действии скрывались полная глупость и непонимание владения величайшим даром существования. И еще абсолютное отсутствие любопытства. Почему-то именно оно казалось очень важным. Оно даровало нечто необходимое и грозное, что лишь редким людям позволяло узреть тонкую нить пути к уникальному познанию, хотя добиться его итогов жаждали все.       Я утонул на Орттусе, познав боль гибели и еще больший хаос возрождения. Для того чтобы осознать позицию собственного взгляда, ибо на всех и всегда смотрел свысока, пытаясь понять то, что никогда сам не испытывал.       Все свои годы юности я тратил для того, чтобы отмахнуться от многоэтажных миражей, созданных людьми и для людей. Для уничтожения самих себя. И это осознание привело меня к попытке убивать их. Убивать так, как не мог никто. Именно для очищения я пошел за властью и короной. Добился трона для избавления от цепей обязанностей обычного смертного, воплощенных в вечном подчинении чьим-либо желаниям. Но то было лишь внешней маской, за которой скрывалось нечто еще более глубокое и непонятное для живых. И я сам с трудом мог догадаться об истинной цели, но все же следовал к ней под строгим и бдительным надзором. Очищение было ложью не в полной мере, но проявилось не во всей своей силе.       Голод лишь доказывал это. Потому я продолжал уничтожать, ища единственного врага, которого не могло быть, а потому я перебирал одного кандидата за другим, поднимаясь по ступеням лестницы иерархии гнили все выше и выше. Сначала те, кто просто был рядом, но не мог видеть ничего, кроме желания утоления голода и отдыха. Я не понимал, что лишь своим присутствием избавлялся от них, различая пустоты их бытия и бесполезность существования скудного разума. После мелкие си’иаты, которые лишь подражали собственным хозяевам. Затем дальше, все сильнее противники, но сила их скрывалась во славе и пафосе. Они гибли легко и даже скучно, не отражаясь волнениями в черноте. Я не прилагал для этого сил, строя от отчаяния новые сети и наблюдая со стороны, познавая чужие реакции.       Затем Высшие. Поодиночке, чтобы получить от каждого больше боли, растянуть ее вкус на более долгое время. Я уже тогда сходил с ума от непередаваемо жуткого голода, который нарастал, перерождался и усиливался каждый миг. Но я еще верил, что после смерти Сенэкса от моей руки, смогу насытиться. И может быть, чернота поверила моему обману. Поверила, и испытала обиду, как и я сам. Я убил их всех, но не получил и толики живительной влаги насыщения. Я не обрел ничего, кроме тяжелого и острого венца Императора. И не смог сдержаться, мне хотелось еще. Но не являлся ли голод таким же проявлением очищения, как и многое, что я совершал?       Возможно, но лишь отчасти. В этом находилось что-то еще, не менее важное и недоступное для обычного человека. Можно ли было его причислить к масштабному и сакральному понятию о Ди’ираиш?       Я очищал, убивая. Но каков же итог? Убиты они или я?       Шаг четвертый – отражение.       Я не понимал мир, также как он не понимал и меня. Но для того, чтобы донести свою правду я был обречен на создание идола. Идола, которым стал сам. Я облачился в дорогие, сияющие и мерцающие одежды. Обернул вокруг своей головы тяжелый венец императора, взошел на престол, объявив, что я правлю. Правлю! Желание власти доступнее всего для понимания смертным, потому его я и выставлял в роле маски, что скрывала меня. Выставлял… я ли? Или кто-то писал моей рукой, моей кровью, но на черном листе мироздания?       Отражение.       Я стал владыкой, тираном, извергом, убийцей, но это же понятно. Это просто. Это приемлемо. Власть развращает. Так как мог избежать такого юный властитель, что сам испугался своего величия, столь сладостного и пряного порока? Я обязан был завернуться в шелка, испить крепкого вина и приказать вершить для меня развлечение – казни и войны.       Какие глупые игры! Человеческие игры для таких же ничтожных людей.       Ничтожно и наивно.       Но все верили, что какие-то войны – это самое масштабное, что возможно быть. События! Сражения! Залитые кровью планеты, насыщенные кровью небеса. Но смешнее жертвы. Бесчисленное множество храмов, на алтарях которых вскрывали добровольных жертв, орошая горячей, юной кровью статуи и монументы. Неужели ни одному существу не приходила мысль о том, что материальные вещи – это ничто для богов?       Отражение во всех зеркалах. Но в котором из них подлинный я?       Отчего же мне все больше казалось, что я на самом деле вовсе не отражался в этих двойственных стеклах?.. Отчего мне виделось, что все они - я, но меня нет нигде?.. Опять все снова повторялось. И это мерзкое чувство преследовало меня, окружало и отравляло. Я бился в невидимых силках, страдал и выл, кричал и рыдал, как обычный человек, но не из-за гремящих ядом чувств, а потому что их просто не было. И я никак не мог понять все, что было создано!       Итог – Ди’ираиш.       Жрецы говорили, что творец требует боли за возможность быть. Но может быть, он всего лишь не понимал счастья жизни, ибо хотел воплотить иное, а вышло так? Всего лишь… так получилось. И потому возникла пресловутая двойственность, демонстрирующая сложность чудовищного выбора – попытаться снова, убив все, или дать еще шанс, а за ним другой и еще, и еще…       Орттус, Аньрекул и Сакраос. Все одно, все искажено чернотой, но так, что выжат наибольший уровень боли. Боли, что впоследствии может принести высший уровень очищения. И именно это и есть главная цель. Но отчего же Великая Жатва была спровоцирована именно в тот зловещий и сумеречный момент?       Ди’ираиш.       Боль первооснова, а я своевольно позволил сохранить того, кто воплощал в себе иную правду. За это и поплатился, за это и понес страшную кару, которая обрушилась копьями на меня, распяв на стальных кольях приближающегося конца вселенной. Я не заметил того, что пока я наслаждался собственным величием и могуществом, купался в роскоши и блаженстве человеческого существования, как рядом вновь рождался Другой. - Йатароасши.       Четко выговорил я слово, которое никогда не слышал в своей жизни. И никто его не слышал, ни одно существо на всех планетах Империи и даже на тех, которые оказались уничтожены гораздо раньше. За всю историю существования Оно не звучало под стылыми небесами, тысячи ищущих его, находящих приблизительные и обманчивые подражания или смысловые конструкции, но никогда Оно. Не слово, но имя. - Йатароасши. Мой враг всегда был рядом, а я сотворил чудо. Я его не заметил.       Снова осмотрев покоившуюся на моих пальцах маску, я усмехнулся, сощурился. А затем снисходительно рассмеялся, поднося тонкую пленку ближе к лицу, перекладывая ее из руки в руку. Она слегка искрилась на свету, переливалась бликами и почему-то все никак не оплывала на подобии восковой свечи. Только становилась плотнее, образовываясь и перевоплощаясь в белый, немного прозрачный фарфор. - Думаешь, у меня нет возможности бороться? Думаешь, ты стал сильнее? Отвлек внимание и добился мнимой свободы? Выиграл себе дополнительное время для сбора сил? Но ты уже нестерпимо слаб, если подчиняешься смертным барьерам и рамкам. Ты пал. Пал! И полета больше не будет. Ты опустился до уровня пыли, но еще не забыл своего великого звания и деяния, позволившего тебе сотворить все это. Но ты сам обесценил свой подвиг. Ты сам позволил рухнуть идиллии. Ты своими руками загнал ее в пучину конца, подвел к краю гибели! Твое имя опорочено. У тебя больше нет и не может быть сил.       Мой смех прозвучал глухо и множественно, будто в голос снова вплелись хоры черноты. Они зазвенели осколками, раскатились капелью и затихли, но и этого было вполне достаточно, чтобы всколыхнуть ее, продемонстрировать, что она рядом, что не покидала меня никогда. - Нет. – Я покачал головой. – Нет!       В один шаг я оказался у изголовья лабораторного стола, проводя по лбу моей измученной жертвы ладонью, будто желая того успокоить и как-то утешить. Реакции не было, как и прежде. Огромные зрачки все также тупо и безжизненно смотрели в потолок, за ними не было ничего. И не смотря на насыщенный, густой их цвет, они были пусты. Присущей людям и так часто восхваленной мечтателями глубины не было в них и намеком. Пустая, мелкая, исцарапанная чаша, в которой не нашлось места быть и самым жалким бликам.       Сосуд.       Кривя губы в кровожадной усмешке, я развернул маску по направлению лица мужчины и грубо приложил, вдавливая в кожу жертвы, а затем накрыл ладонью, лишая и малейшего доступа воздуха. Одновременно другой рукой я когтем вырезал на груди мужчины свой знак - крест Императора, через который тут же хлынули струи крови, смешанные с лучезарностью Йатароасши. Но этот свет очень быстро гас, оставляя лишь насыщенный алый.       Мужчина же выгнулся, отчаянно нуждаясь в глотке воздуха. Я отчетливо слышал, как трескались его кости, как рвались мышцы, как хрустели сращивающиеся края ран, оставляя после себя полосы темных шрамов и корост. На коже прорисовывались причудливые, ломаные линии, которые через пару мгновений заполнили собой каждую часть тела.       После я все же убрал ладонь с лица, наблюдая за тем, как из маски вытянулись тонкие ветви рук, расправили пальцы с длинными когтями, а затем ловко и жестоко разомкнули челюсти подопытного и проникли в его рот, вырывая язык и видоизменяя тому зубы. Они обернулись белыми, острыми пиками с капающей с них черной слюной.       Хрипящий, сдавленный писк вырвался из горла, сотрясая стены дрожью. Затем мужчина вновь дернулся и свалился со стола, с шумом упал на пол, где принялся обреченно скрести пальцами по плитам, оставляя в тех неглубокие царапины. После пары таких изощренных манипуляций ногти не выдержали и вырвались, уродуя его пальцы. - Ди’ираиш! Ии’осштор’Йатароасши! Ахтаар! Иин’ха’манум! Инхаманум!       Мужчина резко отклонился назад, запрокидывая голову так, словно в его шее не было опоры, будто позвоночник исчез, оставляя после себя лишь гибкую и эластичную проволоку. Через прорези маски заструилась непрекращающимся потоком кровь. Она спадала крупными, мерцающими каплями, превращая пол в алое, рябящее зеркало, по которому скользило существо, вышедшее из нечеловеческих кошмаров. От этой крови стальные плиты обращались расплавленным стеклом, и в нем вязли руки создания. Урихш же, которому не посчастливилось оказаться поблизости, неосторожно наступил на черную зыбь. По его телу мгновенно пробежались разряды молний, после они вспыхнули в воздухе и заискрились вокруг, оглушая своим кошмарным треском. Неживой помощник же с грохотом обрушился в черноту и исчез. - Инхаманум. – Шептал я, как в бреду. – Инхаманум – я и этот мир. Не жизнь и смерть, не начало и конец, но больше. Иное. За гранью и пустотой. До всего и после всего. Нет слов. Нет определений. Они забыты, намеренно потеряны в веках. Наивные люди отрешились из-за страха, не позволяющего думать о себе, как о наивысшей, идеальной точке развития мира. По своему желанию забыли. Но я… я…       Маска покрыла голову мужчины плотной черной пеленой – непроницаемым гримом, после чего стала распространяться, разрастаясь неровными и обширными пятнами, на шею, плечи, торс, на все тело. Он все более становился похожим на тех, кого я небрежно и высокомерно именовал ликами черноты. Одно отличие – маска придавала жуткое сходство со мной. В ее провалах зияла чернота. Бездонная, убийственная. Но то все равно был я. Каждая черта обозначала меня, выводя особую грань противовеса и символизма сходства. - Встань.       Скомандовал я, не обращая внимания на жалобный вой нечто, агония которого уже уменьшилась, но явно не утратила мучительной боли. И, слепо повинуясь мне и моей воле, он поднялся, выпрямляясь во весь свой немалый рост, который оказался наравне с моим. Как будто иное создание оказалось предо мной. Нового телосложения, нового вида, но прежде подопытный же был гораздо ниже и плотнее меня. Квинтэссенция армии ликов, помноженная на меня самого.       Существо нервно расправило широкие и отчего-то тощие плечи и опустило голову, но не сводило своего тяжелого взгляда, страшилось упустить что-то важное, что я мог сказать или сделать. Складывалось впечатление, что оно знало намного больше меня, но все равно охотно смирялось с ролью ведомого, моего слуги. Наблюдало, изучало, так же, как я за ним, и продолжало играть свою неоднозначную роль, демонстрируя покорность. Пусть и временно.       Безумная, кровожадная улыбка разрезалась на моем лице. Я почти торжествовал, не задумываясь о причинах, об опасностях и возможных развитиях событий. Почти ликовал, испытывая непредставимое торжество из-за совершенного и того, что должно было идти тяжелой, разрушительной поступью следом.       Я уже ступил за Грань.       Создание слегка наклонило голову вбок, разглядывая мою усмешку. Пару секунд не двигалось, думало, но потом подняло руки, дважды волной изгибая пальцы, а после указательными провело в области своего рта, рисуя полукруг, имитирующий подражание моей эмоции. При этом из глазниц выкатились две горошины золотых слез, оставляющих яркие отметины на маске. Но с нее они не сорвались, а втянулись в узкую полоску – щель не рта, а пасти.       Я же в удивлении приподнял голову, скрещивая руки на груди. Лик же снова повторил мои действия, пусть и несколько искаженно. После он выставил перед собой смертоносные длани, обернув ладони тыльной стороной друг к другу, соединил их вместе и поднял вверх перед лицом. Над головой он обрисовал обод, а затем растопырил пальцы веером. Но и на этом его жесты не закончились. Сразу после завершения первого действа создание сжало кулаки, резко выставило когтистые пальцы, быстро пошевелив ими. И только после этого, слегка выставив большие и указательные, показало нечто вроде дробящегося треугольника. Отдаленно это напоминало древний символ сиитшетов, который был забыт в эпоху, когда Китемраан спешно покидали для покорения новых секторов. - Нет. Сейчас ты не нужен. Жди.       Мой голос прозвучал чужим тоном, новое же существо снова наклонило голову вбок, а я же взял прядь своих волос и протянул ему, не понимая, зачем это делаю, но зная, что так необходимо. Лик мгновенно упал на колени предо мной, разрезая когтями маску вертикально по центру. Схватился за волосы, покрываясь мелкой дрожью, будто вода от неверного ветра, и растаял черной жижей, что впиталась подобно воде Орттуса в меня.       Изменений я не почувствовал никаких, словно ничего и не произошло, не являлось ко мне создание из черноты и воплощенное ею. Ничего не было, только исчез, бесследно испарился мой подопытный, да пестрели на полу черные дыры неведомой бездны, искрясь неверными, будто обгрызенное стекло, краями. В некоторых местах кровь все же не обратилась отравой, а осталась собой, выделяясь горьким, немного кисловатым джемом на полу. Из-за толстых стен доносился вопль сирены и какой-то шум, но из-за своего странного состояния, транса, я знал, что опасности сейчас нет. Она только зрела на границе ближнего сектора, но уже собиралась убегать оттуда прочь. Пряталась, накапливая силы для получения хотя бы малейшего шанса, что мог бы одарить возможностью выжить. Браслет для связи на моей руке также издавал пронзительную трель, которая абсолютно не беспокоила.       Материальный мир вдруг оказался для меня самой непривлекательной пустышкой. Он вмиг потерял свою цену, лишившись бесполезных благ и никчемных проблем. В ту секунду я совсем не понимал, зачем трачу на него свое внимание. Он этого не заслуживал. Забавная история, раньше из-за него я так сильно переживал, а причин для этого чувства не нашлось. Я сам придумал себе все и по своему же желанию страдал. Как глупо. Сомневался, а нужно было давно избавиться, но…       На свету ярко вспыхнули острые края моих ногтей, отдаленно напоминая блеск звезд на ночном небе. Оно красивое. Я знал это. Помнил вечность любования им…       Я оправил свой длинный плащ, отведя его тяжелые полы назад, за себя, после чего опустился около одного из провалов, осматривая пристальным и немного злобным взглядом. Провел по границе кончиками пальцев, ощущая, насколько холодят плоть острые сколы. Ни один человек не перенес бы такого касания. Он мгновенно бы погиб только от самого намерения сделать такое бездумное движение.       И снова я испытал болезненное ощущение, что где-то уже это видел, потому и не возникло у меня удивления и непреодолимого любопытства. Такое действие представлялось ничем не интереснее момента, когда утрами, просыпаясь и поднимаясь из уютной постели, открываешь окна, распахивая плотные занавеси. Так было. Это случалось. Я видел, но просто забыл.       Аккуратно я опустил ладонь глубже в черную, пенящуюся бездну, ловя себя на том, что потоки холода слабо напоминают течение воды в буйной, горной реке. Жаль, что возникающий на коже иней мешал и портил это ощущение своей навязчивой колкостью.       Чернота не поглотила меня, не утянула в свои глубины и никак не изменилась, но словно стала податливой, гибкой, липкой, как глина, но оставалась эфемерной, почти призрачной. И тогда я резко повернул ладонь, наблюдая с больной усмешкой за тем, как окружающее меня пространство раздвоилось.       Две цветные копии возникли и проявились одновременно, и при движении руки они перемещались сами, оставляя определенный, но до какой-то степени невнятный след. Этот след напоминал вытягивающийся и сливающийся друг с другом спектр цветов, который изредка дергался и трансформировался в нечто, похожее на картинки калейдоскопа, цвета которого были яркими настолько, что для меня уже обращались черными. Возможно, что они просто вырождались, возвращаясь к своему исконному состоянию. Линии цветов и их оттенков постепенно рвались, проявляя меж собой выпускающую искры черноту. А от провалов резко поползли глубокие трещины, разрывающие и раскалывающие материю. Мелкие предметы взмыли вверх, расщепляясь и переставая быть, напоследок оставляя лишь черно-белые пучки пыли, что после оседали, чернея, превращаясь в пепел. Крупные держались дольше, но все равно приходили к такому же итогу.       Ухватив один из протекающих между пальцев потоков, я резко поднялся на ноги, выпрямляясь и едва удерживая равновесие на обрушающихся комьях моего корабля. Сквозь черноту пробивался свет далеких звезд, что выглядел неживым, показанным через затемненное, неровное стекло. Оно немного искажало, но и этого было достаточно, чтобы усомниться в жизненных способностях светящихся точек. Они стали видеться лживыми, только блестящими игрушками. Пыльными и очень старыми. И в местах, где этого света было больше, из помещения белеющими струями вытягивался воздух.       Задавать вопросы и искать на них ответы больше не было смысла. Почему-то я понял и осознал, что все сходится на мне, и вся загадка, самая страшная и великая тайна сокрыта внутри меня. Не разум, но душа должна была открыть предо мной все недоступное, пусть и жестоко убив. - Я – Инхаманум.       Совсем тихо прошептал я, а затем сделал шаг в зияющий, осыпающийся под ногами провал, но не упал, не сорвался в пустоту и не взлетел, а обернулся и вышел с другой стороны, будто само пространство извернулось подо мной, выпуская в нечто, что связывало собой все, являясь одновременно всем. Первые секунды я все еще видел множащуюся вокруг лабораторную комнату, но уже без спектров, а в неверных тенях, где все оттенки казались серыми или с лиловыми вкраплениями. Снова набросился ужасный холод, затем почему-то донесся запах дождя на побережье океана.       А следом низвергнулся ярчайший белый свет.       На какой-то миг мне показалось, что то была вспышка от взрыва звезд, и я едва не выпустил из рук пульсирующего потока черноты. Но каким же удивлением окрасилось понимание того, что белое зарево оказалось чистым, мягким снегом.       Он покрыл собой все толстым и пушистым слоем, яркость которого больно резала из-за непривычки глаза, и потому приходилось сильно щуриться, чтобы видеть что-нибудь вокруг. К соленому примешивалось что-то непривычное, почти стерильное и едкое, но и оно дополнялось далекими нотами – вкраплениями курительных благовоний, что используют жрецы. Белые хлопья все продолжали валиться с небес, укрывая под своими полотнами мир столицы моей великой Империи. Свежий воздух был же естественен, ибо каким-то чудом я оказался на одном из открытых балконов моего дворца, а точнее на том, что примыкал к моим покоям, в которых томились пленниками сотни и сотни зеркал. Без меня среди них никто не зажигал свеч, оставляя их утопать в непроглядной, удушающей темноте, но среди них оказываться мне совсем не хотелось. Я не желал вспоминать жуткое сочетание цветов, что ознаменовали годы моих поисков, стремительно подходящих к концу, а, может быть, лишь к новому повороту. Жажда продлить момент продолжения отсчета секунд перед последним отрезком была непереносимой.       Я сделал пару шагов к краю балкона, испытывая легкое наслаждение от того, что мои ноги проваливались в снегу. Другие падающие белые клочья уже успели облепить плечи и волосы, но и еще выявили то, насколько сильно у меня испачканы руки в крови. Она застывшими и потемневшими, ставшими бурыми разводами стягивала белую кожу моих ладоней, но отвращения не вызывала. Контраст же светлого и темного читался всюду. Он отравлял и показывал вездесущую разность, но одновременно и схожесть. Как маска.       Сделав глубокий вдох, я прикрыл глаза, не думая ни о чем, лишь концентрируясь на ощущении размеренного биения моего сердца.       И в этот момент раздался взрыв.       Взрыв!       Справа на горизонте все небо заволокло тучами и дымом, моментально меняя белый на черный с россыпями горячих искр. Но они скоро погасли, не осталось и напоминания, только свежесть вдруг насытилась густым, зловонным запахом плесени и гнили. Раздались сирены, и всюду разлилась паническая суета. Смутно доносились крики. Истошные и дикие, знакомые всем живым с самых первых дней существования.       Удерживая поток черноты, другой рукой я активировал связь и велел эвакуироваться с Инеатума, не испытывая и легкого сожаления из-за происходящего. Умирающая столица собственного мира оказалась для меня совсем бесполезной и ненужной. Ее материальность доказала собственную пустоту и бессмысленность, а цена проявилась подлинной, ничем не отличимой от любой другой планеты или целого сектора.       Небо постепенно покрывали прорези порчи, ведущие за собой багрово-черные тучи непроницаемого смога. И вопреки грядущему ужасу еще валились большие и легкие лоскуты снега. Они проявлялись настолько мирным явлением на фоне приближающегося конца и очищения, что я невольно задумался и замер, любуясь ими, видя в них нечто большее, чем погодное явление. Они придавали событию непонятное для меня чувство покоя и смирения, а еще заявляли о том, что никогда не заслоняли собой звезды.       Белые, мелкие точки в черноте. В детстве я так грезил ими, не догадываясь, что застывшая вода отчасти является ими, но совершенно недоступна для меня.       Белые хлопья снега…       Они были созданы не для меня, не для моего мира.       И будто исполняя мое желание, все они, и те, что еще колыхались в воздухе, гонимые потоками ветра, и те, что уже опали, застелили собой землю и камни, стали пеплом. Черным песком и сажей, но таким не похожим на тот, в который в далеком прошлом провалилась империя Высших и их столица. Среди него изредка, по щелчку рождались мелкие змеи молний, красных или черных, но обязательно трансформирующихся в совсем привычные - белые. При их неумолимом возникновении пепел, смешиваемый с волнами, обращался водой Орттуса, нектаром черноты. И уже в его течениях возникали намеки на образовывающиеся силуэты.       Я выждал еще лишь одно мгновение, чтобы самому увидеть, как поднимаются на ноги высокие лики, как они выходят бесчисленной, стройной армией на сушу, продавливая своими ступнями почву, сгнаивая ее и лишая жизни. У многих из них с голов струились прямые волосы, они тянулись за ними по камням и песку, но плохо выделялись на черных, искрящихся бликами из-за яркого света телах.       А потом, подтверждая мои предположения и оправдывая их, один из ликов взглянул на меня, провел ладонями по лицу, демонстрируя мне маску с золотыми полосами. И сразу же растворился в общих массах кошмара.       Не испытывая желания останавливать очищающие перемены, я снова сжал в руке поток черноты и повторил свой немыслимый шаг, твердо зная, что теперь вернусь обратно на корабль, где подпишу последний лист своей черной книги.