***
Смертоносный выстрел озарил космическую тьму огненным отсветом, мгновенно перешедшим в зеленые оттенки. Защитное поле другого звездного корабля полыхнуло блоками, зарябило и погасло, пропуская значительную часть заряда. Какой-то миг ничего не происходило, даже могло возникнуть ощущение, что в последнее мгновение защита все же сработала, и странник остался неповрежденным. Но затем по обшивке расползлась трещина, и сразу же вырвалось рыжее, извивающееся пламя. Впрочем, оно лишь самоуверенно лизнуло бездушную и холодную пустоту, потом же быстро погасло, а корабль раскололся на части. Обломки, крошево, металлические конструкции оказались в открытом космосе, но страшнее и одновременно забавнее было наблюдать за человеческими фигурками, разлетающимися под воздействием взрывов. Они стремительно и едва ли уловимо замерзали, но их лица навсегда застывали в ужасе и отчаянии. Еще одна вспышка провозгласила новый выстрел. Удар. Еще один корабль превратился в космический склеп. Но в ответ все же успел сделать залп. «Рэнтефэк’сшторум» покрылся светящейся пленкой, полностью отражающей мощность очереди. Только разноцветные волны прошлись по преграде, отталкивая от себя энергетические пучки и перенаправляя их обратно. Впрочем, это оказалось совсем не нужным - корабль противника был повержен и уничтожен почти бесследно. Но система защиты покорно исполняла предписанную ей программу. Мелкие истребители, ранее кружившие близ врага и в определенном ритме устремляющиеся к огромному флагману, теперь же были потеряны, и растерянность ярко скользила в их движении. Возвращаться им было некуда, до ближайшей системы не долететь, так как эти корабли не предназначались для путешествий, а разрабатывались специально для коротких, непродолжительных перелетов в открытом космосе при сражениях крейсеров. Уничтожение главного транспортника означало медленную смерть под неверным сиянием звезд. Спасать их, одаряя милостью, никто не собирался. Наверное, понимая это, многие истребители самовольно ринулись обратно к флагману, чтобы испытать судьбу и погибнуть от ласкового выстрела малых орудий. У некоторых это получилось весьма удачно. А «Рэнтефэк’сшторум» горделиво и даже несколько высокомерно развернулся, меняя курс и готовясь к отбытию. Мне было приятно смотреть на творение техники и исключительного ума смертных, сочетание которых при моем приказе смогли породить столь прекрасное в своей красоте и опасности творение. Но огорчало лишь то, что и само действие корабля, манера управления отличалась от той, к которой я привык. Поэтому не стоило прибегать к своим силам, чтобы понять простую истину – никого из моих верных слуг на «Рэнтефэк’сшторуме» не было. За несколько лет моего отсутствия, что для меня оказались миллионами, великая Империя практически перестала существовать. И смотря на одно из многих лживых мест, что я великодушно называл своим домом, приходилось сгорать от неистового желания, выражающегося в жажде уничтожения и испепеления. И я мог это сделать, щелкнув пальцами или же вообще никак не выдавая себя какими-либо движениями. Еще можно было поступить более кардинальным способом – вернуться в древность, в те века, когда на Китемраане только смогли докричаться до меня, и изменить все с того момента. Ни величия Аросы, ни рождения Высших, ни повторная гибель Йатароасши не стала бы реальностью. Но моя память не перестала бы нести в себе яркости воспоминаний и пережитого разочарования. Только я не хотел такого поворота. Отчего-то казалось, что исконный мир сиитшетов второй раз показался бы мне слишком душным и пыльным. Я бы уже не смог относиться к нему с тем трепетом, что отзывался во мне при мыслях об ушедших эпохах. Нужно было сохранить Империю. После моего исчезновения си’иаты вновь раскололись. Не смогла их сдержать в одной цепи и сила речей жрецов, которые оправились от отравы, сумели извлечь из себя остатки крови Йатароасши и привели в порядок свой мир. Да, Сакроас не повторил участь Орттуса и не обратился смертельной ловушкой для всех, кто находился под его мрачными и темными небесами. Культисты каким-то чудом усмирили черноту, может быть, поразительным образом у них получилось докричаться до меня, пока я сам вспоминал все. Но итог был один – у Ордена Сиитшет остался безопасный и верный мир, куда можно было вернуться. Как жаль, что и это не смогло заставить множество других приспешников и членов объединения прозреть. Желание власти и безнаказанность напрасно окрылила их, побудила к действиям, а после началась гражданская война. Мир рассыпался на сектора, многие из которых воевали против всех, другие объединялись в многочисленные, но малые по территориям группы и уже в виде нестабильных конфедераций также сражались со всеми остальными. Низшие касты гибли тысячами каждую секунду, но никто не обращал на это внимания. Не оставалось времени и сил. Моя вселенная оказалась утоплена в крови, пропиталась ее запахом и окрасилась алым. Больше всего пострадал, разумеется, Инеатум, но я со снисхождением считал, что превращение его в подобие Орттуса оказалось спасением. Это также отняло значительную часть тех, кто жаждал легкой наживы и простого пути достижения себе самого лакомого куска от павшего мира. Болезнь затронула еще не одну планету, лишив устрашающей части армии, флота, культистов и других слоев. Но для меня этого было мало так же, как и для выжившего, заходящегося в приступе больного, предсмертного извращения мира. Радовало лишь одно, что в большей своей степени выражалось человеческой привязанностью, которую при определенной игре слов хотелось назвать привычкой и выгодой. Когда всем секторам стало известно об исчезновении Императора, когда мелкие конфликты стали преобразовываться в восстания с последующим ростом до уровня войны, гвардия личной стражи властителя отказалась возглавлять армии. Сложно было объяснить ход мыслей Лу, но он вопреки всем убеждениям и доводам увел своих подчиненных на восстановленный Сакроас, забрав с собой различные ценности, те, которыми дорожил я. Это были различные реликвии, хроники, рукописи, научные и алхимические достижения с полученными экземплярами, культовые предметы и другое. Также по странному рвению души он приказал отправиться вместе с гвардией приближенных ко мне рабов, а главное, принудил покинуть войну Даора. Первый раб негодовал из-за этого и всячески пытался избежать подчинения стражу, так как полагал, что было необходимо сохранить Империю в целостности и сохранности к моему возвращению. Он не сомневался, что однажды я все же вернусь. Протест помощника Императора привел к тому, что в последний момент, когда корабль стражей был готов к отбытию, Лу силой увел раба, заимев в награду очередной шрам на своем обезображенном лице. Так он спас Даору жизнь, а заодно получил особый почет среди жрецов, которые с пониманием приняли бежавших в свои храмы, дали им кров и пищу. Главный жрец очень высоко отозвался о решении воина, тем самым немного успокоив негодующего раба, не единожды пытавшегося сбежать с планеты. По мнению культиста сражаться за Империю не было смысла, ибо она несла в своей основе пережитки целых эпох заблудшей цивилизации. Я, как Творец, должен был хотеть избавиться от этой скверны, а потому уничтожение было предсказано еще за годы до моего возвращения. Даор не верил, думал, что таким образом все они предали мои достижения и старания по укреплению мира, но препятствовать больше не старался. Как и стражи, он углубился в изучение старых записей и легенд, на время отойдя от мирской суеты, а после приложил все силы для восстановления тайных залов Сакраоса. Разумеется, гвардия и ее шпионы внимательно следили за обстановкой и даже несколько раз уверенно отразили нападения на священный сектор. Столь мощная защита вскоре отбила все желания у мелких си’иатов захватить святыню. Потому жрецы и стражи были оставлены в покое и могли полностью отдаться ожиданию, а также удивлению тому, почему черная жижа, что все же частично осталась в самых глубоких кельях или ритуальных бассейнах, больше не причиняла смертельного вреда при касании. Она обжигала и повреждала ткани, оставляя жуткие шрамы, но больше не убивала. А образцы крови божества Аросы со временем исчезли, дав возможность высшему жрецу обрадовать всех обитателей планеты вестью о том, что их высшее существо победило, а потому скоро должно было вернуться. Может быть, вернуться. «Рэнтефэк’сшторум» с чужими гербами скользнул в темную гладь космоса, предоставляя мне возможность невидимым призраком любоваться за остатками страшной битвы, оставившей после себя множество трупов и некрасивых обломков кораблей. Между ними отчаянно носились истребители, словно желая быстрее израсходовать топливо и задохнуться. Я возник среди них неожиданно, собравшись из микроскопических черных точек пепла и опустившись на гладкий бок панели, некогда являвшейся обшивкой крейсера. Ни холода, не отсутствия воздуха я не замечал. Более того, не задумывался о них. Я забыл, как чувствовал себя, будучи человеком, и, наверное, уже абсолютно потерял саму возможность понимания и соотношения себя с тем слабым мальчиком, которого я сотворил для собственного воплощения среди людей, пожертвовав судьбами двух, что были весьма привязаны друг к другу, пусть и не признавали этого. Можно было даже сказать, что я забыл все, воспринял сном или иллюзией, но наконец-то обрел целостность и некое спокойствие. Я знал, кто я, и больше ни в чем не сомневался, а значит, мог приступить к исполнению желаемой цели. Спокойно опустив черные веки, я блаженно улыбнулся, прислушиваясь к собственному дыханию, выраженному в тихой, хаотично меняющейся пульсации, нервозном перешептывании капели, в неопределенном и неравномерном хоре криков и песнопений черных ликов, что все таки отличались от меня подчинением мне, в шуме движения, развития, видоизменения Вселенной и грядущем Конце. И не было края этому пространству, не смотря на его дробность и непохожесть, но лишь одна часть в тот миг подлежала Жатве. Большая и очень значимая, непохожая ни на что и уже навечно впитавшая в себя мою кровь. Однажды ей самой предстоит стать бесконечной, что, несомненно, выдаст ее идола, но все это не сейчас. Рядом и в волосах сверкнули тонкие, резные молнии, привлекая внимание пилотов истребителей. Они замерли, зависнув поблизости, слушая непрекращающуюся речь своих собратьев по связи. Я тоже различал этот шум, который даже забавлял тем, что понимание увиденного их напугало больше, чем перспектива погибнуть в холоде звезд. А потому не стал удерживать ликов, проявившихся в моих волосах и вытянувшихся черными силуэтами вокруг меня, принимаясь слегка раскачиваться в странном ритме, иногда погибая и рассыпаясь осколками, но быстро заменяясь другими. Я сделал шаг, переходя с мнимой опоры на ковер, сплетенный из тел призраков, не обращая внимания и не слыша звонкого, хрустящего скрежета, разрушаемых масок. Шаг. По лезвию. Шаг. По лезвиям. Шаг… Я засмеялся до хрипоты и слез, всем своим несуществующим телом ощущая разносящуюся по моему желанию вокруг стихию, убивающую не ножами и залпами, а изымающую первейшую основу, отнимающую то, что когда-то было даровано Йатароасши для создания подобий. Это можно было именовать смешным словом, придуманным смертными – «душой», но нет. Нечто, забираемое мною, было первее и сложнее самого понятия «Ди’ираиш». Почувствовал далекие всеуничтожающие взрывы, которые вырывали лишь живое, оставляя мертвые сферы планет черными пустынями и пародиями на Орттус плыть и обращаться вокруг равнодушных звезд. Обломки и корабли вокруг меня легко и незаметно перестали быть, отдавая свои крохи боли, чтобы польстить мне. Но дальше, в звездной черноте моя кара расправляла крылья щупальцами, разворачивалась огромными зеркалами, утапливающими в своем нутре миры и системы, поглощая их. Тысячи, миллионы, миллиарды, бесконечности жизней я оборвал, и лишь единицы из них были награждены мной воплощением в виде малых ликов – для напоминания. Таковым было проклятие, выбранное для меня самого. Но воплощение требовало и от меня маленького отступления, которое позволяло бы мне чувствовать жизнь. И снова оно! Ди’ираиш! Я отдал все для мира, не потратив ничего, но существования бытия и мироздания по моему желанию оставляли след. Я жаждал до безумия и онемения возвращения всего того, чтобы было приложено для воплощения каждой мельчайшей песчинки любого из миров. И боль не всегда могла насытить меня за сотворение. Я ощутил это в полной мере, когда провозгласил начало Жатвы, когда почувствовал вкус уничтожения части созданного, и понял, что мне будет практически невозможно остановиться. Я испепелял мир. Чернота беззвучно прокатилась по картине мира, снимая бремя жизни, бремя терзаний и мучения, оставляя выжженные пустоши, на фоне которых почти невозможно было различить искорки выживших единиц. Суровая, чудовищная мощь, не знающая жалости и сострадания, смирения и суеты, сводящая в безумие терпким послевкусием чужих смертей. Я едва мог ее контролировать в человеческом воплощении, в материальной оболочке, которая неудержимо рассыпалась сажей при воздействии и возносила меня в мое первое состояние. Вокруг уже почти не оставалось мира, сплошное Небытие, лишь бесформенные осколки, горящие черным пламенем очищения. Свет звезд ослеплял, то нарастая и взрываясь, разлетаясь по системам, затрагивая ближние, вызывая новые и новые взрывы, то совсем пропадая. Смерть, сорвавшаяся с моих рук, стремилась прочь, пожирая все дальние, беззащитные обители, подготавливая для меня чистые листы бумаги для новой песни нового мира. Но я помнил пустоту, черноту зеркал, где тонул голос, где я был один... Один! Больше всего с того мига я ненавижу каждую единицу мира, будь то атом, молекула, частица пыли, человек или божество. Но еще больше я боюсь снова оказаться в своей собственной Черноте, где нет границы между мной и чем-либо, где нет ничего, кроме меня и моего отчаяния. И еще я знаю, что как бы я этого не страшился, однажды я не смогу сдержаться, чтобы снова не утонуть, не уничтожить все легким и неосознанном движением руки материального тела. Удержать! Остановить! Прекратить! Паника сковала душу тугими путами безжалостной лески, что срезала плоть до костей, смеясь и не затрачивая сил, и на одно мгновение мне почудилось, что я уже не справился и стер молниеносно Вселенную. И я цеплялся слабыми, человеческими руками за черное небытие, что вырывалось с кровью из моих вен. Держал, сковывал и удушал, но бездушные, ненасытные лики уже успели раскатиться эхом по воплощенному, вгрызаясь в кожу сущего, выпивая жизнь, но по странной прихоти оставляя сочные и сладкие кусочки, чтобы утолить свою пустоту позже, забрать все без остатка, но в некий, непредсказуемый момент. Кажется, я кричал, сопротивляясь самому себе и ища хотя бы нечто мелкое и совсем незначительное, но, может быть, любопытное и нужное для сохранения масштабных и сложных декораций Великого Кукловода. Кричал, ища символ. Ценный и близкий сердцу, но способный дать мне долю секунды, чтобы усмирить ярость, гнев и разочарование. А вокруг уже было так темно, и только громада «Рэнтефэк’сшторума» чудом проскальзывала сквозь невидимые смертным взглядом нити Конца – ядовитые лезвия Жатвы. И в приступе слепой, обреченной до агонии вековечной боли и тоски я оставил всем существующим последний, едва возможный и реальный шанс для выживания, заключенный в строгие и жестокие правила Игры, победителем из которой выйти легче всего, но почти невозможно сохранить жизнь и здравый рассудок. Кто способен согласиться на подобное бремя ради утонувшего в плесени мира? Перенаправив властной и безжалостной дланью флагман в последнюю ленту пути, я сам скользнул в прохладные и сумеречные объятия нижних ярусов древнейших и великих храмов моих слуг – на Сакраос. Высокие своды сомкнулись мгновенно над головой, пестря и переливаясь багровыми знаменами и флагами. А холодный, насыщенный влагой воздух слегка смыл пелену отчаяния и сомнения, оставляя странную зыбкость и неоднородность растерянности, смешенной с полным, непередаваемым одиночеством и отвержением. Вокруг не было ни души, хотя я чувствовал присутствие некоторых жрецов, что находились за огромными и тяжелыми створками врат. Но те оставались плотно закрыты, а потому мое возвращение еще какое-то время могло оставаться незамеченным. И я был этому очень рад, ибо невыносимо сложно принять малую кроху личности, что успела познать сотворенный мир. Она успела, а тебе осталось лишь сделать ее своей частью. Оправив черные полы плаща, я поднялся по ступеням к застеленному бархатом ложу. Оно по обычаю сиитшетов было вырезано из цельной глыбы дорогого камня, гладко отполированного, украшенного различным, не менее роскошным декором, и установленного в центре священной залы, в круге от света множества свечей и зеркал. Но в тот момент все это скрывалось несколькими слоями ткани алых и бордовых оттенков, что создавало определенную мягкость, которую я практически не почувствовал, когда прилег на постамент. Только тяжело и устало выдохнул, складывая руки на груди и почти не обращая внимания на то, насколько черны стали мои острые и длинные ногти, насколько просто и непринужденно тянулись тонкими руками в стороны лики из волос. Я испытывал жуткую, убивающую, человеческую усталость, а потому единственный раз после своего возвращения и настоящего воплощения себя в хрупком теле, напоминающем человека, умиротворенно и легко уснул. После Жатвы в живых осталось немного меньше пяти процентов населения. Я не вводил в это понятие окружающее, ни животных и ни растений, только разумных, только людей. Они правили миром, считая себя его основой, но являясь лишь частью. Они обладали величайшим даром – способностью менять свою идеальную обитель, сотворяя из нее что-то хаотичное и ошибочное, но все же прекрасное. Меньше пяти процентов. Очень мало. В первый миг после наступления тишины, Я не заметил их робкого и испуганного шепота, а может быть, они просто молчали, пораженные случившимся. Но могли ли они действительно понять все или снова попытались бы сочинить сказки и записать новые строки цифр? Не важно. Уже все было решено. Большинство планет и секторов оказались превращены в черные сферы пепельной пыли. На них не могла возродиться жизнь, даже если бы люди попытались это сделать. Там не было ничего, кроме остаточного эха боли. Но после Моего возвращения и года абсолютной тишины, когда все, кто выжил, неуверенно и медленно приходили в себя, Я начал возрождать планеты. Я приходил на них, заново выстраивая картинки, наполняя их цветами, запахами и ощущениями. Делал это не спеша, обдумывая и строго выбирая то, что я хотел видеть. Иногда после создания декораций, Я оставлял их ждать в состоянии недвижения. В такие моменты они напоминали стеклянные, цветные скульптуры, очень похожие на настоящие, но до ужаса пугающие своей безжизненностью. А потом пропускал в них ветер. Он приносил с собой звуки и запахи, тогда мир понемногу начинал оживать и наполняться подлинной жизнью. Еще без людей. Они же приходили позже, прилетая на величественных и грозных кораблях, спускаясь с неба и оставаясь в первозданных чертогах. Разумеется, не все планеты воплощали в себе все желанные условия для безопасной жизни. Почему-то Я совсем не хотел создавать множественное подобие безмятежного и уютного дома. Я жаждал закрепить в каждой клетке своего мира истинное знание о Ди’ираиш. И потому острая, режущая жестокость выражалась в каждой стихии, в каждом остром шипе, в каждой ядовитой капле. Люди Империи постепенно оправлялись от удара. Странно, но большинство из них не смогли осознать молниеносную потерю своих близких. Это стало для них жутким сном, но не реальностью. Каким-то образом в них запечаталось оковами ушедшее, а через некоторое время и вовсе исчезло. Они забыли, возможно, из-за того, что потеряли ранее жизненно необходимую частицу лучезарной крови Йатароасши, все, что было до точки Моего возвращения. Началась новая эпоха нового мира, а о том, что было прежде, даже о Моей коронации смертные с удивлением читали в книгах и в хрониках. Устройство общества также изменилось. Возможно, Я лишь усилил разграничение, но получил то, что всегда желал видеть. С самых первых шагов Себя воплощенного Мне хотелось замечать, как любое разумное создание отдает свои силы и годы во благо чего-то, но не потому что у него не было иного выбора, а потому что его способности действительно необходимы в определенное время и в нужном месте. Так образуется бесконечная спираль развития, возводящая все старания и действия к исконно важному и дарующему не просто стабильность, а истинную гармонию становления основ. Может быть, такой порядок несколько и обесценивал жизнь одного существа, ставя его в бесконечный ряд таких же, но помогал возвышать всю Империю. В каком-то роде она перестала быть простой структурой поддержания порядка и контроля Моей Вселенной, а переросла в особый организм, фанатичный и существующий по иным канонам. Касты Я также не убирал, решив, что их продолжение все же позволяет Мне разграничивать возможности смертных, но не в ущерб собственной выгоде. Если в низших кастах возникало создание, наделенное чем-то особым, то, сохраняя свой слой, оно могло продвинуться в своих деяниях и дальше, даже приблизиться ко Мне, что своим примером доказывал Даор. О том, что он был рожден Аросы, было забыто, также как его первое имя. Отныне вся Империя, так или иначе, но являлась воплощенной сферой объединения Сиитшетов. Больше не существовало ордена, ибо каждый из живущих был причастен ко мне и поклонялся лишь мне. Оставались лишь разграничения на должности, выражаемые в роде действий и в кастах. Жрецы все же сохраняли за собой высшие привилегии, но также отягощались новыми обязанности. Теперь среди них не находилось места для обычного прожигания лет. Но если ранее лишь они следили за особыми ритуалами и церемониями, а также и за развитием жизни Империи, то теперь эта обязанность перешла к новой касте – жнецам. В некотором роде, я передал им право на проведение локальной Жатвы. Через дар, которым я награждал или с помощью технологий сиитшетов, жатвенники могли очищать планеты и даже целые сектора по моему приказу. Так я мог несколько обезопасить себя от большего влияния Голода. Жнецы были выходцами из культистов, потому и обладали некоторыми их внешними и внутренними качествами, но при этом в идеале знали науку, а еще и древнейшие ритуалы темного ордена. Армию и флот перемена почти не затронула, она практически не была нужна так же, как и в касте рабов. Единственным отличием было мое пожелание об отличительной черте тех, кто был наиболее приближен ко мне. Им стал алый цвет, допустимый в облике и подчеркивающий особое положение. Постепенно это вылилось в отдельную касту, не получаемую от рождения, но приобретаемую за заслуги и Мое благословение. С годами, что неумолимо перерастали в тысячелетия, а затем в миллиарды лет, Империя стала состоять только из одних людей, где не находилось места иным расам. Но каждый, только родившийся здесь, уже с первого взгляда, с первого вдоха наделялся особым чувством. Возможно, так всегда было с теми, кто новыми появлялся в новых мирах. Линия, тонкая и эфемерная вела к Высшему существу, что наделял своим даром. Постепенно это трансформировалось в веру, но в моем мире все обратилось фанатизмом. Любое создание источало его, склонялось и восхваляло меня. И даже это ярко отличало детей моего мира от любых других. Но, наверняка, нашлись бы те, кто пожелал поспорить, и только Мне открывалась пугающая и одновременно восхищающая истина. Она показывалась открыто и яростно, отсекая страхи смертных, их сомнения и творя из них то, что желал Я. Мир Инхаманум стал закрытым ото всех других, но самым притягательным для Меня. Я лишь направлял и был рядом, но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы, наконец, получить то, что я желал, и не важно, что не так, как задумывал в начале. Это давало кроху покоя, но, увы и ах, не заглушало памяти. Иллюзия покоя наступала долго, терзая и мучая меня, пересчитывая год за годом и век за веком. Потребовалось очень много времени, чтобы его достигнуть. Но что оно для Меня? Пустышка и мираж, одна из Моих кистей. А для людей оно обратилось бесконечной чередой изменений и развития, постоянно обогащающихся и закрепляющихся в строгих рамках бесчеловечного Творца. Я никого не миловал и не щадил. И после Жатвы было очень много смертей и жертв, которых я почти не замечал или не считал необходимости обращать на них внимания. Я строил свое, то, что могло бы отвлечь меня от чудовищной мысли о вечном моем одиночестве, которого я никогда и ни при каких обстоятельствах не мог бы избежать. Рано или поздно оно должно было наступить. Но время длилось… И это приводило меня в легкое забытье. Иногда я даже пытался думать о себе, как о человеке. Потом смеялся с огорчением, понимая, что все это ложь. Я так хотел.***
Сизое солнце неспешно и даже лениво прогревало душный, каменистый мир, где нашли себе последнее пристанище тысячи кораблей и душ во времена Вечной войны. Под такой непритязательной и даже привычной фразой скрывались многие века, в которых последователи двух богов, приверженцы двух различных, но в чем-то похожих культов – Сиитшет и Аросы, враждовали и убивали свой мир, забыв о тех, кого они так рьяно изображали на своих гербах. Но это упущение не уменьшило число убитых фанатиками жертв и количество изуродованных судеб и миров. Все они при определенном взгляде и настрое на философию были уникальными, значимыми и неповторимыми. Все они, действуя или нет, оставили малый след в бесконечной истории мира, что стал обозначаться именем не только своего Императора, но и Творца. Инхаманум. Только не каждый идол и не каждое божество может понять правильное значение этого слова и истину того, кто его выбрал. Сизое солнце неспешно и лениво выжигало изувеченный, едва живой мир. Пыльные из-за касательного присутствия забытой и вызванной мольбой Жатвы остовы, ранее нещадно изуродованные кислотой, томились в вечном склепе. Их было так много, но уже едва ли становилось возможным не запутаться и угадать, что именно представало перед глазами – камень или обломок корабля. Лишь лживый и неприятный блеск металла порой отражал неровный блик жестокого солнца и быстро угасал, уходя в тень. Но и это оставалось привычным, естественным для желтоватых пустошей до того момента, когда и этот мир, познавший ужас войны, безумия и смерти, содрогнулся, едва не лишаясь своего светила. Его беленое небо резко и мрачно потемнело, но не от вечно странствующих туч и буйства грозы. Отравленную атмосферу разрезало черное пламя, осыпаясь ворохом пепла и сажи, среди которых изредка можно было различить жуткие, такие же черные человеческие силуэты, лишенные всех черт лица. То была линия истинной Жатвы, но она не затронула кислотный и грустный мир, зато следом пришло то, что наделило искаженное пространство особым смыслом и целью. Черная, горящая пика звездного корабля, носящего гордое звание личного флагмана Императора, сорвалась с туманного небосвода и, вспарывая, рассекая каменную плоть планеты, вонзилась в нее, крошась и ломаясь, почти полностью теряя свой величественный образ. «Рэнтефэк’сшторум» пал. Его острые, пластичные, прежде четкие и изящные линии, раскололись и разорвались. Сияющий черный блеск вспыхнул тысячами мелких бликов на рваных кусках и померк. Совсем скоро все сплавленное тело было обречено на истощение и гниение, его уже начинало покрывать многовековым слоем желтых разводов, подтеков и налетов, а краска и позолота сходила с царствующим здесь дождем. Но Мне было мало этого, и я решил, что вокруг жуткой могилы должны выстроиться горы. И они возникли, поднялись из земной тверди, окружая место падения, нарастая на обломки и части, образуя странного рода кокон, который все же не скрывал масштабов свершившегося в этом месте ужаса и великого наследия. Корабль пал, врезался острым ножом в камень, образовав себе мрачный, темный склеп, поражающий разум. И долго вился в окрашенную чернотой высь густой дым. Он смешивался с ветром и разносился по долинам, унося с собой едкий запах гари, расплавленной стали и сгоревшей плоти. На «Рэнтефэк’сшторуме» не выжил никто. А наступившие сумерки озарялись снопами искр и пламени, долго вырывающимися из поврежденных коридоров. Но яркая вспышка. Гром. И тяжелые, ядовитые капли сорвались вниз с характерным шумом, звенящим и шипящим, голодным и злым. Капли. Они сначала лились поодиночке, затем плотным и смертоносным полотном, накрыв собой едва живой и потревоженный мир Медроса V. Снова прогрохотал оглушительный раскат грома, он разрезал жгучий, раскаленный воздух, вынуждая в норах и расщелинах скал пробуждаться и выть в ответ ненасытных монстров, порожденных руками человеческих алхимиков. Огонь на корабле постепенно исчезал, а дым вскоре стал привычным и серым. Он совсем растворился в ядовитости и кислотности дикого, извращенного места. Только где-то под тоннами камня, под кораблем и трещинами, что пошли от его падения, еще слышался странный и неестественный шум, выдававший некое изменение или создание особого тайника – гробницы, чем-то напоминавшей опасные и скрытые от чужих глаз залы Орттуса. Вскоре исчез и он, позволяя торжествовать властью местному покою, жестокому и ненасытному. А следом потянулись долгие, немыслимо ядовитые годы и тысячелетия, в которых исчезли остатки памяти об уничтоженном мире и безжалостной мести божества, оставившем в живых лишь малую часть смертных, способных на восстановление и рождение новых, достойных знания Ди’ираиш. Жатва стихла, покрывая сгустки планет густым слоем пепла, а на Сакроасе зазвучали песнопения ликования, которые почувствовали все оставшиеся в живых во всех секторах Моей Великой Империи. Возник новый, недоступный для любопытных, но бесцельных странников меж плоскостями, мир. И именем ему стало имя Императора. Инхаманум. Кап! Дзынь дон! Дзынь!