ИНХАМАНУМ. Книга Черная

      Боль.       Я скатился по неровным, почти разрушенным от времени ступеням и ударился о каменную, шершавую стену. На какой-то миг показалось, что все исчезло, а вокруг были лишь бесчисленные осколки зеркал, но в разум резко ворвался отвратительный по насыщенности запах гнили и плесени. Я едва смог сделать очередной глоток кислорода, пытаясь не думать о том, что в большей мере запах омерзителен из-за пропитавшей его ядовитости с горькими нотами гниения и разложения человеческих тел.       По всем мышцам прокатилась резью боль. А после я почувствовал, что опираюсь руками в ледяную жижу, которую водой назвать было сложно из-за обилия в ней грязи и плесени. Я резко подскочил, отряхиваясь и приглядываясь почти к полной темноте, в которой без труда можно было различить шум скатывающихся капель конденсата по стенам. И все это было до кошмара и ужаса знакомо, пусть я и пытался забыть, стереть и вырвать из памяти, чтобы не мучиться от бесполезных, убийственных снов. Это почти удалось… Почти.       На ощупь я смог достигнуть толстых прутьев решетки, что преграждали путь. Они тоже были старыми, но от этого не менее прочными и надежными. Многие мечтали уничтожить их или хотя бы повредить, но сотнями умирали в заточении, так и не исполнив мечту. В детстве я был лишь одним из многих, но, тем не менее, вызывающим зависть, ибо те, кто привез меня в хаос лабиринтов Елнеру, умерли от неизвестной болезни. Касаться меня боялись. Повод для ненависти со стороны других рабов? Да, также как и для их хозяев, напрасно потративших деньги.       Я вцепился в несгибаемые прутья, чувствуя, насколько они холодны. По телу незамедлительно прошла дрожь, и я едва смог справиться с собой, чтобы не закричать от нахлынувшей волны отчаяния. Находиться в давно искорененном из меня месте было невыносимо. Медленно скатившись на пол, я все-таки сдавленно захрипел, трясясь и сжимая ладони в кулаки, прокалывая их насквозь когтями. - Не хочу…       Никто не слышал меня. Я оказался один против самого себя, против своих страхов и боли, что неудержимо выдавливали из меня сначала крохи эмоций, а затем ураган и стихию бесчеловечного накала ощущений. Контролировать их было невозможно, я упал в их рой и водоворот, откуда больше никогда не смог выбраться.       Кровь заструилась по рукам, она капала на камень и шипела, разъедала его, а воду обращала чернотой. Но сквозь пелену отчаяния снова услышал жалобный, тихий стон. Обернулся.       Я.       Четырехлетний я лежал на грязном, мокром от сырости полу и содрогался в лихорадочном приступе. Избитый почти до смерти, весь окровавленный, с рваными ранами, с костями, прорвавшими ткани, с вывернутыми суставами и вырванными ногтями. Я умирал, выпуская изо рта яркие струи крови, не чувствуя того, что мой же выбитый зуб впивается в кожу щеки. Глаза плотно закрыты, но веки дергаются, а из-под них едва заметно лучится красный отблеск, но не от крови. Это было иное сияние.       При более пристальном и внимательном взгляде я смог заметить, что по коже, под пятнами крови изворотливо пробираются черные линии порчи. - Тебе больно? – Равнодушно спросил мальчик из черноты, возникнувший рядом со мной. Он своевольно взял меня за руку, сжав крепко маленькими пальцами, и хмуро взглянул на меня умирающего. - Да. - Сильно? - Невыносимо. – На выдохе прошептал я. - Хорошо. Чувствуй. - Но что это значит? Что все это значит?! - Разве не видишь? – Удивился ребенок, посмотрел снизу вверх на меня. – Ты умираешь. - Эти раны… - Я покачал головой, не веря своим глазам. – После такого не выживают. Раны гноятся, без помощи лекарей не спасти. Это… невозможно. Но я же… я жив! Я прошел много лет после этого. Я выжил. Но так не могло быть! Не могло! - Если ты человек, не могло. Но неужели ты не замечаешь? Посмотри лучше. Дотронься. - Я не хочу. - Ах, ты просто не хочешь признать! – Дитя вновь оскалилось. – Все уже понял. Сам понял. Давно. Зачем же продолжаешь играть, будто ничего не осталось? Запутался в двойственности ликов Многоликий Император? Или все же рискнешь? - Я вижу… черноту. Она сияет в глазах, она скользит по коже, но… Но как?! Мне здесь четыре года. Четыре! Очень много лет до Орттуса. Откуда она могла взяться здесь? - Опять. Опять! Ты уже находил ответ на этот вопрос! Хватит считать себя человеком! Хватит отрицать! Не выйдет больше! Инхаманум! Узнай! Узри! - Орттус – всего лишь декорация? Да? - Да. Лишь повод показать тебя им. – Он кивнул в сторону прутьев, намекая на бесчисленную армию смертных, что находились за границей, отделившей их от несвободы высшего существа. - Но не тебе. - Я – бог? - Боги, божества, высшие сущности, творцы… Названий много, да суть одна. Они тоже конечности. Йатароасши. Разве он был похож на что-то недостижимое? Непонятное и непознаваемое? Смешно. Ты его убил. Другие мало чем отличаются, хотя многообразие велико даже по их мерам. Но конечность есть конечность. Она обладает краем и чертой, за которую выйти не сможет, а могущество имеет свойство истощаться. Они ограничены. Конечность же. Но все же это определение подходит в большей степени, чем «человек». - Творцы? Значит, миров много? Не только этот? - Разумеется. - Но что в других? - Ты знаешь. Но сейчас не время думать о них. Вот ты. И только ты. Чувствуй. Тебе нужны эти эмоции, чтобы познать другие.       Я отпустил руку мальчика и склонился к маленькому тельцу себя, дотронулся до влажного лба, к которому прилипли бурые от крови волосы. Жар сковывал, он сжигал изнутри, сворачивая кровь. Невыносимая, дикая, неизмеримая боль мучила и убивала. Стоило больших усилий не отдернуть ладонь, а провести ее по всем ранам, по всем царапинам и увечьям, чтобы те перестали быть. В одно мгновение они исчезли, затянулись и срослись. Дыхание успокоилось и стало размеренным, а жар стал понемногу спадать.       Мальчик-я открыл глаза и почти закричал, но увидев меня растерялся. Алый цвет радужки вдруг потускнел и скользнул внутрь, растворившись в сером. Порча также исчезла. А ребенок вдруг дернулся и подполз ко мне, прижался и тихо запищал, думая, что это все сон. Сон, в котором он не один, сон, в котором его не тронут и не причинят боли.       Я провел рукой по волосам дитя, но резко перестал ощущать его материальность и тепло.       Чернота. - Больно? - Да.       Рокот повторился, но тихо и почти ненавязчиво. - Что ты хочешь мне доказать? - Ничего. Ты все знаешь сам, я лишь заставляю тебя чувствовать. Это страшно. И почти непреодолимо, но так должно быть. Эмоции – это единственное, что осталось взять для решения. - Решения? – Я не мог понять, к чему вел разговор ребенок, копирующий меня всем. - Да. Вспомни. - Довольно! – Вскрикнул я, поднимаясь на ноги и сгорая от ярости и гнева. – Это все… куда ты поведешь меня дальше? Во дворец Вираата? Чтобы я оказался в том зеркале? Да? Я угадал?! Или чуть позже? На станцию Орттус? К Стриктиос? Или на сам Орттус? В храм, чтобы я сам себя утопил в черноте?! - Ты уже это делал. – Снова без эмоций произнес мальчишка. – Не один раз. - Кошмары. Да. Я помню их. Они мучали меня каждую ночь после скитаний в ядовитом мире. - Нет. – Он усмехнулся, торжествуя. – Думаешь, что этот разговор первый?       Я промолчал, внимательно следя за таинственным собеседником, который присел около песчаной границы черноты, будто-то что-то там заметил. Оживленно смахнул пепел и вытащил из толщи маску одного из ликов. Примерил на себя, но та оказалась слишком велика для него. Тогда он взял ее в обе руки и сжал, принялся сминать, словно бумагу, плотно сворачивая и складывая до тех пор, пока не получился плотный и гладкий белый шар. Мальчик подбросил его одной рукой и поймал, а затем кинул под ноги. Белый шар с грохотом разбился и снова взлетел зеркальными осколками вверх. - Я говорю с тобой уже очень долго. Мы не один раз ходили по всем мирам, но ты все еще боишься. Ты все еще не принял, хотя любое знание доступно.       Я рассмеялся.       Громко и истерично, сгибаясь в приступе хохота и обреченности, что сдавила меня в тисках и подвесила над бездной. - Цена… Ха-а… Это просто цена! - Ты уже говорил это. - Я погиб от рук Йатароасши? Погиб от рук творца мира? А это то, что находится после смерти? Это моя кара?! Это цена?! - Говорил. - Это?!       Но мальчик молчал, он продолжал разглядывать россыпь осколков, зависших подле него. Словно бы искал в нем более подходящий для очередного безумного действия, но тот все не показывался. Все не подходили. - Это цена?! - Нет. - А что же?! - Цена будет после. Намного позже. А может быть и не будет. Все зависит от решения, но ты так и не можешь чувствовать!       Он молниеносно обернулся и закричал тонко и громко, его взгляд оказался полон слез и невысказанной обиды, которая пожирала его и не давала самому принять какое-то решение. - Ты! Ты… мы… Эмоции! Почему всегда в крайность?! Почему всегда до Абсолюта?! Почему?! Все они, все конечности витают в равновесии. Все они испытывают лишь определенную грань эмоций, но ты… Либо вспышкой ты сходишь с ума, разрушая и уничтожая все, ненавидишь каждую крупицу мироздания, либо не чувствуешь вообще ничего! Так не понять! Так невозможно постигнуть их! - Может быть, это им не постичь… меня?       Мальчик замолчал и даже отступил на шаг. Он медленно кивнул головой, а потом все же взял один из осколков. Осторожно, двумя пальцами. Осмотрел его со всех сторон, облизал палец другой руки и провел по граням, оставляя на нем вязкий черный налет. - Да. Запомни это. Все они непостижимы, но они живут. Живут. Но все есть… - Он снова взглянул на осколок. – Цена. Цена проста – помнить, что кроме тебя, ничего нет. Но в конечности ты – рана мироздания. Слияние же… Ха. Сейчас.       Я замолчал в изумлении и почувствовал, что задыхаюсь. Мальчик же с удовольствием лизнул осколок, разрезая черный язык. А в следующий миг, обрушившийся громадой черноты, он воткнул треугольник зеркала себе в грудь, в области сердца, прокалывая его насквозь. - Нет!       Я успел шагнуть к ребенку, но ноги заскользили на гладком стекле, которое неожиданно возникло нескончаемой гладью. И я упал, царапая руки о невидимые когти выступов, а зеркала проявились всюду, образовав жуткое и постоянно множащееся пространство в черноте. Оно неустанно вспыхивало багровыми отсветами и гремело стальным рокотом, сотрясающим каждый стеклянный осколок и даже его тень. - Нет!       Изуверская, первородная боль пронзила меня, и я с ужасом смотрел на то, как из моего сердца выходит тот самый осколок, которым убил себя мальчишка. Он двигался медленно, заставляя дико выть от нестерпимой муки, которая с каждым мгновением лишь усиливалась. За этим приступом я не заметил, как ближайшие зеркала треснули и рассыпались на тонкие иглы, а ребенок приблизился и навис надо мной. Он с больной усмешкой на лице схватил одну из них и воткнул мне в горло. По губам сразу же потекла кровь. Черная, густая и холодная.       Но этого было мало.       Одну за другой он вкалывал в меня спицы, почти расщепляя, доводя до безумия и помешательства. Я отчаянно кричал, наблюдая за тем, как возле самого большого зеркального кинжала возникают десятки мелких. И с каждым ударом мальчик изменялся.       Он словно бы проходил все те годы, что я когда-то перенес. Он взрослел, он становился злее, хитрее и беспощаднее. Невольник и раб учился вынимать как можно больше боли из своих прежних владык, затрачивая меньше сил.       Год за годом.       Удар за ударом.       Он стал копией меня.       Эхом гремели зеркала и выпускали из своих глубин бессчетное количество масок меня нового, меня одного, меня единого. Все лики, все я. Они двигались в ломаном, дерганом ритме, не останавливаясь и не замирая ни на секунду. Почти пели, звали меня и тянулись руками, которые иногда опадали черными лентами, чтобы на прежнем месте появлялись другие.       Но Я другой надменно смотрел на распростертого и окровавленного меня, на то, как я бился в агонии безумия, но погибал от яркого чувства пустоты.       Я помнил черноту.       Самую настоящую. Самую первую.       Я был. Я есть. Я буду.       Я.       Инхаманум.       Он обошел меня по кругу, не сводя тяжелого, режущего взгляда, пронизывающего насквозь, а затем с прежней усмешкой наступил ногой на самый заметный осколок, медленно вдавливая его в горячую плоть. Раздался треск раздираемого мяса. В глазах помутнело. Тело задергалось и постепенно застыло, онемело, а порождение черноты засмеялось и влило осколок до конца одним резким и уверенным движением.       Последний вдох.       Я чувствовал, как острые иглы заполняют бездонную пустоту, наливаясь Чернотой. Все подернулось непроницаемым туманом, но почему-то у меня не возникло мысли о том, что он тоже был черным.       Черное…       Черное.       Черное!       Туман уносил за собой все, оставляя вокруг лишь тьму и мой надрывный, истошный хрип. Я в бреду хватал изрезанными ладонями пустоту на том месте, где только что был некто, затем дотрагивался до сердца, точнее до пульсирующей раны, обжигаясь осколками, но тот, что был загнан глубже, оставался недостижим. Скреб пальцами по раскрытой плоти, пытаясь вытащить зеркало, а оно дрожало и меняло отражения. Руки тряслись, у меня никак не получалось вырвать из себя острое проклятие, я лишь вжимал его еще глубже, так, что уже не было видно и блеска.       Я растворялся.       Чернота.       Ди’ираиш.       Мне не был близок свет Отешра, я видел его лишь раз, но почему-то желал снова оказаться под его эфемерным и призрачным сиянием.       «Белой пылью ложились белила.       Я стоял, не шевелясь, посреди большой, сумрачной залы в самом центре на небольшом возвышении. В воздухе витал дурманящий сладковато-пряный аромат, который казался мне невыносимо отвратительным, до тошноты. Мне было мучительно и неприятно, что вокруг суетились в привычных для них действиях слуги с гербами Первого Высшего на одежде. Они равнодушно и буднично расчесывали мои волосы, собирали в тугой хвост, перевязывая плотным, украшенным золотой пикой жгутом, укутывали мое изможденное тело в роскошные, неудобные одежды, цепляли на шею золотые нити, одевали на голову тонкий венец и уходили, оставляя в полном одиночестве.       Но оно было лживо.       Я чувствовал, что за любой тенью скрывались кто-то из рабов или стражи, я ощущал наблюдение Сенэкса и его подручных. Это раздражало. Эти стены, эта роскошь давила на меня, заставляя сгибаться и тянуться к земле. Я не знал, что делал и к чему стремился, пусть и всегда оправдывался наличием единственной цели. Ее было почти не видно в калейдоскопе повседневности и серости.       Все так изменилось…       Этот дворец, где я мог свободно пройти, эти взгляды полные покорности и страха, эта ненавистная пыль на лице. Все это было так невыносимо, так неприемлемо. Встречая стражей, я удивлялся тому, что они расступаются передо мной, пропуская.       Ложь».       Мой стон был едва различим в грохочущем звоне. Я задыхался и истекал кровью, не замечая того, как миллиарды зеркальных крупиц, которыми была усеяна поверхностная пленка черноты, впивались в кожу и резали ее вместе с тканью.       «Душно.       Не жарко, но душно. Достаточно тепло для того, чтобы нагретые Отешра камень и плиты мостов, соединяющих собой два огромных храма, приятно и ласково грели босые ступни.       Это приятно, это умиротворяло и давало возможность для того, чтобы потратить пару минут на сладостное созерцание слабых людей, упрямо воздвигавших алтари и святилища. Их творения заполоняли собой пустыню почти до горизонта. Но еще лучше и увлекательнее было смотреть на то, как в клочках неба между высокими обелисками пролетали искры звездных кораблей. Издали они напоминали звезды, меж которыми и странствовали, но все же ими никогда не являлись.       Я редко посещал Китемраан так, не приходя к алтарю, а возникая среди оживленной улицы и не сразу показывая свое прибытие. Это забавляло. Но и оставляло за мной возможность рассуждать о необходимости. Сиитшеты все же имели место быть, но помимо их всего так много. Достойно ли и оно?».       Я захлебывался кровью, не в силах произнести и звука. Краски, что ранее выявлялись в темноте, неудержимо меркли и пропадали, сгущаясь в сплошную мглу. А внутри меня все обрывочнее и быстрее зажигались какие-то картинки, будто воспоминания, как обрывки эмоций, хлопья чего-то былого, но, тем не менее, реального. Утерянного.       «Жар.       Жар, он впивался в руку. Такой беспощадный и льстивый, струящийся от кровавого лезвия. Оно шипело, трескалось раскаленными осколками от капель редкого дождя, мерцало и пульсировало. Я взмахивал им, делая очередной, еще совсем неумелый выпад и снова возвращался в предыдущую позицию. Изящная рукоять, стойкая, поражающая своей красотой и изысканностью, но чуждая для меня, отяжеляла руку. Она не ложилась в ладонь, не становится моим продолжением. Оставалась простым оружием, лишним и громоздким, пусть и сделанным специально для меня.       При нанесении нового удара по воображаемому противнику кисть свело дрожью и резкой судорогой.       Я замер, выронив осколочный меч, осознавая, что лишь дождь наблюдал за мной и моим позорным фиаско.       Один».       Рядом вспыхивали молнии.       Алые, черные, белые. Все непохожие и ветвистые, пересекающие собой, наверное, всю черноту, не оставляя ни одного непотревоженного участка. Одна из них полыхнула совсем близко. Следующая прошла через меня.       «Я хотел знать.       Я листал книгу. Одну, другую, хватая крупицы знаний из громких слов, что пестрели черными узорами на потертых, желтых страницах, изредка покрытых пятнами чего-то темного. Впитывал все, что мог из одного свитка и тут же переходил к другому. Мне никто не запрещал этого, но и наставлять было некому. Во мне разочаровались. Все. Слишком велик дар, но он оставался непонятен, необычен и потому страшен. Он внушал опасения, возводя меня на одну ступень с врагами. Его не смогли огранить под общие рамки. Поэтому забыли, хотя и не прогнали. Оставили гнить рядом.       Ночами я забывал обо всем в хранилищах и тайниках с артефактами и древними реликвиями, изучая загадочные письмена, которые чаще всего сначала приходилось переводить, а потом уже изучать. Это было интересно. Это давало наслаждение.       Я искал ответ на свою тайну».       Черные плети дрогнули, и из них вытянулись длинные руки, что скребли по зеркальной поверхности, пусть и не вонзаясь в нее когтями. Они шипели.       «Крик.       Они кричали очень долго и смотрели в темноту.       Они погасили все свечи и факелы, чтобы попытаться увидеть ее первородную. Они молили о внимании, но не требовали ответов. Им было немыслимо страшно, но этот страх нельзя было высказать словами, ибо не было слов и их сочетаний, описывающих такие переживания.       Они кричали.       Я не сдержался. Я хотел понять. Я пришел, требуя платы.       Они поняли без слов.       Они резали свои руки, тогда я произнес лишь одно:       Ди’ираиш.       Они поняли. Все».       Лик поднялся из липкости черноты и попытался поймать витающие в черной зыби осколки от белого шара, но не смог дотянуться до них. Потому ожила вся чернота, она раздвоилась другими ликами и призраками, что вечно наполняли ее плоть. Они были всюду, они были всем – землей и небом, сторонами и далями. Они подали слабому подобию все осколки, и тогда он собрал из них маску. Не хватало лишь одной крупицы.       И лик не сомневался.       Он стал ей.       «Холодная рукоять, как влитая, покоилась в моей ладони.       Жар клинков меня не обжигал, его почти не ощущалось из-за длины лезвий. Темный сплав едва искрился и переливался бликами на свету, сплетаясь и соединяясь с черной вязью необычным узором. Длинный посох с росчерком креста на одном конце свободно обрисовывал ось вокруг меня, не касаясь и не задевая черных волос. Я плавно перешел в выпад и нанес пробный удар. Элегантно и мгновенно.       Крест Императора – символ моей власти, знамя тирании очищения и идола сиитшетов. Он отнял много жизней, не лезвием, но могуществом и знаком. Он задолго до начала и точки отсчета провозгласил Жатву.       Корона Императора легла на меня прежде, чем я стал обладать поистине своим оружием».       Безмолвие. И только белая маска на лике, что затаился около меня.       «Золотые искры угасающего костра – это все, что осталось от древнего города, что бесславно пал по воле молодого Императора, приказавшего уничтожить всех, кто был причастен к измене. Всех, кто пожелал возвращения Аросы.       Я слышал крики, они так медленно угасали и затихали, растворяясь в общем гремящем шуме войны. Я видел смерть, я был и есть ее причина. Не сожалел.       Кто-то окликнул. Совсем близко раздался мощный взрыв, меня осыпало пылью, а потом настиг сухой жар. С отвращением я смазал грязь с лица.       А потом тишина.       Чернота и пустота.       Не осталось и этой горящей планеты. Ничего не осталось. Даже пыли. Даже шума. Только я и чернота.       Я этого хотел».       Боль!       И-и-и-и…       «Конечность.       Подражание.       Чувства?       Я их не способен понять, но для решения необходимо узнать и разобраться, все прочувствовать самому…       От кого они пошли? Кто их породил.       Я знаю, но не хочу принимать. Я не верю, что нет отличий. Я не верю».       Через неистовую боль я упрямо втянул в себя жгучий воздух.       Каждую клетку тела будто пронзили маленькие, острые спицы, исчезли и снова пронзили. Раскаленный металл растекся по венам, но те оказались порваны, и он вылился в плоть, сжигая ее и обращая пеплом.       Больно.       Тьма.       Мрак.       Чернота.       Почему-то на один краткий и неверный миг мне показалось, что все вокруг – это междомирье. Наверное, очень хотелось быть где-то, отталкиваться от чего-то и на что-то полагаться, но нет. Нет. Как может быть оно, если нет мира? Если нет вообще ничего? Я уничтожил. Я стер. Дав возможность быть, ее и отнял.       Жестоко.       Страшно.       Сам.       Я чувствовал, как дрожало вокруг немыслимое, нереальное пространство, прогибаясь под меня, раскалываясь на всполохи искр и молний. Они кружили, извивались под несуществующую песнь, сливаясь в колоссальный, непредставимый водоворот, что отчаянно, голодно скалясь зеркальными клыками, затягивал меня в свое бездонное нутро. Росчерки яркого света все отчетливее сплетались в потоки нечто, чему я никак не мог дать имени. Они низко парили, не поддаваясь чудовищной силе, что уносила меня в пучину тьмы. Словно тысячи маленьких разрядов электричества вспороли мою кожу, обожгли и вкололи новые иглы. И я впервые настолько ясно и оглушительно до безумия и агонии желания собственного конца ощутил присутствие необъятного, многоликого разума, окружающего и пронизывающего не только меня, но и все. И это все - не миры, не планеты и не живые существа, а константы основы. Это больше, чем пространство, это больше, чем время, это больше чем бытие и небытие. Это… за гранью разума. Это за гранью того мира, что достался не людям, но их богам.       Безмолвный и не имеющий равных себе. Не имеющий ничего, кроме себя.       Чернота ожила.       Не ликами, не духами, что извлекались из ее силуэта.       Она дрогнула сама и на одно ничтожно малое мгновение приобрела облик исполинского многорукого существа, который тут же рассыпался миллиардами тел, а когти бесчисленного множества их рук скользили по мне. Оно многогранностью и вечностью нависло надо мной, заглянуло черными безднами в глаза, вызывая отвратительное и болезненное чувство смены себя, своей личности, повторяющуюся каждую секунду. И двойственность стала мною, моей чертой, режущей веки.       Нечто вывернуло мне руки и завело их за спину, вынуждая остро ощетиниться вколотые в меня осколки зеркал. Я дернулся и забился в смертельной хватке, закричал, захрипел, но голос обреченно превратился в визг. Ужас обступил со всех сторон, отсекая не возможность, но само желание на освобождение, на избавление от мук черноты. Я понимал, что мне не сбежать.       Я был отдан для казни. Я был сломлен.       Я…       Инхаманум, тот, кто посчитал себя избранным.       Инхаманум…       Двойственность и многоличие.       Двойственность и многоличие.       Двойственность и многоличие!       И-и-и-и-и-и… - Имя мне – Инхаманум. Имя мне – Инхаманум. Имя мне – Инхаманум.       Как заклинание, как молитву я шептал собственное имя, осознавая, что кроме него у меня не осталось абсолютно ничего. Только звучание одного слова, только эмоции, что им пробуждались. Эмоции, которых не должно было быть, которых не было, когда я жил, но теперь… Они обрушились на меня одновременно, захлестнули и свели с ума, заставляя рыдать от накала и смеха над самим собой. Я не мог контролировать их поток также как и то, что не мог вычленить из них хотя бы что-то отдельное и подходящее для понимания.       Я сорвался.       А пространство звенело раскатистым, победоносным смехом, что почему-то был так невыносимо похож на мой. Я все понимал без слов, не разумом, не душой, но на грани ощущений. И это убивало, отсекало меня от мира, который я привык считать своим. Решил, что он стал для меня домом.       Раскаты молний накаляли окружение до невыносимого жара, от него высыхала и трескалась кожа, покрываясь коростами и язвами. Но боли я не чувствовал, ибо и все иные эмоции оказались ею, потому не было смысла делать разграничение между ними. Властно и беспощадно непобедимая сила стеклянными клинками устремила мое беспомощное тело в грани черноты, вжимая в темную, крошащуюся ядовитыми занозами мглу.       Я же смеялся, беззвучно крича свое имя.       Нечто…       Меня поставили на колени, едва не раздробив суставы, но проткнув насквозь лезвиями зеркал ступни. Затем вынудили отклониться назад, при этом разрушая кости рук, разрывая мышцы и хватая за горло, потянули за волосы. Заглянули невидимым взором в распахнутые от агонии боли глаза и запрокинули мою голову.       Я расслышал треск плоти и костей, который звучал все громче и отчетливее. Кожа лопалась от изуверской пытки, обнажая окрашенное кровью мясо. Ловким движением черной кисти лика неопределенный, немыслимый разум схватил меня за подбородок, вынуждая открыть рот. Другие лики острыми, как ножи пальцами, прокололи мои глаза, а после выдернули их, оставляя меня выть от мучений. Но моего отчаянного крика и ждали, чтобы следом вырвать челюсть, раздробить оставшимися частично целыми кости, превращая меня в жуткое, мерзкое ничто, смешивая с пеплом, с сажей черноты.       Я чувствовал лишь Его присутствие – Великое Нечто или Ничто… Разницы нет, она не существует в отношении смертных и их создателей. Исток один.       Первородное в своем могуществе и безжалостное в своей власти.       Неопределенное, вечное и бесконечное.       Непознаваемое.       Черные, острые, как бритва, лески волос пересекались меж собой, становясь вязкими и склизкими. Иногда они вспыхивали теплом, иногда холодом, но всегда не таким, какой я знал и помнил. Всегда… Вечно.       Я понимал, что происходило, не подбирая слов.       Бился в живых оковах, но все попытки вырваться оказывались жалкими и бессмысленными.       Заигрался, поверил в свою непобедимость и пал.       Я так и остался маленьким рабом, что не смог разглядеть злого, высшего умысла в своем неожиданном и разрушительном даре.       Меня поймали до безумия легко, смеясь над детской, человеческой наивностью и глупостью, а после я даже не смог кричать.       Гибкие черные плети замирали над мои лицом, танцевали в насмешливом хороводе, сплетались в дикий узор, что вибрировал всеми возможностями быть и не быть. Меня окружали потоки времени, которые оказались совсем не привлекательными и не таинственными. Всего лишь инструментом и материалом. А цвета угасали, становясь единым черным, привычным черным. Я не видел, но знал это.       И тогда вязкая жижа приобрела некое человеческое очертание. Оно стало гладить меня по расцарапанной, изувеченной щеке ядовитыми, ледяными пальцами, будто сочувствовало и потому утешало. Замирало на мгновение и мучительно медленно, впитывала мою боль, отнимало ее, вырывая вместе что-то еще. Что-то очень необходимое и нужное.       Но милость длилась до смешного малый отрезок времени, который для меня показался бесконечным от нескончаемой боли и не наступления смерти.       Кислота.       И-и-и…       Она наполнила мои сосуды, сжимаясь и искажаясь, опустошая. Все внутри в один миг исчезло, а потом налилось отравой, выворачивая и издеваясь над остатками тела. Я оказался спутан, раздавлен, а затем расщеплен на мелкие осколки исполинскими руками, обрекшими меня на последний неравный бой.       Чернота.       Кап! Дзынь дон!       Кап!