Сократ. И видимо, нельзя говорить о знании, Кратил, если все вещи меняются и ничто не остается на месте. Платон. Диалоги
Браги задумчиво осматривал связки с дичью, вернее, их горки: связанные за крепкие задние лапы зайцы, за пушистые серые хвосты лисицы, за длинные шеи птицы. Его волновало не столько крепление, сколько количество. Волчонок в последнее время точно с цепи сорвалась. Он понимал тягу к охоте, это занятие и в его душе находило немалый отклик, но так можно и пол-Асгарда разорить. Бог покачал головой и вернулся к своей святой обязанности — поддерживать костер, пока остальные не вернулись. Он сидел на полене, вглядываясь в искры, которые слабыми всполохами улетали в небо. И не было страха, и не было горя, На небе костров горит целое море… Довольный собой поэт расслабился и прислушался к тому, как сквозь завывания ветра пробивается к нему настойчивый топот копыт. Вернулись наконец. Бог выдохнул с напускной усталостью, подбросил хворосту в огонь, разворошил его посильнее, чтобы ярче горел, а сам повернулся к паре коней, грозивших занести снегом наспех собранный очаг. Браги сделал грозный вид, и едва завидев его вмиг окаменевшую фигуру, кони перешли на шаг, а потом вовсе остановились. Один спрыгнул с седла первым, любовно пригладив гриву лошади, и затем, вероятно, чтобы избежать ревности, подобным (или даже более любовным) образом помог слезть жене. Фригг радостно вспорхнула прямо с седла к нему на шею, пряча руки в складках плаща на его спине. — Я думал, они уже здесь, — сказал Один, подбросив Фригг в воздухе и устроив на своих же руках. Он так и сел с ней на пень, укутав их обоих в теплую ткань походного плаща. — А я знала, что опять увлекутся, — жена ткнула маленьким пальчиком его в грудь под общим коконом. — Ее сначала не уболтаешь съездить на денек на охоту, а потом не загонишь домой. — А Тюра просто не загонишь, — хохотнул Браги, снимая с их коней новую мертвую «живность». — Несносный великаний мальчишка. Охота — это хорошо, но кто просил их вырезать все на своем пути? — Спортивный интерес? — с ироничной вопросительной интонацией протянул Один. — Вот это! — Браги взял с седла Фригг и потряс перед парой маленькой птичкой, раненной опытным стрелком в глаз. — Это спортивный интерес! А вот это уже не охота, а война! — мужчина легонько пнул «сверток» лис. — А чего стоило ожидать от военных? — захихикала богиня, ойкнув в конце с таким лицом, будто увидела любимую рысь, влетевшую в стену с разбега. — Вот тебе и ой. От военных — да, а от послов? — пожурил ее Браги. — Я не от этого. Я только поняла… — оробевшим голосом прошептала Фригг. — Это же ее последняя охота. — И правда. Мы сами затянули со всем этим. Зевс разрешил придержать ее у себя до весны, а потом всё, срочное отбытие, — кивал, скорее, качался Один, как бы убаюкивая и себя, и жену, отводя от них неприятные мысли. Он хорошо знал Фригг и понимал, что расставание с любимой жрицей эта женщина задвинула на самый дальний план, за горизонт, надеясь и вовсе его избежать. Но на то это и горизонт судьбы, раз он все приближался и приближался, волоча за собой неприятную действительность. — Я сам об этом почти позабыл. — Понимаю. Привычно уже с ней как-то стало, по-родному, — чистосердечно согласился с ним Браги. За Фригг говорили ее внезапная тоска и молчаливость. Им стало интересно, не задумывался ли над этим их высокий и горячный друг, но никто этот вопрос не озвучил. Им оставалось лишь дожидаться соратников.***
Тюр не любил задумываться даже над самыми простыми вещами, предпочитал этому делать все по воле порыва, поэтому даже не думал подумать о том, что думалось в его голове. Он не щадил свою лошадь, погоняя ее при каждом удобном случае, понимая — Бэнтэн легче, то есть быстрее и ловчее его, а это значит, что и из лука ей попасть будет проще. Тюр не отводил от добычи взгляда, но даже так слышал и имел четкое представление, где находится его соратница. Лесной олень летел перед ними, будто молния, обскакивая все кусты и ямы, укрытые снегом: его лес не мог стать ему преградой, но мог быть защитой от преследователей. Бог знал, что животное само себя загоняет в ловушку: постепенно ветвей будет становиться все больше, а пространства - меньше. Он сам уже царапал себе лицо и руки сухими ветками. Неприятно признавать, однако в этот раз либо зверь поумнеет и свернет в сторону реки, либо придется признать победу за Тенной. Бог не выдержал и краем глаза зацепился за мелькающие в полутьме длинные косы в попытке понять, не оцарапалась ли она о эти безжизненные коряги. Бендзайтен вообще не ведала тех неудобств, которые приходилось ему терпеть, вжавшись в коня: миниатюрная жрица могла развернуться во всю ширь там, где ему мало места и для туловища. Успокоившись, бог вернулся к оленю, силясь подгадать, в какую сторону тот повернет. Зверь напрягся всем телом, будто тетива лука, и накренился в правую сторону, к Тюру и реке. Служительница крепко выругалась, стукнув кулаком по седлу, а бог усмехнулся и с радостью вынырнул из лесного капкана. Они поскакали по льду, преследуя выдыхающееся животное. Тут их шансы сравнялись. Бэнтэн это понимала, поэтому тут же достала лук. Мужчина тоже не мешкал и вцепился в копье, но тут же заметил, как олень запетлял. Не придав этому значения, бог бросил копье — добыча проворно увернулась и прыгнула еще дальше. Бог было заскрежетал зубами, как заметил, что его копье проломило лед. Слишком тонко. Опасно. Вмиг ему стало все равно на их состязание и спор. Тюр подскакал к Тенне и ударил ее коня по задней ноге, принуждая остановиться. Он не дал ей секунды опомниться и выхватил поводья из ее рук. Бендзайтен крепко вцепилась в гриву своей лошади, но та, верно, испугалась и начала брыкаться. Девушка спрыгнула с нее, не дожидаясь момента, когда ее сбросят. Бог сделал небольшой круг, не отпуская поводья, дождался, когда лошадь успокоится, и спрыгнул сам. Тюр подбежал к упавшей и протянул ей руки, по которым и получил. — Вот кто тебя просил?! — вспылила девушка. Она поднялась и отряхнула свой плащ от снега. — Пожалуйста. Именно такого обращения и ожидаешь, когда беспокоишься за жизнь смертного, — мужчина сложил руки под грудью и со всем накопившимся за пару минут недовольством (а было его немало) топил лед взглядом. — Еще раз назовешь меня смертной, так я всем расскажу, как ты с пары-тройки метров не смог попасть в оленя, — пробурчала жрица, но Тюр почувствовал, как голос ее смягчился и даже не обратил внимания на ее издевку. — Руки покажи. — Матушка, я научилась падать еще тогда, когда пыталась забраться в седло, — но ни вернувшийся задор в ее глазах, ни привычный шаловливый тон не успокоили бога. — Тогда тебе ничего не стоит показать мне результат своих тренировок. — Да цела я, цела, — она раздосадовано подняла руки и повертела красные от холода, но невредимые ладони. - Ноги тоже в порядке, - как только мужчина успокоился и расслабился, ему прилетел тычок в живот. Он был легкий, хотя неожиданный, отчего Тюр заикнулся. — А вот тебе бы надломиться не помешало. Хватит лезть ко мне каждый раз, когда Тебе кажется, что все пойдет плохо! — Да ты неслась по льду толщиной в два моих пальца! Я должен был дождаться того, как ты провалишься под лед и уже тогда ловить тебя? — он пустился в ответную атаку, раздосадованный таким приемом его светлых намерений. — Я тоже видела толщину куска льда, которого отбило твое копье, но ты же должен понимать, что такой лед меня выдержит. Мы с Пургой весим меньше вас с Ингваром раза в три: я там хоть день гарцевать могу — ничего не случится. Да, Пурга? — лошадь фыркнула. Служительница тихо хихикнула, погладив ее между ушей. — Вот видишь. Почему эта лошадь, зная меня с неделю, доверяет мне больше, чем ты? — Потому что в отличие от нее я представляю, в какие беды ты можешь вляпаться. — И вновь ты судишь по себе, — она вымученно выдохнула, а бог по ее тону уже почувствовал, что скоро его вновь накроет виной совесть, и абстрагировался в себя. — Я понимаю, что тебе голову для красоты приделали, но кому-то она и для дела пригождается, кому-то нравится иногда пораскинуть мозгами. Мне неприятно, когда ты ведешь себя со мной так, будто я ни на что не способна сама, будто ты не доверяешь мне делать то, чему сам научил, — Бендзайтен подняла глаза и по его окаменевшему лицу поняла: тут никто ее не слушает. Опять: а если и слушает, то не прислушивается, а если прислушивается, то не так. Тем не менее по его туманному взгляду было заметно, что он погрузился в сложное размышление. — Я доверю тебе все, кроме твоей жизни, — серьезно выдал Тюр. В жрице вспыхнули два чувства разной природы, но со схожим жаром: благодарность и гнев. Болото обиды больше ее не затягивало — а не то пришлось бы погрязнуть в нем по уши. Это Тюр, и сейчас она не в силах его исправить. Остается злиться на его твердолобость и благодарить за все остальное. Мужчина инстинктивно понял, что не прерви он это затянувшееся объяснение сейчас — оно превратится в один из самых неловких моментов в его жизни. Бог поднял ее, как котенка, и усадил в седло. "Пора к своим," — она понимающе кивнула и взялась за поводья.***
Пожалуй, ничто не пугало Бэнтэн больше перемен. Чем быстрее крутилось колесо времени, тем туже оно затягивало нервы жрицы. Она могла часами сидеть перед зеркалом, высматривая морщины, родинки, но с ее телом ничего нового не происходило уже больше десяти лет. В последствии девушка примирилась с собой, приняв тот факт, что все так, как должно быть. Она же не смертная какая-нибудь. Она житель небес. Она не может быть подобна смертным больше, чем богам. Такие размышления окончательно ее успокоили и даже прибавили гордости, ведь она стояла куда выше смертных, куда выше простых существ, вернее, будет стоять. И с подобным возвышением над миром смертных он становился для нее все более и более далек, а потому и страшен, но жрица не отрицала, что подобное неведение сколь пугающе, столь притягательно. Примерно эти же слова она могла сказать о Западе. — Вы мне больше чем боги, а я вам больше, чем жрица, — сказала Бэнтэн, теряя взор в костре их последней охоты. — Там такого не будет, — девушка опустила подбородок на колени и обняла их руками. — Ума не приложу, как ты не испугалась в первый же день проткнуть мне ногу, но боишься каких-то там божков, — увы, но только после неуместной шутки Тюр понял, что надо было ее придержать для более удобного момента. Он уже почувствовал, как Один и Браги отвесили ему мысленные подзатыльники. — Я имею в виду, что не стоит бояться того, с чем ты сможешь справиться. — Спасибо, но не помогло. Меня пугает не цель, с которой я смогу совладать, а путь к ней. — Да уж, твое наглухо восточное мировоззрение не выжгло солнце Юга, не уничтожил мороз Севера, вся надежда на распутство Запада, — хохотнул Браги. — Если этот путь выглядит таким сложным для тебя, то это не с ним проблемы, а с целью: поменяй ее — все встанет на свои места. Бэнтэн задумалась. Когда она строила эту схему в своей голове, то все выглядело логично: завершить круг, чтобы стать верховной жрицей. Но сердцем ей казалось, что завершать круг только ради этого она не хочет, что этого ей мало для того, чтобы собраться с силами и с чистой душой покинуть Асгард, да и круг ее пугал. Путь круга бесконечен и однообразен. Такая вечность ее тоже не устраивала. А что ее устроило бы? Она не имела ни малейшего понятия. — Быть может, что и старое дерево кренится вниз не под тяжестью ветвей, а лишь бы быть ближе к своим корням, — сказала Фригг, приобнимая ее за плечо. Тогда служительница, готовая рвать свою схему в пух и прах, остановилась и вместо огромного креста оставила на ней еще одну полосочку. Завершить круг, чтобы стать верховной жрицей, чтобы вернуться к корням, что поддерживали ее все это время, а потом жить с ними. Это больше не столь ненавистный ей круг, это луч, устремленный в бесконечность. Она улыбнулась. Довольная Фригг вздохнула, понимая, что на этот раз жрицу нужно отпустить лишь затем, чтобы та вернулась. В первую неделю весны и последнюю неделю в Асгарде боги старались баловать свою жрицу, чем только могли. Она ценила это, поэтому старалась выкроить время лишь бы успеть провести его с ними вместе, соглашаясь на все, кроме одного. Боги и богини радостные хвалились друг перед другом своими одеждами из мира смертных. — И куда вы так? — Как куда? В Мидгард! Повеселиться со смертными, повдохновлять поэтов. Давай и ты с нами. Одежду тебе скоге мигом подберут. — Я... Тогда жрица запнулась. Ее поразило непривычное оцепенение. Она хотела туда, она чувствовала, что где-то, в одном из миллиона миллионов вариантов развития событий, она согласилась, но ее ноги тут же удержали невидимые кандалы, побороть которые ей было не под силу. "Нет... Не сейчас, я не готова," — ответила Бэнтэн и просто ушла к себе, где все такое привычное и знакомое.***
— Прощания в тот раз выдались более обнадеживающими: обе руки целы, и на том спасибо, — пошутила Юи над событиями той старины, которая не просто канула в Лету, а превратилась в глину на дне этой реки. Но тут она заметила, что Бальдра с ней точно и нет совсем. Он сидел непонимающий и чем-то напуганный. — В чем дело? — Я не понимаю... Ты, то есть вы, — запнулся юноша: осознав, что богиня перед ним была гораздо старше, его язык не поворачивался вновь обращаться к ней по-простому. — Вы рассказываете о богах моего мира, которых я отродясь не знал, об отце, каким я его никогда не видел. — Согласна, сложно. А представь каково сейчас мне. Для меня ты еще вчера пешком под стол ходил, но теперь, если встанешь, то спокойно коснешься рукой потолка, — она встала, потянулась и повернулась к нему. — Будь рядом твоя мать, ты бы мне поверил? — Бальдр смутился, но кивнул. Стыдно признаться, но до сих пор во все это верилось с трудом. — Тогда прогуляемся на пару этажей ниже, пока она не переврала половину истории, в которой не участвовала.***
— Я буду по тебе очень скучать, даже не понимаю, как жить эти десять лет, — верещала Фригг, неотступно оккупировав жрицу. — Да и черт с ними, пролетят вот так, — Браги щелкнул пальцами, стоя позади. — Монна, волчонок наш, ты уж там повеселись, как следует повеселись, а потом расскажешь. — Обязательно, — служительница едва выдавливала из себя слова. Ее горло душила тугая петля, отчего слова вырывались резкими и глухими, как икота. Ей впервые было так больно уходить. Крест, который она несла за собой из Египта, подгонял, направлял вперед туда, где нести его будет уже легче, а эта привязанность не давала и шагу ступить. — Фригг, будь другом, пусти ее: нам тоже охота попрощаться, — женщина нехотя отошла, извиняясь за свою назойливость. Один по-братски потрепал Бендзайтен по макушке. — Охота без тебя уже не та будет. Ничего не забыла? — девушка покачала головой. — Отлично. Позволь, я приберегу свое красноречие, оно мне еще нужно будет. Скажу только одно: ты уж возвращайся, хорошо? Отлично, — он обнял ее и похлопал по плечу. — Куда я от вас денусь? — царь улыбнулся и уступил место. — Вот именно. А не вернешься через десять лет, так я сам тебя верну, — Тюр мигом возник перед ней со своей нахальной гримасой. — Межмифический скандал, а всего-то из-за меня. Очень мило, — она весело вздернула брови, почувствовав, как петля ослабевает. Непринужденные перебранки растопили воздух вокруг них, петля стала податливее и больше не оставляла неприятных царапин на шее. — Не веришь мне? — усмехнулся Тюр, чуть обиженный не ясно, на что. Бэнтэн не хотелось отвечать на его вопрос, она предпочла просто попрощаться, как и с остальными друзьями. — Я буду скучать, Тюр. Очень скучать, — девушка обняла его за пояс, уткнувшись головой в живот. Мужчина замер. Он мягко положил ладонь ей на голову и, не ведая, что делает, скользнул ею по шелковистым волосам до щеки. Жрица вопросительно на него глянула снизу-вверх. Бог легко отодвинулся от нее, чтобы присесть и поднять на руки. Так она смогла обнять его за шею. — Можешь и не верить мне, Тенна, но только возвращайся, — прошептал он ей на ухо, стиснув в таких железных объятиях, что казалось, могли укрыть девушку от всех и вся. Теперь же воздух стал слишком горячим и душным, а петля жгучей. — Поняла? — Конечно. Разумеется, я вернусь: у нас же ничья за все охоты получается. Или тебя устраивает быть в равных с какой-то девчонкой? Да и как я тебя такого оставлю, если я представляю, в какие беды Ты можешь вляпаться, — она хитро улыбнулась и ловко выскользнула из его рук. Он остолбенело посмотрел на нее с такой забавной бойкой улыбкой и взъерошенными волосами, запоминая каждую деталь, и грустно улыбнулся. — Ничего не забыла? — Один, ну в который раз спрашиваешь, не забыла! — со смехом ответила Бэнтэн. — Ох, боги, время. Прощайте! Прощайте друзья! И она побежала по радуге в новый мир, оставив позади тех, к кому стремилась. Она не оглядывалась и бежала, пока петля позволяла, а потом уже не было иного выхода, кроме как стремиться вперед, подобно лучу. — Я все еще считаю, что ей стоило знать, — разочарованно отпустила Фригг подернутые испугом глаза. — Не следует ей тяготиться нашими бедами, когда ее ждет полно своих, — Один приобнял жену. Она этим не удовлетворилась и обхватила его руками с болезненной гримасой. — Все будет хорошо, ты же знаешь. Тюр, — обратился он к другу, — лиды готовы? — Ко всему, — с него спала приятная вуаль мальчишеской неуверенности, оставив лицо голым и холодным, как айсберг, зато решительным. — Отлично. Выступаем за два часа до рассвета. Эти ётуны еще пожалеют о своем решении, и Ёрд вместе с ними. Тюр потер лицо, сгоняя с него остатки нежности после Тенны. Ее он подождет, но война его ждать не будет.***
Мне всегда нравился Запад. Такой другой, непохожий на наш северный край. Мы часто там бывали. Очень жаль, что Бальдер этого и не вспомнит. Должно быть, сейчас там все иначе. Прискорбно, но даже наш мир обречен на изменения. Бэнтэн... ох, ну и какая же я после этого подруга, если выбалтываю столь личные переживания? Ладно, этим словам уже несколько тысяч лет, а вам полезно будет. Я многое забыла, но есть то, что со мной навсегда. Как вчера было. Бендзайтен в белом платье убегает по радуге на Олимп, а рукава развеваются, как крылья весенней птички. Она рассказывала, как соскочила с последней ступеньки на другую лестницу. То был храм Зевса, как я поняла, схож с Асгардом: чертог одного, но вместилище для всех. Она поднялась вверх по ступенькам и увидела... Необычайной красоты залу, полную народа. Они пили, танцевали и веселились. На том празднике жизни собрались почти все божества. Стоило жрице ступить внутрь, как музыка начал медленно стихать, а затылки оборачиваться к ней цепкими глазами. За пару шагов по этому полю ее подол собрал столько репейника, что тяжело стало двигаться. Богов было так много, что Бендзайтен замерла от шока. В Вальхалле тоже было полно людей, но то были люди, и ей оставалось понятным, что она стоит выше них по рангу. Десятки медных глаз следили за каждым ее шагом, ловили каждое движение. Многие, наверно, удивлены, что она передвигается не на четвереньках, а остальные вообще не думали, что у нее есть ноги. Отголоски шепотков, произнесенных с ядовитым восхищением, заключили ее под купол из смердящего смога, но она уже заполнила свой сосуд, и чужое в него не вливалось. Кроткими шажками и с видом величественной покорности она продвигалась к возвышению, где стоял трон, а на троне сидел тот, чей взгляд был для нее самым цепким из всех. Он быстро словил ее в сеть из колючего бурьяна, а тянул медленно, желая насытиться видом того, что угодило в ловушку. И жрица ничего не могла сделать — ловушка захлопнулась тридцать лет назад. Из страха и благоговения у нее не получалось поднять глаза по ярому требованию любопытства. Она лишь бросала их из стороны в сторону, разбирая хозяев шепотков, интересующихся ее платьем, ее лицом (которое, увы, оказалось просто лицом, а не мордой), ее бледной кожей (для кого-то с синим, а для кого-то с зеленым отливом) и, куда же без этого, ее волосами. Но по мере ее приближению к возвышению царя Олимпа, все колючки и яды оставались позади, уступая силе, пронзающей воздух. Ее пушок на затылке и щеках наэлектризовался, и по спине пошли мурашки. "Подними глаза, — донеслось до нее. Она посмотрела на возвышение исподлобья, повернув только глазные яблоки и уже зажмурившись от свечения. — Не бойся, посмотри на меня." Девушка выдохнула носом и сжала ладони в рукавах в кулаки. Когда она чуть успокоилась, вокруг нее распространилась некая аура. Жрица ее не замечала. Мало кто в принципе заметил, но подле нее божественная сила рассеивалась. Лишь это помогло ей взглянуть на Зевса, не щурясь и не кривляясь, что вызвало у божеств подобие испуга. — Ну вот, смотришь прямо, а сначала боялась, — она и моргнуть-то едва успела, а бог уже стоял в метре от нее, изучая свое творение. Златовласый высокий мужчина, вокруг которого светился сам воздух, действительно пугал ее на животном уровне. Ей привычным оставался мрак. Однако особая внутренняя сила уберегла ее от божества даже без ее ведома. Это удивило громовержца: не каждый олимпиец мог смотреть на него так прямо. И тем не менее тепло, исходившее от верховного бога, подкупило служительницу. Тепло, схожее с отеческой заботой солнца о траве, взращенной в их с землей союзе. Девушка позволила себе чуть улыбнуться. Это было немного, но искренне. Зевс переменился во взгляде, но не в лице, от остальных последующее осталось наполовину скрытым, а разговор остался личным делом двух. — Я многое о тебе слышал. Ты большая молодец. И работа, тобою проделанная, на самом деле многого стоит. Слишком многого, чтобы бросить все сейчас, верно? — в невинных словах ободрения Бэнтэн чувствовала легкую угрозу, но заставила себя продолжить улыбаться. — У меня для тебя кое-что есть, — он обернул пустой ладонью в воздухе и достал маленький ларец из ничего. Чуткий слух жрицы расслышал смех, рыдания и томные вздохи. — Это то, чего ты все это время была лишена. Человеческие чувства, все они, заперты здесь. Ты заслужила их. Возьми, — мужчина протянул ей красивую золотую коробочку, и руки ее уже качнулись навстречу, как тут же застыли. — Человеческие чувства?.. — протянула она под пытливым взглядом, будто пойманная на каверзном вопросе. — Но я же не совсем человек, не совсем смертная, — ее голос звучал тихо и хрипло от почтенного страха, хотя оставался полон скромной и незаметной гордости. — Я очень вас благодарю, вы не представляете, как я этого желала, отказывалась, отрицала и вновь желала, но сейчас все иначе, — умиротворенная улыбка девушки растеклась теплым приливом на ее лице. Смирение сочилось из нее миррой. — Мне не нужно чужое, когда есть свое, а это оставьте для Пандоры, — мягко пошутила жрица. Олимпиец перед ней улыбнулся в ответ. — Тогда пусть будет по твоему, — ларец рассыпался в его ладони на маленькие искорки. — А теперь самая сложная часть. Тебе нужно со всеми познакомиться. В конце дня пойдешь с тем, кому приглянешься. — Так быстро? — удивилась она течению событий. — Нам не к чему терять время. Младшему я тебя все равно не отдам. Нужен тот, кто сможет показать тебе наш мир, обучить, приглядывать денно и нощно, защитить в случае необходимости, а остальное — не так важно. — А я могу выбрать сама? — Разумеется, нет, — посерьезнел Зевс, возвращаясь на трон. Как оказалось, тут право выбора — редкая привилегия. И жрица осталась стоять, не понимая, нужно ли ей куда-то идти. Она побоялась выглядеть глупо, поэтому просто расправила плечи, страшась потерять эту вуаль достоинства, хлипко держащуюся на ней в такие моменты. Подует легкий ветер — ее снесет, как старую листву в ноябре, останется она голой всем на посмешище. Боги сторонились девушки. Понемногу некоторые пробовали вернуться к празднику, тормоша своих, подливая в кубки напитки, но им, видимо, любопытство тоже не чуждо. Вот и стояли все в оцепенении от битвы интереса с неведением. И тут Бендзайтен заметила женщину. Она не выглядела юной, хотя была в самом расцвете сил. Стоило ей пройти мимо растений, как те наполнялись жизнью, а бутоны их распускались. Богиня подошла к ней с улыбкой утешающей матери. Жрица заметила, что в ее золотистые волосы была вплетена пшеница, для которой лучшей почвы было не сыскать на всем белом свете, руки и запястья ее тоже обвивали пшено и рожь, точно браслеты. Женщина протянула к ней руку, погладив по голове. Служительницу резко затошнило. Богиня это поняла, но Бэнтэн не могли выдать ни цвет лица, ни его выражение. — Бедное дитя. И кто же тебя так оберегает от Жизни? — сочувственно прошептала женщина. — Я не знаю, — девушка отвела взгляд, и он упал на руку божества, которой она коснулась жрицы. — Простите, пожалуйста, госпожа, я не хотела, — почти беззвучно проговорила полусмертная. "Госпожа" далась ей особенно трудно (столь непривычным стало ей это слово). — Все в порядке, — женщина равнодушно поглядела на иссохшую пшеницу, а затем просто провела по ней другой рукой. Та заколосилась сильнее прежнего. — Мое имя Деметра. Я богиня плодородия. Что мне стоит этот хилый колосок, когда в беду попало молодое дерево? — Деметра вырвала из браслета один росточек пшеницы и покрутила им перед жрицей. Тот задрожал и начал усыхать, указав концом на середину груди Бендзайтен. — Амулеты носишь? — Но, не понимаю, разве это амулет? — служительница достала из-за пазухи египетский крест. — Раньше ничего такого не было. — Раньше и ты слабее была, а сейчас он силу забирает твою так, что божественная для тебя болью приходится. — Мне стоит снять его? — Сама решай, дитя, — она зажмурилась и резко замолчала. — Исход не будет приятным ни в одном из случаев, Бендзайтен, — богиня поняла, что сболтнула лишнего, и собралась уходить. Жрица хотела окликнуть ее, но остановила себя. Она понимала, что верховный бог воплощает в себе то, что с избытком переливается в других богах. Чего много, то легко заметить. В Зевсе через край лилось самообожание, лились сила и главенство. Привычная к тому, что в Асгарде ей давали выбирать, Бэнтэн поникла. Зато Деметра была другой. Силу вокруг нее служительница легко распознала. Вокруг витала любовь. Не страстная, не путаная, а простая любовь ко всему сущему. Жизнь. И пусть Жизнь была для нее губительна, она оставалась предпочтительнее движения по указке, как любому лучу предпочтительнее преломляться, чем растворяться во тьме. Бендзайтен вздрогнула на выходе из секундных размышлений. К ней никто не собирался подходить. Она взяла в руки крест, осмотрела его. Может именно потому, что он с ней столько лет, полудемоница не замечала этот магнит. Он в самом деле почти прирос к ней и не желал отделяться. Руки каменели от одной мысли снять его, и только воля тянула их вверх. Шнур бессильно повис, потеряв опору в виде плеч. И теперь Бэнтэн чувствовала, что кандалы с нее пали. Она вдохнула полной грудью — в ее глазах все замерцало. Эйфория силы и блаженство от полноценности нахлынули на нее штормовой волной. И этот ореол не был незаметным. Постепенно внимание вернулось к ней, но так ненавязчиво и аккуратно, что никто не придал этому значения. Вереницей потянулись низшие божества, кто больше сродни земной нечисти, чем небесным духам. Неудивительно: сколько бы они ее ни боялись, а общего с ней у них много. Затем поторопились и стоящие повыше. Будто избавившись от своего магнита, она сама им стала. — Мила, что ни говори, Афродита, а мила. — Ладно, мила, но не больше. — Отсюда плохо видно. Или у тебя соколиное зрение, раз уж с окраины все ее лицо приметила? — А вот и заметила! Да тут и глаз не нужно. Все смертные "милы", но богиням не ровня. — Что ж, тогда проверю. Бендзайтен старалась не смотреть в ту сторону, откуда в нее упирался раскаленный взгляд. Она помнила только то, что там стояли мужчина и женщина. Женщина уже была ею недовольна. Жрица силилась проанализировать, где же был ее прокол, но тут перед ней предстал тот самый мужчина. Сияющий, будто выплавленный целиком из золота, которое все еще не остыло. Ее нутро вновь сжалось от испуга: слишком много света. Незнакомец сладко улыбался, и пока ее глаза не привыкли, это было все, что она могла о нем сказать. — Здравствуй, нимфа. Он потянулся к руке девушки, едва различив ее в складках северного платья. Его ладонь пронзили тысячи чуть заметных холодных игл от одно лишь прикосновения. И пусть ее кожа была теплой, своим духом он ощущал этот холод и подсознательно понимал — она чувствует подобное, если не хуже. В его приоритетах не значилось причинить ей боль, поэтому, поднеся тыльную сторону ладони к губам, бог тут же отпустил ее. По нему вновь прошел разряд противоречия, и он даже оценил, что чувство это необычное, а не неприятное. — Не бойся меня так. Я же тебя не съем, — хитро бросил мужчина. — Я Гелиос, бог солнца. — Мое имя Бендзайтен, — смущенно и опасливо ответила ему жрица. К ее щекам приливал жар, и от этого она застыдилась еще сильнее. — Красивое имя, совсем как ты. Давай-ка, посмотри на меня прямо, посмотри мне в глаза, посмотри, — играючи он пригнулся, ловя на себе ее взгляд. — Ну что же ты отворачиваешься? — Мне немного сложно на вас смотреть, господин, слишком ярко. — От одного раза ничего не будет, — заигравшись, бог туго словил оба ее запястья и перетягивал, как куклу. Девушка опешила и даже возмутилась такой наглости, неловкими движениями вырываясь из его хватки. Зато Гелиос добился того, чего хотел. Он жадно вглядывался в ее лицо, полное чужих и интересных черт. Довольный бог смиловался на этот раз. Жрица остервенело оглядывалась, но никто не удостоил их внимания. Тогда до нее дошло, что это дело обычное. Значит ли это, что любой может мять и кидать ее, точно тряпку? — Насмотрелся? — возле них возникла совсем молодая женщина с сияющими светлыми волосами и чертами лица, прорисованными тончайшей кистью. Этот недовольный взгляд жрица узнала. — Пока да, — Гелиос отвернулся от служительницы, вдоволь наигравшись. — Тоже решила представиться, Афродита? — богиня гневно вздернула брови, не удостоив его и взглядом. Она сложила руки под грудью, оценивая новое лицо, подмечая недостатки то тут, то там. Гордая и довольная собой Афродита тряхнула волосами, грациозно перебросив их за плечи, и снисходительно подалась вперед. — И как, говоришь, тебя звать? — Бендзайтен, госпожа. — Ну да, необычно, — само собой, показное пренебрежение не порадовало служительницу. Оттенок добродушия, едва державшийся после Гелиоса, исчез с ее лица, сделав его похожим на скучающее в дальнейшей тени сада изваяние, ко всему прохладное. Богиня засмеялась. — Братец, не ты ли мне хвалился, что все живое в мире к тебе тянется? Так почему же наша жрица вся "исхолодала" подле тебя? Не могу, какие же вы забавные, ты вертишься и не различаешь брезгливости! — Замолчи, — прошипел бог, отстраняясь от нее. Он едва задел руку Бэнтэн, и та дернулась от него, поджав губы. Привыкший к жалящему языку Афродиты Гелиос не сразу осознал, что она может говорить и правдивые вещи. Бог озлобленно зыркнул на смертную, уязвленный ее отношением, и ушел с гордым возвышенным челом. Потешающаяся богиня посмотрела на Бендзайтен сверху-вниз, чувствуя уколы ревности. Их могло бы смягчить обожание, но его не было в глазах смертной. Афродита фыркнула, решив, что раз уж эта смертная уже слышала ее имя, то и представляться ей незачем. Женщина поспешила за названым братом, а жрица вздохнула с облегчением. Поток божеств редел и мельчал, что Бэнтэн очень радовало. Теперь все ее мысли занимал только один вопрос: кто же ее выберет? Это должен быть верховный бог, то есть схожий по силе с Зевсом, так? Но божеством такой внушительной силы была лишь Деметра. Женщина приглянулась жрице, потому она молила судьбу о том, чтобы именно эта богиня забрала ее. Перезнакомившись со всеми, кто этого желал, служительница решила, что теперь можно и обойти залу. Толпа давила на нее своим шумом, своей "приниженностью". Медленно девушка отдалялась дальше и дальше, пока не оказалась на длинном и широком балконе. В блаженном спокойствии Олимп казался ей гораздо более грандиозным. Она начала выискивать храмы богов с высоты дворца Зевса. Сады Деметры, башня Гермеса, храм Любви Афродиты, покои Солнца Гелиоса. Жрица постаралась запомнить все, что только долетало до ее ушей. Почти все здания были ей знакомы. Из внушительных построек ей оставались незнакомы две: одну она сразу распознала, а вторая так тесно примыкала к первой, что создавалось впечатление о единстве. Арены выглядели точно так же, как представлялись ей в фантазиях, а вот алое здание рядом с ним вовсе ни на что не походило, превращаясь в пятно среди сумерек. Девушка сморгнула неприятное предчувствие. С той секунды, когда она сняла с себя крест, все эфемерные чувства обострились. Хорошо это или плохо — трудно сказать. Жрица решила, что такая перемена даже к лучшему. Ведомая внутренним чутьем, взволнованным из-за появления рядом новой энергии, она повернулась к другому концу балкона. Там стояла высокая фигура в темном плаще, стояла так близко к перилам, будто хотела отдалиться ото всех настолько, насколько это возможно. Служительница тихонько подошла, любопытствуя, что же это за существо. Сквозь сумрак ночи проступили широкие ладони с явными сухожилиями, обхватившие перила. Мужчина. Он одним глазом покосился в ее сторону. Горящий металл. Менее красный, чем медь, но все еще небесный. И что же бог делает в отдалении ото всех? Божество смекнуло, что его заметили, и странно, даже комично, отодвинулось. Тогда Бендзайтен еще раз шагнула навстречу, а фигура еще раз отодвинулась. Шаг — отдаление, шаг — отдаление, шаг — тупик. Мужчина так привык отступать, что упершись в препятствие чуть не свалился. На девушку повернулось лицо, озаряемое гневными литыми глазами. Она бы испугалась, но это лицо было до того забавным, что жрица едва подавила смех. Помесь детской обиженности и раздражения застыли гримасой, морща красноватый пушок на щеках и у губ. Пушок, который еще даже щетиной стать не успел. Брови неуклюже косматые сдвинулись почти у носа. Неуклюжее — идеальное слово, чтобы описать это лицо. Увидев, что странная женщина не боится его гнева и не собирается уходить, мужчина, скорее юноша, попытался отогнать ее, как приставучую мошкару. Увы, жрица стояла на месте в непонимании. — Почему ты не уходишь? Слепая? — он пощелкал у нее перед глазами, и служительница машинально хлопнула его по руке. — Дура, что ли?! — бог тут же вспылил, сжав руку в кулак, и ударил по перилам. На камне осталась трещина. — А вот сам такой! — раздраконилась девушка, улавливая, что под этим кулаком могла оказаться она сама. — Это я-то?! Ты нахрена подошла, когда тебе в лоб тыкали убираться?! — пооттеночно цвет его лица сливался с цветом волос. — А вот потому и подошла, чтобы поинтересоваться, какой оболтус меня отсюда выпроваживает! — У тебя вообще страха нет, а, смертная?! Лишь бы всем вокруг докучать своим прибытием. — Я приема не просила! Это все ваши западные капризы, — девушка ткнула его в грудь. Со стороны казалось, что еще немного и они стукнутся лбами. — Ори громче — все на нас поглядеть придут. Если хотел, чтобы я ушла, то надо было попросить. — Просить? Богу просить смертную?! Ты себя слышишь? — но вмиг его взгляд остекленел от паники. Рядом раздались нарочно тяжелые шаги. Юноша рвано косился в сторону, не спеша поворачивать голову. Он из последних духовных сил надеялся, что ошибся. Более смелая или же менее осведомленная Бендзайтен повернулась к еще одному незнакомцу. Ореол света от праздника обрамлял новую фигуру, закрашивая ее чернилами, превращая в стоящую зловещую тень. — Тебя-то тут слышно прекрасно, — сказала женским голосом тень негромко, но четко. — Или ты так решил жрице представиться? — он смолчал, а новое лицо их разговора переключилось к Бэнтэн, заговорив голосом чуть более мягким и чуть менее категоричным. — Здравствуй. Мне имя Афина. Ты уже спросил имя новоприбывшей? — бог ничего не ответил. Он отвернулся, а если бы богиня не закрыла собой путь к отступлению, то непременно сбежал бы. — Понятно. И своего имени он тебе так и не назвал. Пытать его — наполнять бочку Данаид, — вздохнула женщина. — Меня зовут Арес, — глухо пробурчал юноша, избрав Бендзайтен более предпочтительной мишенью для взгляда. Богиня громче задышала, застыв в статичном недовольстве. Арес все понял и продолжил. — А как тебя звать? — Бендзайтен. Можно просто Бэнтэн, — она не могла точно разобрать, с чего конкретно, но эта ситуация ее веселила, да и обиду долго держать служительница не умела. — Молодцы, — довольная богиня похлопала каждого по плечу. — Теперь можно переходить к спору. Помним главное: не на повышенных тонах, без рукоприкладства и без угроз. Насчет чего спорим? — Да ладно, завязывай, мы уже все поняли, — устало махнул рукой Арес, но жрицу это не устроило. Из странного задора ей захотелось ему немного понадоедать. — Мы спорим о том, что следует делать, когда не хочешь, чтобы к тебе подходили, — глаза их судьи блеснули азартной искрой. Недовольный Арес с гневным удивлением уставился на свою оппонентку. — Хорошо. Тогда приводите свои аргументы. Начнем с тебя, Арес, — Афина вновь облачилась в серьезность, но серьезность насмешливую и чутка фальшивую, словно позолота на дереве. — Ладно, ладно, хорошо, — с превеликим усилием сдался юноша. Ему было проще: правила игры он знал, а вот жрице их придется улавливать по ходу. — Я считаю, что если кто-то стоит в отдалении, то он уже одним своим видом показывает, что не хочет никого рядом с собой видеть, — оба бога уставились на Бэнтэн в ожидании. Эту атаку надо парировать, и сам маневр казался таким простым, что нужные слова не хотели подбираться. — Тогда... — потянула она и вдруг вспомнила начало их спора. Раз уж всё ей смешно, почему бы не превратить и это в шутку? — А что, если бы я оказалась слепа? — глаза Ареса удивленно округлились. — Я бы не увидела вас в отдалении, не поняла, что вы хотите побыть один, пристала бы. Или еще лучше! А если бы я вас одного заметила и решила, что вы слепой, раз уж все другие веселятся, и вы один тут стоите. Или самое лучшее! Если бы мы оба оказались слепыми, — пока Арес клокотал от непонимания, Афина улыбалась: ей тоже передалось веселое настроение, но оковы характера не разрешали ей открыто смеяться. — Или самое простое: не зная вас, я слепа к вашим мыслям и не могу знать, стоит подходить или нет. Таким образом понятно, что один лишь ваш одинокий вид — не приказ для меня убираться подальше. — Бито. Твой черед. Бросай в него аргумент, — поддержала ее порыв богиня. — Когда вид ваш на меня не произвел должного "отходительного" впечатления, вы предприняли жесты. Жесты неправильные. Вы ими отгоняли муху, а я, увы, крупнее. — И назойливее. Тут согласен, мне надо было махать сильнее, — добавил бог. Из красного цвет его лица переходил в розовый, а потом в обычный. Его тоже заразила эта смешливая сущность. — Вот же гидра: жесты тоже можно к слепоте привязать, а ты ее уже к себе зааргументировала, — и все же Афина испустила легкий смешок. Ее подопечные больше не в ссоре, так что она посчитала свой долг выполненным. — Судья, а признание аргумента можно засчитать за ничью? — На этот раз можно. Мы перешли к главному, дети мои, — теперь их судья самолично решила ударить по ним аргументами. — Вы дошли до правильного волеизъявления — голоса, но применили его неправильно. Вместо конструктивного обмена им вы начали деструктивно кидаться. Арес, достаточно было сказать, что не хочешь никого видеть, попросить не подходить. Бэнтэн, не следует опускаться до повышения. Не повышай голос, даже если твой оппонент повышает, ваш тон сохраняет различие меж вами, дает тебе почву: чем он ниже и тверже, тем увереннее ты стоишь, чем выше и надрывистее, тем больше вероятность упасть, и об уверенности не может быть и речи. Ну что? Будете парировать? — Арес и Бендзайтен переглянулись и помотали головой. — Тогда пожмите друг другу руки. Это был короткий, но достойный спор. — В котором победила, как и всегда, ты, — Арес смягчился и нехотя, но пожал руку Бендзайтен. — Привыкай, она любит воспитывать. Ради руна, не воспринимай это за еще один повод для спора! — шутливо поднял руки юноша, за что получил шутливый подзатыльник. — Тебе это пока не просто нужно, а необходимо, — ласково объяснилась Афина больше перед жрицей, чем перед Аресом. — Я понимаю, что отцовские выходки порой раздражают, но будь терпелив, это на благое дело, — будто не веря в способность юноши к анализу, женщина повернулась к служительнице. — Со всеми перезнакомилась? Высшим представилась? — Со всеми, кто ко мне подходил, и с вами уже обменялась именами. — Меня больше высшие интересуют, — созналась богиня. — Ты не идиотка и не ребенок, понимаешь же, что сама по себе являешься ценным трофеем, правда? Дом с таким еще долго будет гордиться. — Я понимаю. Поэтому и очень волнуюсь. Я не знаю, кто и как мыслит. В Асгарде проще было. Там я сама выбирала. — Боишься, что не от тебя зависит твоя жизнь, — женщина понимающе кивнула. - Да, всегда приятнее знать, на что идешь, но поверь мне, все это можно предсказать, — Афина настороженно следила за тем, как у жрицы загораются глаза. — Я поясню. Смотри туда. Арес, подсоби, разбуди их, а то после сумерек они уже на боковую улеглись. Юноша фыркнул, пробурчав что-то про любовь Афины к показушничеству, но снял с пояса длинный меч в ножнах, встал на перекладину и постучал рукоятью по фронтону. Послышался треск. Мелькнула пара икорок, а потом зажглись малюсенькие огонечки, и Бендзайтен смогла разглядеть изображение. Сначала ей показалось, что это человечки, но она присмотрелась и поняла, что все это боги. Каменные фигурки потягивались и зевали, недовольные таким вмешательством в их жизнь, зажигали свои факелы и переглядывались друг с другом. — Они живые? — удивленно спросила служительница. — Нет конечно, — рассмеялся Арес. — Будем мы для камня нектар и амброзию тратить. Просто подзаряженные, чтобы были на себя настоящих похожи, — ему, очевидно, нравилось незнание жрицы. — А на тебя, видно, и камня пожалели, раз ты с самого угла на всех смотришь, — она попыталась его поддеть, но не ожидала такой реакции: в который раз девушка отметила, что ее новый знакомый был похож на алого хамелеона. Он уже готовился вновь начать ссору. Едва поддетая чашка полетела на кафель, и на этот раз другие более ловкие руки успели ее подхватить. — Наверное, ты уже всех попросил себя не трогать, да? — легко пошутила Афина. — На самом деле все проще: мы боги последнего поколения, поэтому понятно, что мы находимся в противоположной стороне. В самом начале — Гея. Всеобщая мать. Потом — ее сын и муж Уран. Все остальные — их дети. Уран и Гея — первое поколение, — фигурки в самом начале фронтона услышали свои имена и помахали руками. — Они прародители высших. Дальше идут их родители: шесть братьев, семь сестер. После свержения Урана, главным второго поколения стал Кронос, — небольшая группа последующих богов тоже повернулась. — От них произошли наши верховные боги. Теперь правит третье поколение, а третьим поколением правит Зевс. Так что из высших у нас есть три брата — Зевс, Посейдон и Аид; две сестры — Гера и Деметра; и особенные — Гелиос и Афродита. Высший — это больше посильное звание, чем семейное древо. И вот мы, — она указала на скопление богов у другого края крыши. — Мы с Аресом боги четвертого поколения и, подобно тебе, находимся под эгидой верховного бога. — И кого из них? — богиня усмехнулась показной непонятливости жрицы. — Если есть догадка, то говори, а не выторговывай ответ. — Зевса? — в ответ оба бога кивнули в схожей манере, а жрица получила ответ на еще один вопрос. Они точно брат и сестра. — Вашего отца. — Верно. Старший бог представляет наши интересы в делах с другими старшими богами. И твой бог будет твоею эгидой. — Вы сказали, что можно предсказать, кому же я достанусь, — уцепилась она за предыдущую нить разговора. — Можно. Отчего же нет? — довольная собой богиня принялась жестами указывать на возможных обладателей эгиды на фронтоне. — У нас есть три самых важных бога: царь Олимпа — Зевс, царь океана — Посейдон, царь мертвых — Аид. Последний сразу отпадает, так как из подземного мира нельзя будет работать напрямую с Олимпом и всеми остальными богами. Посейдон — сложная фигура. Он "недолюбливает" бесов вроде тебя, но может взяться, чтобы насолить Зевсу. Да и кто откажется иметь поверенного во всех мирах. — Не проще ли тогда Зевсу самому взять надо мной эгиду? — Нельзя, когда под твоей юбкой уже два бога и все остальные младшие божества. Он бы и взял, чтобы свой трон не просто укрепить, а привинтить к Олимпу, но другие не одобрят. Однако... — богиня задумалась, сопоставляя все известные факты. — Я почти уверена, что Посейдону он тебя не отдаст. Слишком уж крепко их соперничество, чтобы такую фигуру отдавать просто так. — Мама тоже тебя не возьмет и отцу не позволит, так что Гера отпадает, — уверенно заявил Арес. — Остаются Деметра, Гелиос и Афродита. — Афродита - сразу нет. Она разбушевалась еще тогда, когда всех только созывали на прием. Ты ей помехой будешь, препятствием ко всеобщему вниманию. Гелиос... — Только бы не он, — вырвалось у девушки. - Зря. Если бы у тебя получилось очаровать его хотя бы на раз, то это стало бы неплохим фундаментом, — служительница не сразу дошла до того, что имела в виду Афина. На ее безучастном холодном лице раскалились угли, но выражение свое она не поменяла. — Я не хочу строить свой храм на таком фундаменте. — Хочешь сказать, что на Севере все не так было? — полюбопытствовала богиня. Тогда Бэнтэн крепко задумалась. Воспоминания замелькали в ее голове стрелами вонзаясь в мягкое тело спокойствия. А ведь ей просто повезло. Одна часть богов и существ ее ненавидела и боялась, а другая, пусть имела некое расположение, боялась Тюра и Одина. Да и с Тюром ее связывали не самые простые отношения, но друг для друга они в первую очередь были друзьями. Они уважали друг друга. Уважение. Оно оградило ее тело от посягательств лучше любых стен. Значит и тут оно могло стать ее спасением. На уважении ее храм будет стоять долгие века, а то, что мог предложить ей Гелиос разрушилось бы с первым сезоном дождей. Такой фундамент пришлось бы подлатывать разными руками, пока сам храм не надоест всем в округе. — Не так. Я не хочу быть желанной, я хочу быть уважаемой, — ответила Бендзайтен. Афина серьезно на нее посмотрела. — Это сложно. — Меня это не волнует. Я бы со всем справилась, лишь бы быть под эгидой того, кто поможет в первое время, — Арес даже перестал фыркать на ее слова, будто частично он понимал и осознавал всю важность происходящего. — Тогда тебе остается только Деметра, но... Не хочу тебя расстраивать, однако придется. Пусть ее настоящий дом находится тут, на Олимпе, ее сфера влияния - мир смертных. Там она проводит большую часть своего времени. Она не возьмется, — покачала головой Афина. Бендзайтен удерживалась от падения в омут безнадеги только паутиной своих мыслей, которая ткалась так быстро и тщательно, что могла бы вскоре перетянуться через весь омут мостом. Ей в голову пришла идея, но была она достаточно рискованная и держалась на чистой надежде. Пусть жрица понимала, что надежда — материал недолговечный и очень хлипкий, хлипче паутины разума, ей упорно не хотелось пускать все на самотек. И сейчас все зависело от этих двух богов, которых она узнала буквально несколько минут назад. Впрочем, с остальными она общалась и того меньше. — А могут ли два младших бога понести одну эгиду? — служительница следила за их лицами, улавливая натренированной проницательностью их отношение к авантюрам. Арес не сразу понял, к чему она клонит, и действительно пытался вспомнить, были ли такие случаи. Афина же выглядела даже больше, чем довольной, в глубине ее глаз торжествовало нечто скрытое за темными зрачками. — Ты же понимаешь, что это противоречит словам нашего отца, да? — женщина продолжала глядеть на нее внимательно и изучающе, он хотела выпытать из Бэнтэн то, что служительница уже сплела в своей голове. — Слова можно повернуть и обыграть по-разному. Аргументы тоже могут быть еще более весомыми. Если уж Зевсу не так выгодно меня кому-то отдавать, то почему бы не отдать своим же детям? Тогда его великая фигура ничего не потеряет, а иные великие — не приобретут. — Подожди, — замахал руками Арес, — не хочешь же ты нас просить взять над тобой эгиду? — Прошу, — бросила ему в лицо девушка. — Как же сложно придется. Да и с чего нам это делать? — на сей раз голос Афины выдал наигранность с потрохами. Служительница понимала, что следует подобрать такую плату, чтобы оба бога сочли ее приемлемой. — Мы тут все охотники за уважением. Вы же сами сказали, что я фигура ценная, а значит, все будут еще больше чтить ваши Арены, — и снова глаза Афины сузились, как у голодной дикой кошки, поймавшей птичку. Тем временем Арес не сразу осознал, что они не упоминали свой дом. — Тем более, что я не бесполезна и обещаюсь в нужный момент играть на вашей стороне, если вы сыграете на моей. — Идти против отца, — сдвинул косматые брови Арес, интересуясь, но не поддаваясь. — Ты до самого конца хочешь оставаться там на углу? — служительница кивнула в сторону фронтона. Бог в этот раз не перевоплотился в вулкан и даже не стал открыто выражать свое недовольство. Он посмотрел на Афину привычным им двоим взглядом, спрашивая разрешение, а женщина спокойно кивнула. Уже тогда у жрицы появилась догадка, но она приберегла ее на потом, не до конца уверенная в этом мутном беспределе, который иногда мелькал в зрачках богини. Главным ей было то, что оба согласны. — Тогда поспорьте за меня.***
Оставалось совсем немного до полуночи. Как поняла Бэнтэн, грекам было особо важно, чтобы она вступила в своё новое положение именно в самом начале нового дня. Жрица вернулась на место у подножия тронного возвышения и терпеливо ожидала своей участи. Она пыталась сохранять спокойствие. Зевс встал и мельком оглядел всех оставшихся. Он оперся на посох и заговорил. — Итак, здесь всем известна причина нашего сбора. Один из вас обязан будет взять на себя опеку над жрицей на десять лет, начиная с приближающегося дня. Кому же из вас она успела приглянуться? Потянулись руки. Бендзайтен взбешенным соколом высматривала тех, кто в скором времени мог стать их оппонентом: Гелиос поднял руку одним из первых; Афродита смерила его взглядом, но решила в этой битве не участвовать, так как зачинать подобные споры лишь из желания победить ниже ее достоинства; затем последовал незнакомый служительнице мужчина с густой и длинной бородой, что делало его похожим на северянина; Деметра кротко покачала головой, отказываясь от участия. — Двух пока хватит, чтобы начать спор, — Зевс спустился и стал совсем рядом со жрицей. — Гелиос был первым, пусть он начинает. — Царь, я уверяю, что я самая лучшая кандидатура. За жрицей нужно приглядывать? Так я вижу дальше и зорче любого другого бога: лучам моего солнца доступен весь мир людей и весь Олимп. Весь день она будет у меня как на ладони. Ее нужно учить? Я готов показать и рассказать ей обо всем, чем живут наши боги и люди. Ее нужно наставлять? Я могу быть строг, а могу быть ласков. И буду ласков с ней так, что ни одна крупица тьмы не удержится в ее сердце. Гелиос умел говорить красиво, умел говорить складно, но именно в его словах, словах ровных и красиво сложенных стык в стык, легко замечались бреши. Жрица понимала, что пока она может, ей лучше попытаться убрать его с доски, ведь до сих пор она не была уверена ни в себе, ни в своих новых знакомых. — Господин, смиренно прошу вас простить мое вмешательство, но я не могу молчать, когда слышу явное расхождение с вашими указаниями, — склонив голову, прошептала Бэнтэн. — Раз есть, что сказать, то говори, — ответил Зевс свысока глядя на ее склоненную макушку. — Господин Гелиос сказал, что целый день сможет присматривать за мной своими лучами, но не сказал ни слова про ночь. Вы говорили, напоминаю: "Денно и нощно". Ночью солнца нет. Не секрет для вас, что по происхождению своему я отчасти нечисть, а ночь — любимое время нечисти. Мало ли что может произойти со мной. Господин Гелиос также сказал, что сможет мне все показать и обо всем рассказать, но не обучить, а это самое важное во время моего пребывания здесь. — Слышал, Гелиос, что смертная говорит? Хорошо говорит, видно, кошка египетская постаралась. Бито! — Зевс ухмыльнулся почти издевательски, а бог солнца перевел взгляд с царя Олимпа на Бендзайтен. Она тут же сделала вид, что просто оглядывает всю залу, но то его выражение лица, увиденное на одно мгновение, еще не раз всплывало в ее памяти. — Брат, а вот тебя не было видно до самого конца. Бороться — твое право. Продолжай, Посейдон. — Что ж, — жрицу сразу поразил его грозный голос, — в таком случае сразу закроем этот вопрос: со мной и смертная, и окружающие будут в полной безопасности. В моем дворце под всей толщей воды она не сможет выбраться никуда, кроме библиотеки и своей комнаты. Я смогу обучить ее всему необходимому, защитить от кого угодно и наставить так, как мне будет нужно, — лицо его пусть и выглядело молодо, но при каждом слове выдавало, что кричать этот бог привык больше, чем говорить. Воздух вокруг него сотрясался штормом, выдавая натуру несдержанную. — Вновь премного извиняюсь, господин, но создается впечатление, что вас снова не послушали. — Снова? — на этот раз Зевс выглядел даже более заинтересованным. — Тогда говори. — Ваши слова: "показать мир". Как же я повидаю Элладу, если буду все время сидеть в четырех стенах еще и под водой? Тогда я не смогу оказывать посильную помощь ни людям, ни другим богам. Еще господин Посейдон упомянул, что наставит меня так, как ему нужно, а я должна быть наставлена так, как нужно верховному царю, то есть вам. Или я говорю неправильно? — Смотри-ка, брат, а ведь права же малышка, — Бэнтэн почувствовала в Зевсе торжество. Афина права была насчет него: ее отец не хотел отдавать жрицу другому царю. — Бито! И что? Никто больше не возьмется? Если так, то я поручу ее Гелиосу. Тогда вверх поднялись две скреплённые руки. Арес и Афина вышли вперед вместе под шепотки и даже нескрываемый смех. — Отец, мы хотим побороться, — прямо сказала богиня. Она достала из-за спины копье и поставила рядом с собой, придерживая рукой. С другой стороны за копье схватился ее брат, показывая, что в этом споре они одно лицо. Зевс молчал, одновременно удивленный их выходкой и будто представлявший ее возможность. Он едва заметно кивнул им. — Наша прямая обязанность — защита, до сих пор мы с ней справлялись, если защитили целую Элладу, то защитим и одну жрицу, — начал Арес. — Мы свободны на Олимпе и в мире людей, мы сможем показать ей все, что вы сочтете нужным, и обучить всему, что вы сочтете нужным. Кто лучше годится для воспитания и обучения, чем мы, как боги войны и мудрости? Наконец, нас двое и мы сможем приглядывать за нею весь день и целую ночь, — чеканила Афина, не отрывая взгляд от отца. — Неплохие аргументы, действительно неплохие, дети мои, но я уже говорил, что не позволю взять эгиду младшему богу, — спокойно сказал Зевс, готовый подозвать Гелиоса. — Это был достойный спор, но... — Прошу вас, нет, умоляю простить меня, что третий раз не могу умолчать, но я слышу, как вновь нарушаются ваши же указания, — все удивленно уставились на служительницу. — Тебе всегда так на месте не сидится? Ладно, говори, если есть, что сказать, — махнул рукой громовержец. — На этот раз вы будто сами свои слова не разбираете, — в разных углах залы некоторые боги заахали от такой дерзости. — Вы сказали, что не отдадите меня младшему богу, но вы ничего не сказали про двух младших богов, — Бендзайтен на миг подняла глаза и увидела в лице Зевса то же самое выражение, что наблюдала у Афины. Все это время он ожидал подобного исхода. Ему нужно было, чтобы эгида досталась его детям, но он не мог отдать ее сам, а теперь умывал руки. — И действительно. Ничто ничему не противоречит, верно? Вы все свидетели, — обратился бог к публике. — Добрый спор рождает собою истину. Так и быть, я отдаю тебя на попечение Аресу и Афине. Уж полночь близится. Теперь за все, что ты сказала, они в ответе, за все, что ты сделала, они в ответе, за все, что ты не сделала, они в ответе, ты сама от сего дня и так десять лет кряду под их эгидой: и тело твое, и дух твой. А теперь идите. Вечер окончен, — он ударил посохом о пол и весь свет погас.***
И когда же тебя угораздило? Когда тебе вдруг стало не все равно? Когда вместо тотального подчинения тебе захотелось уважения к себе? Когда оно появилось? С чего все это вообще стряслось? Бендзайтен отложила свиток грамматических правил языка и потерла глаза. Она уже едва различала буквы. Афине ужасно не понравился ее уровень грамотности. Чудо, что богиня не пришла в ярость, узнав об основных занятиях жрицы в Асгарде. Служительница и сама признавалась, что после Египта она одичала. Вместо гор книг и учебников — один Браги с его байками, вместо переводов и покаяний — охота и ратное дело. Как богиня мудрости, та решила вернуть ее на путь истинный, прихватив с собой и брата. На все возражения, что он через это уже проходил, она рубила одно: "Тебе лишним не будет, а то совсем от рук отбился!" Вот и пришлось ему сидеть за одним учебным столом со своей же жрицей. В долгу тот не остался. Он безбожно поддевал Бэнтэн за малейшие просчеты с таким рвением, на которое способны только юноши его возраста. Бендзайтен от него не отставала, поэтому каждый раз, когда ей удавалось вырвать победу зубами, весь поток издевок водопадом рушился на голову Ареса, пока Афина не успокаивала их, как малых детей. Спорить, кстати говоря, в совсем не культурном виде, они тоже любили, чем изрядно добивали терпение старшей. Будить зверя никто из них не хотел, поэтому оба сошлись на тихом соперничестве. И даже так на каждом занятии эти двое налетали друг на друга штормом. Тогда Бендзайтен нашла в себе одно качество, которое раньше не замечала, вернее, в Асгарде оно было само собой разумеющимся, и порицалось его отсутствие, нежели чрезмерность. Она очень не любила проигрывать. Обернувшись назад, Бэнтэн явно видела, что причиной ее самокопаний был Север: боги, обычаи; время, проведенное там. Как бы она не закрывалась от этого в самом начале, а чувствовать жрица научилась, теперь уже поздно с этим бороться, нужно привыкать к такой себе. Вот и сидела служительница над учебниками ночи напролет лишь бы утереть нос этому вспыльчивому неотесанному болвану, который, несмотря на все перечисленное, нес над ней эгиду. Постепенно все трое привыкли жить под одной крышей, и все шло своим чередом. Но не успел и месяц пройти, как редкое спокойствие было нарушено. — Ты меня хоть слышишь? — Афина склонилась над ней, повторив свой вопрос. — Слышу, а вот вижу нечетко, — честно призналась жрица. — Тогда, может, откроешь глаза для начала? — влез Арес со своими подколками. Она стукнула его кулачком вслепую. — Сегодня все время носом клюешь. Всю ночь своих призывала? — по звукам Бэнтэн догадалась, что ее сосед опять закатил глаза, изображая нечисть, больше смахивая на душевнобольного. — Очень смешно, — красные глаза были такими сухими, что могли потягаться с пустынями у храма Знаний, не выиграть, но потягаться — точно. — Да, очень, — не унимался Арес, теперь вообразив себя чистой бодростью и энергией. Афина следила за этим представлением с невольной иронической улыбкой: отчасти это ее раздражало, отчасти забавляло. Раздался стук — ее улыбка испарилась. На громкое "войдите" никто не отреагировал, что странно: кто же осмелился войти в храм, но не осмелился войти в учебную комнату. Тогда женщина сама пошла и открыла дверь. Там стоял мальчишка с большими глазами и занимательным цветом волос: серые с черными прядями. Заметив Бендзайтен и Ареса, тот испуганно поежился, протянул Афине послание и удрал. Жрица слышала, как он бегом понесся на улицу. Она посмотрела в окно, но вместо мальчика в небо взмыла птица с черно-белым оперением. Понятно, опять слуги Гермеса. Афина пробежалась глазами по письму, потом, не поверив, перечитала, цепляясь за каждую букву. — Мы все идем во дворец отца, — строго сказала богиня. — Сейчас! — это выбило Бендзайтен из оков сонливости. Она помнила правило "не злить бога".***
На этот раз служительница увидела, что же было за огромной залой в этом храме. За ней располагались привычные ей лабиринты из коридоров и комнат. Она замыкала шествие, как и полагается жрице, по этой же причине Бэнтэн осталась за дверью, пока боги решали божественные вопросы. И все же это было ей непривычно. В Асгарде ее всегда и во все посвящали, а тут все вновь обращались с ней так, будто она неодушевленный предмет. "Глупо было думать, что здесь кому-то есть до тебя дело," — шептал внутренний голос. У Афины всегда были свои хлопоты, которые богиня не торопилась выкладывать на стол. Их отношения складывались странно. Не имея иных вариантов, служительница решила пуститься в анализ и размышления именно сейчас, чтобы удержать голову на плечах, а не на груди. Теперь, когда Бэнтэн смотрела на все со стороны, ее положение казалось ей еще более непонятным. Если идти по порядку, то началом всего был прием у Зевса. Тогда оба бога удивительно быстро согласились взять на себя огромную ответственность в виде эгиды. Арес оставался ведомым, но Афина с самого начала будто только этого и ждала. Можно было бы списать все это на человеколюбие, но жрица, несмотря на многие изменения в духовной организации, не была наивна. Настроенная на помощь и улучшение отношений богиня помогала бы и улучшала с ней отношения. Этого не происходило. Женщина всегда была доброжелательна, разрешала обращаться к себе на "ты", но дальше обучения их связи не заходили: они не болтали, не ели вместе, не пытались сблизиться. Это давало понять Бендзайтен, что от нее ждут иного. Значит, богине нужна была не она, а сам факт ее наличия. Удручающе, но пока не грустно, скорее, интересно, для чего же богине мудрости нужна какая-то жрица. Арес же отличался. От него Бэнтэн чувствовала смутное тепло, но смахивала все это на перемену климата. Они постоянно собачились, но притворно, понарошку. По крайней мере, так думала служительница. Она даже самой себе не признавалась в этом, но ей был по душе этот неказистый мальчишка. Он был еще очень молод даже для смертного. Примерно одинаковый возраст уже сближал их. Бунтующий подросток не мог похвастаться аналитическим складом ума, но что-то подсказывало Бендзайтен, что в нем можно найти гораздо большее, и речь шла даже не о физической силе (а для неловкого юноши он был довольно неплохо сложен). Арес был единственным, с кем жрица мало по малу сближалась, но с недавних пор ее начал грызть очень непонятный для нее зверь. А что, если ты себе все это придумала? Придумала, что вам обоим нравятся эти глупые споры, что он совсем не против тебя в своем храме... Придумала, что здесь на тебя хоть кому-то не наплевать... С тех пор, как она посмотрела в эту бездну и даже начала задавать ей вопросы, эта бездна посмотрела на нее и эти самые вопросы коверкала до неузнаваемости, не отвечая на них. И этой бездной была сама Бендзайтен. Подобно Уроборосу она поедала сама себя за хвост, но не могла остановиться. Почему тебе вдруг стало это важно? Так потому что перед тобой, как перед собакой машут куском мяса, помахали всем тем, что теперь тебе желанно, а потом бросили, не разжав руки. А ты бежишь, доверчивая... Как ты думаешь, там, в Асгарде, куда так упорно ты тянешься в бесконечных сравнениях, тебя не забыли? Тебя все еще ждут? Как знать, как знать... Ты еще не поняла? Тут никто не друг тебе... снова сама по себе... А любили ли тебя те, кто возложил на твои плечи тот злосчастный крест? Они же боялись тебя, манипулировали тобой, но никак не любили... — Ну и вид у тебя, — она открыла глаза и увидела над собою Ареса с ухмылкой на пол-лица. — Тебя увидела, — жрица размяла шею. — Неужели я заснула? — Я так не думаю. Только задремала. Меня отец почти сразу выпроводил. Как обычно, если у него и есть дела, то к сестре, — он ходил туда-сюда, расшаркиваясь и болтая длинными руками. — Любимый ребенок, да? — Да... - тень мельком пробежала на его лице и быстро скрылась где-то в глубине красных кудрявых волос. Вновь легкое соперничество брата и сестры, видимо. Тут послышались чьи-то вольные, но легкие шаги — Арес замер, узнав, кто это. — Ты меня не видела, ясно? — и юноша убежал в противоположном направлении. Из-за угла показалась высокая величественная женщина. Ее темные кудри в высокой прическе отливали холодным блеском, как и ее глаза. Медь ее глаз больше напоминала платину, такими холодными они были, и ни мягкие черты лица, ни тонкие брови, ни пухлые губы не могли сгладить этого впечатления. Богиня заметила Бендзайтен и в угрожающем интересе чуть подняла брови. Она подошла. — Здравствуйте, госпожа Гера, — служительница встала и поклонилась, на что женщина быстро кивнула. — И по какому же ты здесь делу? — Бэнтэн с самых первых дней убедилась в том, что богиня ревнива до безумия, но пока ей удавалось обходить это стороной, теперь же она сидела во дворце Зевса перед его кабинетом, а большего царице и не требовалось. — Я сопровождаю Афину. За ней сегодня послали. — Вот как. Хорошо, — женщина огляделась. Жрица запереживала: не выглядывает ли богиня Ареса. — Я видела тебя на приеме, наблюдала за этим представлением, но даже сейчас, держа тебя перед глазами, я не уверена, осознаешь ли ты свое положение. Позволь дать тебе совет, — не дожидаясь ответа, она продолжила. — Ты же понимаешь, что тогда, на приеме, тебе все сошло с рук лишь потому, что самому Зевсу так было выгодно. Сейчас все иначе, понимаешь? — Думаю, да, — ответила девушка, но богиня гневно расширила глаза: она не нуждалась в ответе. — Не лезь в дела богов. Никогда. Ты здесь для того, чтобы поручения наши исполнять и ни для чего больше, — на этот раз служительница решила проглотить свой язык и кротко кивнуть. Гера сразу изменилась в лице, стала более теплой и ласковой. — Вот видишь, это не так сложно. Будешь хорошей девочкой, и наши с тобой отношения останутся такими же приятными. Хорошего дня тебе и детям, — женщина подняла глаза и по отражению в них служительница поняла, что она заметила Ареса. Ее брови приняли самый прямой и бесстрастный вид, на который были способны, а лицо утеряло все возможные оттенки и краски. Она развернулась и ушла. Странное поведение для матери. На новую порцию размышлений у жрицы не осталось времени. Из кабинета вышли Зевс и Афина, которым смертная послушно поклонилась. Зевс не заметил ее или сделал вид, что не заметил. Он с отцовской улыбкой взял дочь за плечи и поцеловал в лоб. Где-то за ними послышался неуклюжий удаляющийся топот, в котором легко было распознать Ареса. — Так или иначе, а он много на себя берет: помимо целого океана еще и землю, хотя... С ним тягаться в твоем-то возрасте не слишком разумно. Я понимаю твой порыв, однако знаю точно, что трудно будет, — соглашающимся тоном, но с толикой негодования говорил громовержец. — Не беспокойся, отец, я справлюсь. Можешь иного от меня не ожидать, — улыбнулась Афина, и эта улыбка в мгновение ока показала истинную юность ее лица. Зевс похлопал ее по плечу и вернулся в кабинет. — А где второй? - обратились наконец к служительнице. — Ждет снаружи. Догадки Бендзайтен начали подтверждаться. Афина была в взволнованном и радостном настроении, словно свершилось то, чего она давно ждала. Арес действительно ждал их снаружи понурый и мрачный, точно тучка, но на то Афина сегодня и обратилась в солнце, что ничего не заметила. Она объявила, что хватит с нее занятий, можно устроить и выходной. Юноша расшевелился и громко объявил, что тогда пойдет на Арены. Жрица пожала плечами — там он бывал все остальные дни в свободное время. "Неужели друзей без внимания оставишь?" — хихикнула служительница, но бог ей ничего не ответил. Саму девушку потянуло к садам, к Деметре. Ей нравилась материнская красота этой богини. Понимая, что женщины может не быть в храме, она тешила себя тем, что хоть отдохнет в сени деревьев. Ей нравился Олимп. Сложно было сказать, чем именно он ее покорил: грандиозные храмы-чертоги она видала и не раз, теплый климат — так в Египте было в разы жарче, с богами сойтись у нее не получалось. Скорее всего ей по душе была гармония. Этот край был густо населен самыми разными существами, можно сказать, урбанизирован, напоминая человеческие поселения, знакомые жрице исключительно на словах, разумеется. Однако даже здесь находилось место для тихой природы. То тут, то там расстилались небольшие леса и сады, где до нее доносился не надоедливый ядовитый шепот, а шелест листьев и тихое завывание ветра со стороны моря. В абсолютной тишине она слышала Бездну, в жилом шуме Олимпа — полуслышные иглы, испускаемые сворой, а тут, в садах, она слышала весь остальной прекрасный мир. Бендзайтен обходила кругами деревья, неспешно приближаясь к чертогу богини-матери. Она искоса поглядывала, как кипит жизнь в божественном городе за надежными ветвями могучих деревьев, которые точно оставят ее незамеченной под своею защитой. Тут тише, тут спокойнее. И пусть ее душило одиночество временами, но оно оставалось ей предпочтительнее того скопища, в котором само чувство одиночества никуда не девалось, а лишь усиливалось. Жрица чуть углубилась в сад, где тень расстилалась шире лучей Гелиоса. Она все думала, что же приготовила Афина. Богиня не давала продыху просто так. Значит, она сама не была готова и думала, что этот момент нагрянет позже. Очевидно, кого-то ждет сюрприз дома. Как только девушка собралась нырнуть в размышления о возможном будущем, ее бесцеремонно выловил из омута браслет, упавший под ноги. Служительница сморгнула наваждение и вгляделась в золотое обручье. Она подняла глаза чуть выше и заметила, как на дереве рядом с ней, буквально в паре метров, сидит нимфа. Совсем еще молодая прислужница Афродиты с детским интересом смотрела на нее, надув бледно-розовые губки. Бэнтэн усмехнулась: очень уж этот образ напомнил ей Фригг. Она подобрала украшение и сделала пару шагов навстречу девчушке. Та была в растерянности, служительница это видела: нимфа и боялась, и интересовалась ее персоной, и два этих равносильных вектора пригвоздили эфирное создание к ветке. Жрица подходила медленно и без резких движений, осторожно вытягивая руку с драгоценностью вперед. Постепенно и страх стал угасать в юных глазах. Нимфа тоже потянулась к жрице корпусом. Служительница тепло улыбнулась ей, разжимая ладонь, на которой блестел обручальный простенький браслет из золота и кварца. Зрачки нимфы сузились. Волосы на ее висках и затылке приподнялись от страха. Девочка хлопнула Бендзайтен по руке — темнеющий браслет вновь упал на землю. Волшебное существо скрылось в кроне деревьев, отдаляясь от жрицы все дальше, всхлипывая и роняя слезы. Служительница подняла обручье дрожащими руками и застыла с ним в немом шоке. Золото почернело. Она потерла его пальцами — не налет. Весь металл обратился в зольно-черный цвет выгоревшей земли, а прозрачный кварц налился темно-красным. — И что же здесь происходит? — рядом раздался наигранно удивленный голос Афродиты. Слова изливались из нее с неким лукавым торжеством. — На нимф моих бросаешься? — Нет, — ответила жрица, потряхиваясь от страха, — вовсе нет. — И почему тогда моя малютка убежала от тебя с криками, а, служка? — она сложила руки под грудью и вызывающе посмотрела на Бендзайтен. Жрица не хотела врать и не могла ответить на издевку достойно. Она не понимала, что произошло, потому тем более не понимала, что делать. Бэнтэн молчала, не глядя на богиню. — О Тартар... что же ты наделала? — Афродита заметила браслет и уже хотела вырвать его из рук смертной, как отступила с испугом. — Очернить священный металл... Насколько темным должно быть твое сердце, чтобы сотворить такое? — Я не хотела... я не знаю, как это исправить, — шептала служительница, протягивая украшение Афродите, будто надеясь, что она сможет чем-то помочь. — И как тебя сюда пустили? Ты же демон. Самый настоящий демон, — эти слова не были произнесены с излишним пафосом, не были наигранными, но именно поэтому ранили душу больнее. Афродита была уверенна в них. — Пройдет пара лет, и ты будешь совсем сродни собратьям, будешь есть наших лесных детей живьем, да? — богиня приходила в ярость из своего страха. — Нет! За свою жизнь я не убила ни одного невинного мыслящего существа, — Бендзайтен уже почти ревела навзрыд. Она боялась того, что могут сказать на это боги, боялась яростной Афродиты рядом с ней, но более всего боялась себя. Атмосфера вокруг них утеряла всякие краски. Солнце не могло пробить этот серый кокон, как ни пыталось. Вся трава возле жрицы, цветы и даже деревья зачахли. Жизнь покинула их. Служительница смотрела на это и плакала еще сильнее. — Ты лжешь, — Афродита хлестко ударила ее по щеке ладонью. — Видишь, что наделала? Не мудрено, что под эгидой Ареса живешь. Один другого краше, — она помолчала, пока жрица всхлипывала и вытирала лицо, а потом неожиданная идея загорелась в ее темных зрачках. — А знаешь, тебе это будет уроком. Такой урок нельзя забывать, — богиня силой вывернула ее запястье и надела на него браслет. — Вот, как влитой сидит. Поглядим, не стыдно ли тебе будет перед всеми с ним вертеться. Любой увидит — скажет, что зря тебя земля носит. Слушай сюда, если я хоть на миг увижу, что ты его сняла, то обо всем этом Зевс узнает, а потом и все остальные. Эх, бедная Деметра, — Афродите притворно вздохнула, якобы из скорби по растениям, и легким шагом удалилась, оставив жрицу в одиночестве, теперь уж не столь желанном. Служительница постояла еще немного, приходя в себя. Она перехотела идти к Деметре. Перед этой богиней ей было особенно стыдно. Бэнтэн не снесла бы показаться ей на глаза. Сейчас ей больше всего хотелось уйти туда, где бурлит жизнь. На ватных ногах она вернулась в сердце Олимпа, где возвышались храмы и более мелкие постройки для таких же более мелких народов, чем боги, их слуг. Утомляющий шум подействовал на нее отрезвляюще и заглушил звон Бездны на некоторое время. Бендзайтен нашла себе холмик неподалеку от жилых улочек и легла на теплую траву под лучи солнца. Слезы ее испарились. Голова прояснилась. Все еще было нестерпимо грустно и больно, но она успокоилась и слегка задремала. Лучи будто потяжелели и немного придавили ее. Девушка открыла глаза. Рядом с ней лежал Гелиос. Он тоже закрыл глаза, но по его виду жрица поняла, что тот не спит. Одна его рука обхватила ее талию, а другую он просунул ей под шею. Но не произошло того, на что он, видимо, надеялся: ни близость его тела, ни его лица, ни дыхания не смутили Бендзайтен. Не в том она была состоянии. Девушка приподнялась в локтях и отодвинула обе руки от себя. Гелиос тут же "очнулся" и одной подпер голову. С лисьим прищуром мужчина разглядывал ее спокойное лицо, приподнял светлые брови и заговорил. — И кто же тебя обидел, малышка? — Никто, — она особенно постаралась, чтобы ни мимика, ни голос не выдали ее. — И из-за этого "никого" у тебя глаза все еще красные, да? — с тихим сарказмом протянул он. — Я мало спала сегодня, — девушка вновь легла, окунувшись взором в небо, делая вид, что ее собеседника не существует, но подобное лишь сильнее распаляло интерес бога. — Оно и видно. И грустная ты сейчас, потому что облака на полтона потемнели, — он усмехнулся и разлегся рядом. — Вам же нет никакого дела, — со всей уверенностью заявила Бэнтэн, — к чему это все? — Вечно ты из меня делаешь чудовище бессердечное, — тихо ответил Гелиос. — Я чудовище сердечное и безобидное для всех смертных. — Так вам смертные нравятся? Тогда почему бы вам не обратить свой взор на мир людей, там, говорят, их много, — съязвила девушка, но бог не был обидчивым и не чурался юмора разного рода, поэтому посмеялся. — Скажешь тоже. Много смертных ходит по земле, но по небу — одна, — он игриво провел кончиками пальцев по ее щеке. — Мне неприятны ваши прикосновения, — нахмурившись, сказала жрица. — Послушайте, мне льстит ваше внимание, но оно мне не нужно, я не желаю быть вам потехой ни днем, ни ночью. Оставьте меня, пожалуйста; переведите ваш взор на кого-угодно другого. Все остальные лишь рады будут. — А какая мне на остальных разница? Их много, они мне всегда рады, их обогреть я всегда успею, но ты... Тебя я бы хотел обогреть первым. Заметь, я честен и о своем интересе привык говорить прямо. — Потому что так ваши интересы, что приказы, всегда исполнялись. — Малышка, что-то ты сегодня разболталась, — по тускнеющим глазам служительница поняла, что бог начал раздражаться из-за ее манеры речи. — Мы говорили о моем интересе. Так вот, подумай, беру ли я в расчет твой? Берет ли хоть кто-то его в расчет? — вмиг вместо неба она увидела перед собой солнце, его полыхающее светом лицо. — Несущие надо мной эгиду берут его в расчет, — ответила Бэнтэн, чувствуя над собой жар его тела. — Боги войны, которые дети Зевса, если вы забыли, — она сказала это спокойно и шутя, надеясь остудить его таким образом. Его свет действительно поубавился. — И ты так уверена в этом? Афина всегда в своих целях, а Арес — худший претендент для этой должности, — его выражение погрустнело, будто весь небесный простор этой звезды затянуло тучами. — И чем тебе я не угодил? Неужели тебе так противна моя любовь? — Она непостоянна, она больше для простых смертных, чем для меня. Я не хочу ее учить, мне больше по душе моя. — Твоя? — со снисхождением наклонил голову бог. — Не хочешь учиться моей — научи своей, — с детской непосредственностью, на которую способны только вечные существа, бросил Гелиос. — Тогда я выпущу тебя. Бендзайтен пожала плечами в неуверенности. Она не слишком доверяла тому, что он не решит зайти дальше. Жрица протянула вперед свои руки и обхватила ими его тело, легким движением упрашивая Гелиоса накрениться набок. Бог вновь оказался сбоку от нее, но теперь служительница не бежала от него. Она прильнула к его нагой груди, с которой давно спал хитон, и доверительно закрыла глаза, вслушиваясь в биение силы. Ей осталось неведомым то, что происходило в его голове на тот момент, то, что происходило в его сердце, столь близком к ней, но мужчина обнял ее в ответ. Его руки обвились вокруг нее лозой, стараясь не задеть открытой кожи. Он задышал медленно и тихо. Они пролежали так, в объятиях друг друга еще немного. Потом девушка открыла глаза, развязала тот узел, которым связала бога, и мягко оттолкнула его. Не с каждым она решалась делиться такой близостью. Ее щеки немного порозовели. В секундном смущении Бендзайтен отвела взгляд, а когда вернула, почти испугалась. Взор Гелиоса так потускнел, что его глаза можно было спутать с человеческими. Она разозлила его? — Как и обещал, — он встал, помог ей подняться и отряхнул платье. — И, малышка, будь осторожна дома. К вам явился незваный гость, который больше всего на свете ненавидит Ареса и демонов. Ты уж постарайся не попадаться ему на глаза, если не ради меня, то ради себя самой, хорошо? — с непривычным меланхоличным видом Гелиос поправил ее волосы и просто ушел, не оглядываясь. Увы, делать ей все равно было нечего. Бэнтэн помотала головой, провожая это странное настроение неведомой ей тоски, и побрела в свой храм знакомой дорогой. Помня про совет Гелиоса, девушка решила войти через задний ход около Арен и проскользнуть в свою комнату. Только потом она поняла и навсегда запомнила, что именно этими путями заходят в дома незваные гости. На Аренах был виден Арес, который явно пинал балду в одиночестве, но ей не хотелось сейчас составлять ему компанию. Этот день выпил ее до дна. Она будто пролежала в соляном растворе. Жрица тихонько толкнула дверь и вошла. Внутри было слышно, как некто даже шепотом умудряется говорить очень и очень громко. Она надеялась на цыпочках пройти мимо арки в общую комнату, где, очевидно, обсуждалось что-то совсем не общее, и убраться восвояси. По мере приближения Бендзайтен начала различать голоса. Голос Афины сопровождал ее все это нелегкое время, его она бы различила наверняка, но второй служительница слышала лишь однажды, и даже тогда он почти напугал ее. Что же здесь делает царь Посейдон? Сложно было понять, что же ею движет в тот момент: подлый интерес или самосохранение, но боги действительно стояли слишком близко, чтобы она незамеченной прошла мимо. Служительница прижалась к стене и вслушалась. — ... но я не собираюсь от этого отказываться. Я вам благодарна за безопасное детство, за заботу, за многое другое, но не вам ли знать, как я стремлюсь к тому, чтобы быть вам всем ровней. — Я и не говорил, что не понимаю, но я предлагаю тебе более достойный вариант: отдашь мне жрицу, а я дам тебе фору. Задумайся, как тебе это пригодится: люди любят меня дольше по праву моего рождения, особенно кекропсово племя. — Я все равно откажусь. Повторюсь, что благодарна, но не жульничество ли это? — Жульничество - обещать нам всем безопасность на Олимпе, но позволять демону и твоему брату свободно тут разгуливать. Ты же сама понимаешь, что им обоим место в Тартаре. — Нет, не понимаю, — в жесткой даже для себя самой манере ответила Афина. — И так мне отвечает богиня мудрости, — укоризненно покачал он головой. — Ты помнишь, чем все кончилось в прошлый раз. Ожидаешь новой смерти? — Она учится под моим руководством, чтобы как раз избежать подобного исхода. — Я с самого начала был против. Если не убийство, если не заключение в Тартаре, если не настоящее правосудие над ее родом, то лучший вариант — заточение под водами всех наших морей, — продолжал бог с удивительной фанатичностью. — Дядя, я понимаю, скольких вы потеряли, правда, но такое прошлое лучше оставить в прошлом. — Нет, ты слишком похожа на своего отца. Упрямство у вас заложено в алмазе костей. И оба не хотите слушать. По шагам жрица поняла, что скоро Посейдон соберется уходить и выйдет прямо на нее. Она отошла к двери и сделала вид, что только вошла, показательно хлопнув дверью громче. Проходя мимо арки, она поклонилась и пошла дальше. — Подойди, — сухо позвал ее царь. Служительница повиновалась и вошла в комнату, опустив глаза. — И сколько же ты успела услышать? — она взглянула в его каменное, обточенное волнами лицо и увидела на нем тень Баст. Тень ее подсознания сказала: "Никогда не лги богу". Он все знает, все мышцы его лица застыли в напряжении, чтобы испустить на нее гнев за очевидную ложь. Высшие слишком тонко чувствуют материю. — С того момента, как госпожа Афина поблагодарила вас за счастливое детство. — Видишь! — с саркастичным смешком сказал Посейдон. — Как безрассудно, как легко и смело она это говорит, когда должна бояться. Моя маленькая глупая девочка, наша власть, наша сила держатся на страхе. Страх умеряет ее вольность и подавляет бунт, — он переключился на жрицу. — А в тебе бунта достаточно. Так и знал, что надо было зубами вырывать тебя у Зевса. Он не понимает того, что ты можешь наворотить, да и ты сама еще не понимаешь, — царь схватил ее за запястье и бросил к Афине. — Учи ее манерам: нельзя позволять ей безнаказанно уходить от ответственности, а то еще привыкнет, — он снял с пояса плеть и протянул племяннице. — Высеки ее. — Это лишнее. Она оказалась здесь по глупой случайности, больше такого не повторится. Откуда ей было знать, что именно здесь и именно сейчас у нас состоится этот разговор? — попыталась вступиться за свою подопечную Афина. — На будущее, чтобы потом не посмела, — настаивал на своем Посейдон. — Я и пальцем не притронусь к этому, — покачала головой богиня. — Тогда я это сделаю. Не успела жрица опомниться, как плеть сверкнула перед ней падающей звездой. Она не успела увернуться — только повернуться боком. Удар рассек ей все плечо. Из раны брызнула кровь, окропив белые полы и ее платья, и хитона Посейдона. Служительница проглотила крик, сжав зубы. Ее глаза вновь налились слезами. Бог пару раз щелкнул плетью в воздухе, готовясь нанести второй удар. Афина содрогалась. Афина стояла. Ее бронзовые глаза на фоне горящих медных шаров старшего казались совсем блеклыми. Жрица не знала, бежать ли ей от плети или подставить другое плечо: отчасти это казалось ей несправедливым, отчасти она чувствовала себя виноватой. Второй удар рассек ей предплечье: похоже, Посейдон задумал лишить ее руки. На этот раз боль была такой сильной, что крик вырвался из ее рта и даже горла. Она почти зарычала. От этого царь только сильнее убеждался, что перед ним зверь, которого нужно дрессировать. Он снова принялся щелкать плетью в воздухе. Афина стояла, как статуя. Раздался третий удар — Посейдон схватился за свою светоточащую руку. Бог выронил плеть на пол. — И вы же меня упрекаете в жестокости, — сказал Арес, закрепляя свой хлыст на поясе. — Я хотя бы ограничился одним ударом. Юноша мигом заслонил служительницу собой. Он выпрямился и расправил плечи, гордо и свысока взирая на противника, будто орел. Каменное лицо Посейдона посыпалось от бурлящего внутри него гнева, и за каждым осколком, за каждой трещиной была видна разгоряченная плоть, столь схожая со смертной. — Глупое, ни на что не способное отродье! — взвыл мужчина. — Как ты вообще смеешь влезать после всего тобою содеянного? — Я над ней несу эгиду и пока об этом не забыл, — он покосился в сторону Афины, которая этого не заметила. — Как вы тогда смеете наводить свои порядки в моем доме и подвергать своему наказанию мою подопечную? Какое же вы на это имеете право? — Я царь, щенок, — рана на его руке затянулась. Он пару раз тряхнул ею в воздухе, смахивая капли света. — Царь, — кивнул Арес, — но не этой земли. Больше скажу: вы бог, но не этого храма. Убирайтесь отсюда, — бесстрашно бросил юноша. — Как смеешь..? — А вот смею. Что вы мне сделаете? Будете сыну Зевса угрожать в его же владениях? Превратите мои жизнь в ад? Не смешите. Уходите отсюда, — Арес вел себя почти вальяжно и этим бесил Посейдона еще сильнее. — Ты не сын Зевса, — внезапно засмеялся царь с дикою ненавистью. — Ты убийца. — А ты нет? — равнодушно парировал Арес. — Однажды твой отец потеряет терпение. Он сгонит тебя туда, в подземную тюрьму, где гниют останки титанов, где тебе самое место. — Однажды — не сейчас. Повторю в третий раз: уходите, пока я не убрал плеть дальше, чем висит меч. Посейдон усмехнулся. Впервые Бендзайтен могла видеть и чувствовать столько ненависти, что даже ее наполненный сосуд почти треснул от давления новой энергии. Посейдон ненавидел Ареса с такой силой, что эта страшная мощь передалась и ей. Ее кровь чернела, а в ушах бубном било сердце. Все цвета смешались. Бэнтэн боялась, что еще минута в этом храме, и ее вырвет внутренним органами. Все тело болело, его будто раскалили в кузне и теперь били по нему молотом на наковальне. Она побежала. Ее остатки целой, незараженной ужасом и тьмой души рвались куда угодно, но подальше отсюда. Деревья и кусты смешивались в одно, а храм отдалялся и отдалялся, отдалялся и отдалялся все дальше и дальше, дальше и дальше...***
Аресу не пришлось долго думать, куда сбежала жрица: этот лес он знал как свои правые пять пальцев, а, возможно, и лучше. Его больше волновала сама Бэнтэн. Если так долго бежать в том направлении, то рано или поздно добежишь до обрыва. Обрыв этот скрыт кустами и совсем незаметен из-за обилия обступающих его огромных деревьев. По его подсчетам, беглянка должна была устать и успокоиться, но Арес все равно боялся жизнеспособного варианта в своей голове: даже устав, девушка могла спрыгнуть на эмоциях, а обрыв у мертвых вод подходил для такого прыжка идеально. Бог осознавал, что накручивал себя на собственном опыте, однако ничего с этим поделать не мог, потому что опыт был куда внушительнее его осознания. К счастью, пусть сомнительному, жрица оставила ему подсказку — след из капель черной крови, мелькающий то тут, то там. Арес довольно быстро добрался до обрыва, но Бендзайтен нигде не было видно. В панике он начал выглядывать ее в темных и мутных водах рек, бьющих ключом из подземного царства, но увидел периферическим зрением белую ткань, забрызганную красным. Бэнтэн сидела на корнях, свесив ноги в пропасть, и полы ее хитона развевались от легкого ветра. Раны ее затянулись чешуей, но она все равно прикрывала их здоровой рукой. Служительница отсутствующим взглядом смотрела вниз, в пену мертвой воды, и даже не вытерла лицо. Он сделал шаг к ней. — Не подходи, а не то я точно спрыгну, — ее голос хрипел, оставаясь твердым в силу намерений. Арес остановился, понимая, что она не шутит. — Лучше оставь меня одну. — Хорошо, хорошо, я не буду подходить, я просто отойду сюда, за дерево, — бог медленно обогнул ее, стараясь не приближаться, и сел с другой стороны дерева, на корнях которого сидела смертная. — Уходи, — повторила она свою просьбу. — И бросить тебя здесь? Ну нет! Я не допущу, чтобы с тобой что-то произошло, особенно, что-то настолько ужасное, — юноша прислонился спиной к вековому стволу и выдохнул от страха: каждую секунду он ожидал услышать скрип корней и всплеск воды. — Какая тебе разница, Арес? Не будь меня, ты не сидел бы здесь, не влез в разборки, не был бы обременен эгидой. Только представь, насколько бы легче была твоя жизнь. А жизнь Афины... Жизнь Зевса... — пустилась она в перечисления. — Бэнтэн, не надо, — обделенный красноречием Арес с трудом подбирал те слова, которые могли бы выразить все то, что держалось скопом внутри и выливалось по каплям. — У всех случаются такие дни, которые, ну, не совсем удачные, - она резко засмеялась, потом перестала и вдруг снова рассмеялась в жутком приступе. — Какой же ты ребенок, Арес. Был бы это день... — он почти кожей почувствовал, как задрожали ее плечи от рыданий. — Хотя... что ты можешь понимать? Бог от рождения... Лучами силы и власти обласканный с колыбели, всеми любимый, всеми почитаемый... И правда, что ты можешь знать?Если бы ты не был моим сыном, я бы давным давно отправил тебя в Тартар. Госпожа вся кровью изошла при его родах, не светом, а кровью! Замучил ее совсем... Точно великого палача в мир привела... Как ты мог?.. Как у тебя поднялась на нее рука?.. На это невинное кроткое дитя... Изверг... Мучитель.. Убийца!
— И правда, что же я могу понимать? — Арес выдохнул, провожая наваждение. — Пока ты молчишь, я слеп, помнишь? Расскажи мне. Вдруг я смогу что-то исправить? — она смолчала. — Я сильный, я могу не только Посейдона огорошить. Просто скажи мне, кто. — Ох, Арес... Чем дольше я живу, тем больше понимаю, что не в ком-то проблема. Раньше мне казалось, что она во всем мире, но сейчас... Не может же целый мир ошибаться? Получается, проблема во мне. Меня нужно исправить. — Не нужно ничего в тебе исправлять, — уверенно заявил юноша. — Нет в тебе проблем. — Только ничего не понимающий бог мог такое сказать! — она стукнула кулаком по стволу. — Ты же и представить себе не можешь, каково это, когда живешь с рождения врагом всего живого, когда все уверены, что нет никого и ничего ужаснее тебя. Понятное дело, ведь ты демон, а другими демоны и быть не могут! Тебя презирают, тебя ненавидят, куда бы ты ни пошел, тебя гонят. И хуже всего тогда, когда осознаешь, что они правы. — Но ведь есть же те, кто тебя любит, — Арес не успел вставить и фразу, как его оборвали. — Или делают вид! Они боялись меня, — она говорила с задержками, точно не слова выходили из ее рта, а морские ежи, — они всегда меня боялись... Они лишь хотели перестраховаться на тот случай, что я взбешусь. Арес, если бы они меня любили, повесили бы они на мою шею крест? Запечатали бы они мою силу так, чтобы я точно не могла дать отпор? Я же думала, я же верила, что это подарок. Как гордилась я тем, что меня хотят защитить, что за мною в северные земли последует Правда! Но за Нее нужно платить. Слишком дорого. Я лишь раз призвала ее в помощь. Второго не выдержу, — ее голос изменился, стал еще более хриплым, булькающим. — Пригвоздить бы эту кошку крестом к земле, чтобы мучилась под тяжестью правды из моих уст! — послышался резкий нежный вздох и хлопок ладони по губам. — А твои друзья? — уцепился юноша за известную ему тему. — Были ли они мне друзьями? Им же действительно проще было всегда держать меня на виду, принуждать выбиваться из сил... Боги, мне же действительно никто из них не доверял... — Бэнтэн, я не поверю, что никто из них тебя не полюбил. Это все глупости, которые ты вбила себе в голову. — Глупости — это моя вера в то, что кто-то Может меня любить. Я же всему миру выродок, самый настоящий ублюдок. Я этого и не заслуживаю: под моими ладонями все гниет и сохнет, в земле под моими ногами нет жизни, и во мне самой жизни нет. Убивающий... оскверняющий не заслуживает лучшего, — слова самобичевания лились тайфуном, не находя сопротивления. Арес подумал, как же часто она повторяла их у себя в голове, раз сейчас между ними нет продыху. — Всего ты заслуживаешь! — Нет! Не могут же все разом ошибиться, да и я себя надеждами не тешу: я же не богиня, не смертная, я заменяемый инструмент. Конечно, как ты поймешь, материнскими объятиями обогретый? Тебе, наверное, даже не ведомо, как такое может быть, когда ни семьи, ни родителей нет. Ты никому по-настоящему в этом мире не нужен, а как только будешь ерепениться — изобьют, как только голос подашь — убьют. На этой земле много долгожителей, гораздо покладистее... — Возможно, я и не все понимаю. Расскажи мне. Тогда я оставлю тебя. Расскажи мне, кто вдолбил в твою голову все это, кто притворялся. — На это же вся ночь уйдет. — Мы не спешим, — она вновь замолчала, не решаясь открывать этот семизамочный сундук. — Я, — ее голос пропал, она прокашлялась и продолжила, — я только недавно начала на все это оглядываться и осознавать. Мне же и имя не дали, пока я чуть не умерла. Там, на Востоке, есть бог, который и дал мне это имя. Он же бил меня до кровавых соплей, он ломал мне кости и выбивал зубы. — Какой ужас. — Да... Но мне было все равно... Я гордилась этим... Она забылась в рассказе, оглядываясь на то прошлое, находясь в котором себя не осознавала. Жрица вспоминала каждого, кому доверяла, каждого, кто мелькнул на ее жизненном пути, пока звезды проносились над ними. По ее голосу Арес понимал, что она все сильнее убеждалась в чем-то. Имена незнакомых ему богов обращались в фигуры, в персонажей иной истории. Они заставляли его клокотать от гнева и смеяться до слез. Впервые юноша вспомнил, что мир такой огромный, что где-то есть снег, и этот снег может не сходить даже летом... Есть пирамиды, давящие на тебя тонной камней, но камни не сравнятся с внезапным ударом от близкого; есть рогатые существа севера, способные одним ударом сломать позвоночник, но искалеченное тело — ничто, в сравнении с искалеченной душой. Девушка затихла, доведя рассказ до Олимпа. — Что-то не так? — взволнованно спросил Арес. — Нет, я просто поняла, что я ведь правда никому тут не нужна, как Бендзайтен. Я всем нужна, как инструмент, просто инструмент без души и мыслей, как жрица. Нужна ли я такая самой себе? А этому миру? Уверена, он ждет того часа, когда сможет от меня отдохнуть, от отродья и демонического выкидыша. Я очерняю его. Не зря меня боятся, не зря ни о чем не спрашивают. — Я не могу себе представить, как такое светлое существо, как ты, может отравлять мир, — он со вздохом посмотрел на небо. Ночь скоро начнет светлеть. Лишь бы дотянуть до утра. — Я знаю, что я не мастер слова, но я тебя выслушал. Ты не против выслушать меня? — ... Ладно, — ответила Бендзайтен после небольшой паузы.***
Спроси любого на Олимпе, он ответит, кто тут самый страшный бог. Ему на роду было написано стать бичом всего рода живого: и людей, и богов. Долго его госпожа Гера вынашивала. Начала еще тогда, когда звалась Гестией. Не родила она его ни после свадьбы, ни после коронации: царица хотела такое дитя подарить Зевсу, что он бы позабыл про всех бывших жен, про всех остальных детей, про единственную любимейшую дочь. И так долго она травилась своею же ревностью, так сильно желала зла всем любовницам мужа, что злоба обязана была передаться ребенку. А как не злиться, когда тебя цепями подвешивают в небе на месяцы. Дитя точно должно было это впитать. Все так думали, ведь иначе и быть не может. Когда богиня от болезненных родов кровью изошла, смертной алой кровью, а не божественной, все в этом уверились. Когда увидели, какие алые у него волосы, все уверились еще больше. Даже Зевс, взяв на руки собственного сына, тянущего к нему пухленькие ручки, безучастно поглядел на него и отдал нимфам-кормилицам. Больше родители к нему не прикасались, а если высшие боги от него отрекаются, то и все остальные тем более. Времена тогда были тяжелые, послевоенные. О мальчишке никто толком и не позаботился. Научился с горем пополам ходить и говорить — его вышвырнули из родительского храма. Бог на то и бог, что не пропадет. Малыш слонялся от постройки к постройке, смотрел на всех издалека стеклянными глазами, а когда подходил — выгоняли. <i>Я сидел на земле и чертил на ней палочкой буквы, которые видел. Я даже не знал, что это буквы. Что для меня знали эти черточки и закорючки? Тогда ко мне подошла долговязая девчонка и сказала, что я в слове из пяти букв допустил две ошибки. Я так рот раскрыл, но ничего из себя не выдавил, не привык общаться. Она сказала, что это не дело. "Идем, я тебя сему дома научу. Что встал? Пошли, говорю, домой. Или представления ждешь? Так вот меня Афина зовут, родной брат называется, а сестру не узнает. Вставай быстрее..." Она отвела Ареса в дом: небольшой недостроенный храм, который потом с годами начнет обрастать пристройками. Там его переодели, переобули и поселили. Афина заменила ему всех, была и сестрой, и матерью. Сидя на пьедестале своей семьи и видя даже не в толпе, а за толпой яркий алый вихрь кудрей, Афина грустила. Сердце ее обливалось кровью, так как она понимала, что любовь и нелюбовь они заслужили, по сути, ничем. Вина душила ее и только тогда, когда она взяла его воспитание в свои руки, ослабила хватку. Так они жили в своем маленьком мире, росли, но отказывались из него выбираться даже тогда, когда их плечи уперлись в потолок, наоборот, взяли к себе еще одного. Афина и Паллада — они стали его миром.***
— Паллада? — схватилась Бендзайтен за незнакомое имя. Настал черед Ареса прибегнуть к молчанию. — Кто это? — Молочная сестра Афины. Она была дочерью Посейдона от любимой жены. Они выросли вместе. В военное время Зевс отправил свою драгоценную дочь к Посейдону, чтобы там, в подводном дворце, она была в безопасности, пока демоны пытаются добраться до Олимпа, — юноша чуть не ударил себя по губам на слове "демоны", но его собеседницу заинтересовало другое. — "Была дочерью Посейдона"? Что с ней случилось? — в этот раз Арес замолчал надолго. — Бэнтэн, — начал он заикающимся голосом, — как ты думаешь, почему я пошел за тобой? Почему я знал, куда идти? Почему я остался здесь? — она резко вздохнула и задержала дыхание, будто воздух не мог больше проходить в легкие. — Ты у нас умная, не то, что я. Ты уже догадалась, — девушка громко всхлипнула. — Ходил ли я сюда? Да. Сидел ли здесь? Да. Думал о том, что лучше бы меня не было? В точку... Бэнтэн, ты и представить не... — он засмеялся от собственных слов. — Что я несу? Конечно, можешь. Ты-то как раз и можешь представить, как мало у меня тех, ради кого я еще здесь. Я уже потерял одного, одного светлейшего друга, который ни на секунду не задумался о том, что у меня волосы какие-то не такие. — Понимаю, — они оба начали смеяться, смахивая слезы с лиц. — Бэнтэн, в моей жизни осталось очень мало света. Не лишай меня того немногого, что еще есть. Пожалуйста, не бросай меня, — его снова затрясло так, что ствол дерева дрожал вместе с ним. — Я все буду делать, я против всех пойду, чтобы вас уберечь. Да, я проиграю, но я стану сильнее, я буду лучше, я смогу победить в следующий раз, только не бросай меня. В темноте я совсем собьюсь с пути. Я не выдержу этого еще раз. Мне и других не нужно. Я обещаю, я буду учиться, буду хорошим другом и братом, только, прошу тебя, останься. С другой стороны послышался хруст веток, и сердце Ареса замерло. Плеска не последовало. Бендзайтен вышла из-за дерева. Ее освещало рассветное солнце. Они впервые смотрели друг на друга без щитов и масок, смотрели и видели забитых детей в невидимых ушибах и ссадинах. Инородных для всех брошенных детей. — А ты останешься со мной? — спросила девушка. Арес уже не в силах был отвечать. Он закивал, вытирая мокрое лицо грязными руками. — Тогда и я останусь. Только ты не ответил. Что произошло с Палладой? — стоило вопросу влететь в его уши, как взгляд его стал бездумным, неживым. — Я убил ее, — ответил Арес абсолютно спокойно с неестественным ударением на "Я", будто вопрос заключался не в случившемся, а в личности, совершившей случившееся. Она серьезно посмотрела на него. — Подними глаза, — Бендзайтен заглянула в них. — Я не верю. Ты лжец, — и едва заметная улыбка тронула ее опухшее лицо. — Ты просто ужасный лжец. — Понимай, как знаешь. Ужасно? — он перевел тему, указав на свое лицо. — Просто кошмарно, — ответила Бэнтэн, понимая, что с ней все, возможно, даже хуже. — Чего расселся? Нам пора домой. Я с ног валюсь. — Конечно, столько пробежать, — Арес мигом подскочил на ноги. — А теперь еще обратно пилить.***
После того дня жизнь пошла своим чередом. В храме Войны все делали вид, что ничего не произошло. Даже Афина, встретившая домочадцев утром, стояла на том же месте, будто ее туда пригвоздили. Рваными движениями она обняла каждого с искаженным, дрожащим лицом. Из-за редкого проявления подобных эмоций они выглядели неправильно и дико, зато честно. Потом железная дева перековалась сама собой и стала привычной Афиной, которая, несмотря на свою зашкаливающую плотность, носила еще и доспехи. Арес и Бэнтэн продолжали грызться на ее уроках, но так любя, что сама учительница не всегда снисходила до подзатыльников. Никто ни о чем странном или страшном не вспоминал. Внешне это выглядело именно так. Богиня мудрости помимо языка ввела еще один предмет. Он не был похож ни на грамматику, ни на историю. У него не было даже четкого названия, но четким всегда оставалось одно и то же задание из урока в урок — найти ответ. Это были загадки. Иногда сложные, иногда элементарные, но чаще всего ехидные и хитрые: узнать, где спрятана вещь, кто ею пользовался, что и как произошло в заданном месте — ограничить их могла лишь фантазия Афины. С пеной у рта она была готова доказывать, что это пригодится жрице, что это будет ей огромным подспорьем в будущем. Афина припасла ее для чего-то, чего-то важного и особенного. Вскоре служительница стала замечать, как ее поиск и восстановление цепи событий и факторов не выключался с окончанием занятия, а продолжал работать круглые сутки. Желала ли именно этого Афина? Она не знала. Имеют ли место последствия? Разумеется.***
— Давай же, это простое задание. Найди писчее перо, - Афина грузной скалой нависла над ее спиной. - Простое, непростое, а попытка одна, — пробурчала жрица себе под нос, осматривая комнату. До этого богиня давала несложные задания: понять, из-за чего упала ваза, узнать в вымышленном персонаже хозяина какой-то вещи, понять род деятельности человека по его домашней одежде. Новый тип заданий поставил ее в тупик. В комнате какого-то нового человека нужно найти предмет, который он мог там оставить. Не было бы так сложно найти писчее перо в кабинете, но это была прихожая. Служительница первым делом окинула глазомером помещение. Оно было слишком большим, чтобы принадлежать простому человеку, то есть он богат. На стене у входа висел дорожный плащ хозяина не самого большого размера, а значит, что человек, вопреки достатку, не увесист и не могуч. Список профессий сразу сократился более, чем вдвое. Мало где могли пригодиться люди подобной комплекции. — Я могу посмотреть, что в шкафу? — Да, но только посмотреть, замки не открывать. В шкафу оказалась одежда из плотной ткани. Подол слишком короток, чтобы одежда была на выход. На поясе выделялись пожранные коррозией металлические кольца. Все сомнения отпали сразу: хозяин дома — ныряльщик и левша, судя по более явным и частым отпечаткам именно левой руки по всей поверхности. Прекрасно, а перо-то где? Слишком много ящиков стояло в прихожей, слишком много вариантов бились в ее голове. Нужно думать. В самом большом ящике — колпак с воздуховодом, в одинаковых, скорее всего, одинаковое — грузики для ныряния, в мешке — заказ для клиента. Остались два: небольшая красивая лакированная коробочка, стоящая на шкафу, подальше ото всех, и обычный ящик. Глупо было бы зажиточному человеку хранить перо в вычурной коробочке: все равно, что построить сад для бабочки-однодневки. Но хозяин не был простым человеком, он был ныряльщиком. В таком случае подобное имеет смысл, ведь главное — на перо не должна попасть вода. А заключать договор нередко приходится на месте. Жрица подошла к шкафу, едва смогла зацепиться пальцами за край коробочки и достала ее. — Тут, — она уставилась на Афину, выискивая одобрение или гнев, но не было ни того, ни другого. — Тогда открывай, — жрица открыла коробочку, но та оказалась пуста. — У тебя постоянно одна и та же ошибка. Ход мыслей верный, но один фактор портит тебе все. Ты не учитываешь психологическое состояние человека, хотя все карты для этого у тебя есть, — Афина старалась говорить не так разочарованно, но не получалось, и ее редкие вздохи били по самомнению служительницы. — Люди проецируют внутреннее состояние на свою внешность и свое окружение. Начнем с железных колец костюма. Не имеющий проблем человек не запустил бы их так сильно, а это значит, не только плохое самочувствие, но и отсутствие работы. Мы нашли и причину, и следствие. Дальше груз. Столько груза нужно на очень глубокий нырок, а иначе нет нужды тащить сюда все эти коробки, но посмотри — пыль. Они стоят тут больше недели точно. Намечалась важная и дорогая сделка, но не состоялась. Мешок с заказом стоит тут тоже немало дней — за него отказываются платить. Когда-то успешный человек испытывает длительные трудности в работе, даже предыдущее хранилище пера убрал куда подальше с глаз. Вряд ли же он будет тянуться за этой коробочкой каждый раз на шкаф. Он хотел убрать напоминание о счастливой жизни, как пройдоха не хочет видеть символ удачи. Соответственно, злобу он бы выместил на несчастном пере, — она открыла крышку ящика, куда сбрасывали ненужное барахло и счищали мусор с костюма — оттуда выглянули белоснежные перышки, — и его собратьях, — Афина коснулась пера, и иллюзия растаяла. Они вновь оказались в классной комнате. — Третий раз, а все бесполезно, — жрица села за стол, положив подбородок на него же и свесив руки впереди. — Тебе просто нужна практика, — богиня смягчилась и потрепала ее макушку. — Как понимать других, когда сам себя не всегда понимаешь? — Я думаю, что это придет со временем. Ты не расслабляйся, а то сама знаешь, кудрявый начнет говорить, что теряешь хватку, — Афина хохотнула, видя, как при упоминании Ареса нахмурилась Бендзайтен. — Не устала? Может в петтейю? — стоило названию любимой игры пронестись над ушами, как девушка оживилась, подскочила и выпрямилась. — Это можно, — вся усталость, вся нервозность оставили ее лицо, наполняющееся живым румянцем. Афина шутя покачала головой, доставая игру с верхней полки. Петтейя напоминала служительнице сигу и потому нравилась. Само собой, ей ни разу не удалось обставить богиню мудрости, но на то это и игра с более сильным противником, что участие в ней — уже победа. Бендзайтен провалилась в расчеты осады "города" Афины. Не успела она и глазом моргнуть, как все ходы были прикрыты фигурками. Тогда жрица от замешательства стукнула локтем по столу, сжала кулак и оперлась на него щекой. "Афина всегда выстраивает такую защиту, что к ней не подберешься!" — мелькнуло в ее голове. Бэнтэн осенило: глядя на богиню, зависшую над своим "городом", ей показалось, что в глазах двоится. И правда, тактика у нее пусть и продвигалась разными ходами, но была одинаковой. Она всегда стремилась к защите, всегда огораживала свой "полис" стеной из воинов и только потом шла в атаку. Все выпады, которые служительница считала атакующими, по итогу оказывались еще одной линией обороны. Жрица поняла, что слишком долго думает над ходом. Она с рассеянным видом подняла одну из фигурок, будто не зная, стоит ли пробовать новую стратегию, и поставила не напротив выпада Афины, а сбоку. Богиня подняла брови, тут же их нахмурила и выдвинула воина из своей защиты, чтобы следующим ходом "съесть" вторженца. Крайне не обдуманный ход. Бэнтэн в тот же миг реализовала свой план, обставив выпад Афины с другой стороны, и забрала фигурку лже-выпада богини, лишив ее возможности выстроить новую линию обороны. Богиня застыла, не понимая, как такое могло произойти: теперь ей не выстроить новую стену, да и часть ее первоначальной была открытой из-за ее же хода. Лицо ее приобрело суровый вид и отчасти красноватый оттенок. Вокруг нее ореолом распространилось напряжение, но лишь на одно мгновение. По волшебному щелчку все прекратилось, жесткие линии на лице Афины разгладились в почти дежурное, гладкое выражение спокойствия. За пару ходов она обошла и атаку, и оборону служительницы, захватив "город". — Победа за мной, — Афина откинулась на спинку стула с видом тотального облегчения. — Чего и следовало ожидать от богини мудрости, — протянула девушка без горечи поражения (проигрывать в стратегии богине этой же самой стратегии было для нее совсем не зазорно). — В этот раз уже лучше, Бэнтэн. Нам надо чаще играть: на тебя это хорошо влияет. Богиня ушла к себе, а для жрицы настало долгожданное свободное время. Ей все не давала покоя каменная фигура неприступной крепости, обретшей олицетворение в Афине. Ей уже было известно, что за высокими стенами прячут нечто совсем неприглядное, но совсем неприятно, когда там же оставляют сердце. Если жрица не учится с Афиной в храме с Афиной, то она точно будет на Аренах с Аресом. Слишком долго Бендзайтен не брала в руки меч, не пускала стрел. Как ее в Асгарде примут без привитых навыков? Да и досаждать Аресу она всегда была рада. Пусть служительница знала, что в этом юноше есть сила и мужество, есть смелость и бесстрашие, каких не имеет никто боле, для нее он все равно оставался неуклюжим недорослем со слишком длинными руками, сухими ногами и чересчур широкими плечами, делающими его фигуру неправильной, покорёженной. Тело не поспевало за его духом, будто само понимало, что бессмертному некуда спешить. Вся эта подростковая неотесанность добавляла ему странного обаяния, которое больше никто не замечал. И пусть он был богом войны, пусть все остальные давно устоялись в своем мнении, но она с каждым днем уверялась все больше: Арес не мог убить близкого, не поднял бы клинок на того, кто ему дорог, даже случайно. Что-то во всей этой истории с Палладой было нечисто, а еще больше ее чернило то, что никто не хотел ее рассказывать.***
— Ты держишь меч неправильно! — доказывал Арес, расшаркиваясь от нервов так, что уже и полы его плаща из красных стали серыми. — Как научили, так и держу. Это тебе рубить проще с твоей-то силой, поэтому ты можешь позволить себе ухватиться за рукоять всем кулаком, — Бэнтэн наглядно описала лезвием своего меча круг, используя только кисть. — Мне и колоть вполне удобно. — Как ты парировать собираешься? Я же сломаю тебе кисть одним ударом. — Я не собираюсь парировать. Твои удары я даже с удвоенной силой не отражу, — на ее слова Арес иронично поднял брови, как будто не веря, что и так можно биться. — Что же ты тогда делаешь? Своими руками ты и щит не удержишь, — она кивнула ему на арену, поясняя, что покажет на практике. Изначально настроенный на снисхождение Арес был весьма удивлен, когда первый же его удар жрица не парировала, а отклонила. Она чуть поддела его меч своим лезвием, перенаправив направление инерции, и весь он от силы удара полетел в сторону. Вторую руку девушка держала за спиной, как решил бог, для баланса. Весь ее бой строился на балансе, плавных движениях, разученных еще на Востоке. Тренировки довели ее движения до автоматизма, поэтому все ее внимание было сосредоточено на фигуре Ареса. Сначала она это заметила, потом проверила и окончательно убедилась: прежде, чем ударить, он наклоняет голову в соответствующую сторону. Самонадеянности в жрице не было никакой: она понимала, что если бой продлится более трех минут — он проигран. Арес гораздо выносливее и сильнее, и единственное ее превосходство заключается в рациональности. Он наклонился влево. Служительница отклонила его атаку, но бог быстро приспособился тормозить, чтобы не уходить в занос слишком сильно. Чтобы он открылся, нужен толчок. Не успев придумать что-то получше, Бендзайтен не просто поддела, но и толкнула в сторону его меч, выронив свой, выхватила из-за спины короткий японский клинок, приставив его к боку Ареса. — Ты же знаешь, что у нас потеря основного оружия может засчитываться за поражение? — выдал юноша, учащенно дыша. — Согласна на ничью, — у жрицы все было гораздо хуже. С хохотом она упала наземь, раскинув руки в разные стороны. В висках стучало. — Согласна она, — спародировал ее Арес. — Не нужны мне твои подачки, потом должок верну, — он улегся рядом прямо на свой плащ. — Нимф не жалко? Им же стирать. — Их работа — не моя забота, — в его бок прилетел тычок. — Эй! Долго лежать будем? Или наконец мечи с поля подберем? — Зануда, — Бэнтэн поднялась в локтях и собралась встать, как заметила на дороге Деметру, выходящую из храма Войны. Девушка тут же подскочила. — Это я зануда?! — услышала она вдогонку. Служительница метнулась к бочке с водой, ополоснула руки с лицом и подбежала к Деметре. Богиня заметила ее. Она остановилась и помахала ей рукой. Женщина была одной из тех немногих, кто улыбался Бэнтэн при встрече, поэтому, пусть на Олимпе она бывала нечасто, жрица всегда с радостью встречала ее. В Деметре чувствовалось нечто родное, нечто откликающееся в сердце самой Бендзайтен. — Здравствуйте! — девушка громко дышала носом, пытаясь скрыть то, что запыхалась. — Рада видеть тебя, дитя, — женщина мягко поправила ее взъерошенные пыльные волосы. — Как твои дела? Как обучение? Не слишком сложно? — Да все в порядке! — польщенная вниманием жрица отмахнулась, списывая красные щеки на жару. — Вас так давно не было. Где вы были на этот раз? — Готовила почву на земле Кекропса, — она заметила Ареса, выглядывающего Бэнтэн, но не подала виду. — Пойдем, поможешь мне донести это до дома, а я все расскажу, — Деметра покосилась на солнце, — но давай пойдем через мои сады: слишком жарко сегодня, а у тебя голова темная — напечет еще, — девушка заметила, что на предплечье богини болталось две корзины. Одну из них она взяла на себя. — Хорошо, — служительница помахала Аресу, прощаясь с ним, и поспешила за Деметрой в сады. — Вы сказали о земле Кекропса. Где это? — О, это центральная часть Эллады с очень хорошей, плодородной землей. Соответственно, за каждый город боги бьются, не жалея себя. — Боги бьются за города? — Разумеется. Для высших богов распространить свою эгиду над миром смертных — улучшить свое положение в мире бессмертных, стать высшим богом, старшим богом. — А какие города вы захватили? — поинтересовалась жрица. — Ох, дитя, — богиня рассмеялась, — мне это не нужно. Мне везет быть во все это напрямую не втянутой. Все города нуждаются в моей помощи одинаково, во всех есть мне храм и алтарь. Не я одна такая везучая: есть еще Зевс и Аид. Всем нужен царь мира небесного и мира подземного, а остальным богам нужно приложить усилия, — служительница без лишних раздумий сложила имеющиеся слагаемые. — То есть Афина хочет стать одной из высших богов, — прошептала Бэнтэн. Остальные свои догадки она озвучивать не стала. — Иного от ее ученицы и не ожидала, — кивнула женщина. — Ее ждет нелегкая битва с Посейдоном за один из городов, а он у нас очень напористый и упрямый, хоть и говорит подобное про своего родного брата. Оба из одного теста, просто после потери своих близких все мы меняемся не в лучшую сторону. — Это связано с войной с демонами, да? — оживилась Бендзайтен. — Расскажите, пожалуйста! Хоть немного, — богиня опешила, по ее глазам жрица поняла, что есть вещи, которые ей запрещено рассказывать. — Расскажите про Посейдона. — Будь осторожна со своим любопытством. Однажды оно может довести тебя до беды, — Деметра вздохнула: все же она имела слабость к этой девочке, пусть и пыталась ее скрывать. — У него была жена Амфитрита. Приятная женщина, очень приятная. Своим мягким нравом она могла успокоить бурю в нем в мгновение ока. Красивая. Хоть я и считаю, что все мы прекрасны, как есть, но она была особенно красива. Когда война еще шла, мы и подумать не могли, что Олимп — не такая неприступная крепость. Туда свезли всех женщин и детей. Это была ошибка, ведь демоны не пришли с востока или запада, они пришли из-под земли. Они добрались до нас тогда, когда мы не ожидали, и не будь рядом Гипериона, все бы погибли. Обошлось несколькими жертвами, среди которых оказалась Амфитрита, чудом защитившая дочь, — богиня замолкла и проморгалась, завидев свой храм. — Я и забыла, как коротка эта дорога, если идти прямо. Мне всегда нравилось плутать, — ледяная тень страха давно прошедших времен ушла, вернув Деметре теплое выражение. — Мне тоже. Люблю гулять, — служительница снова ушла в себя, сопоставляя и переваривая всю новую информацию, пока богиня не достала ее обратно. — Заходи. Поможешь мне все пересыпать, — она откинула платок с корзинки, где оказались простые оливки. Жрица поспешила следом. Внутри небольшого храма бегали нимфы и феи, не успевшие навести порядок к возвращению госпожи, но Деметра на них совсем не злилась. Она оставила Бэнтэн в своей комнате, а сама ушла с феями на пару минут, чтобы подобрать лучший сосуд. Служительница поразглядывала оливки, комнату, пестрящую растениями, и заметила небольшое серебряное зеркальце, приколоченное к стене и завешенное прозрачной тканью. Она осталась бы на месте, если бы не заметила на зеркале буквы. Жрица подошла ближе, но все еще не решалась заглядывать туда, куда не следует. Вскоре ей удалось убедить себя, что ничего за это с ней не сделают. Это же просто зеркало, в конце концов. Она немного отодвинула ткань, но она была такой тонкой и невесомой, что слетела сама. Слово на зеркале гласило: "ἀντανάκλασις". Антанаклазис... Отражение? Ожидаемо. В самом зеркале тоже не было ничего особенного, разве что оно выглядело очень старым. — И кому же я говорила про излишнее любопытство? — раздалось позади служительницы. Она мигом прикрыла тканью зеркало, но ткань вновь опала на пол. — Бендзайтен, — в ее тоне не было гнева, был только страх, точно зеркало могло навредить жрице, точно в зеркале было что-то, что заставило ее это вспомнить. Богиня взяла в теплые руки лицо девушки и заговорила с ней почти умоляющим тоном теми словами, значения которых сама не знала, будто само зеркало шептало их ей. — Ты дитя ки-баль, и с этим ничего не поделаешь, моё дириг-думу, тебе была уготовлена нам-лугаль, если твоя нам-тиль не оборвется подобным глупейшим образом. Ты предзнаменование ме-лем, после которого ты станешь нин-дингир, моя гири-заль, моя дорогая Астарта. Странно, но Бендзайтен понимала, что она говорит. Урывками, общим значением, но понимала. Несколько слов были ей совсем не знакомы, но остальное она вполне была в силах осознать. Богиня сама накрыла зеркало платком. Только тогда жрица заметила на нем сложный геометрический узор. Ничего подобного она еще не видела. Как только зеркало скрылось за тканью, богиня вновь стала сама собой. Они пересыпали оливки в глиняные горшки для сохранения и просто болтали, наблюдая за феями. Солнце уже окрасило небо в розоватый цвет, когда жрица собралась уходить. — До свидания. Береги себя, ладно, — Деметра насыпала ей в ладонь горсточку орехов. — И питайся хорошо. — Конечно, — улыбнулась ей жрица. И как только пьянящая атмосфера материнского тепла покинула ее, в голове отчетливо прозвучал вопрос, который она не могла не задать, пусть он был совсем не к месту. — А дочь... дочь Посейдона ведь звали Паллада? — удивленная внезапным вопросом богиня кивнула. — Неужели все верят, что Арес ее убил? — Будь с этим очень осторожна, — тихо сказала Деметра. — Особенно с таким нелюдимым и жестоким богом, как он. Убийство бога — тягчайшее преступление, и то, что Зевс его помиловал, может оказаться величайшей ошибкой. — Он не убивал Палладу. Я ни за что в это не поверю, — помотала головой Бэнтэн. — А кто мог видеть, как это случилось? — Деметра взглядом указала на солнце. — Поняла. До свидания и спасибо за все! — и жрица ушла, стараясь не оборачиваться, стараясь не думать, почему она не заметила в отражении стоящую точно за ней Деметру. Пусть изначала ей это подсказывали проницательность и интуиция, которые легко списать на дружеские чувства, но затем все больше деталей выбивались из общей колеи. Она видела это и была до костного мозга уверенна в том, что вины бога войны тут нет. Арес был слишком прямолинеен и неопытен, что в жизни, то и в бою. Его везде вытягивала недюжинная сила. Хоть он и бил точно в цель стального щита, но бил много и напролом. Раз уж Афина и Паллада выросли вместе, то и подготовка у этой дочери Посейдона должна быть на уровне. Вряд ли она пропустила бы прямолинейный удар от юнца более, чем на десять лет, младше. Вариант предумышленного убийства она сразу отложила: такое, если гипотетически и совершил Арес, то случайно. Лишил бы он жизни дорогого друга? Общая картина оставалась ей неизвестна, поэтому оставалось спросить того, кто мог рассказать хоть что-то. — Иногда ты такая заноза, что можешь соперничать с Герой. — Ах ты! — Извините, госпожой Герой. — Гелиос, ты заигрался. Ты и так часто заигрываешься, но это перебор. Потянуло тебя на демона? Так поимей ты эту течную суку, и дело с концом. — Ты снова злишься, что у тебя течка прекратилась, и теперь не все только на тебя смотрят? — Как ты можешь такие слова обо мне говорить? Не стыдно? Столько лет дружбы и сотрудничества, как из-за одной маленькой проблемы ты перестаешь быть собой. — Извини, погорячился, но и ты по речам не Фемида. Успокойся, сама же знаешь, что она тебе не соперница за внимание. — Да, я не слепая, как Фемида, и вижу, чем демоница грозит и мне, и тебе. Помяни мое слово, ничем хорошим это не кончится. Буду нужна — заходи к нам. Девочки уже соскучились по тебе. Гелиос отдыхал после очередной проездки на колеснице. Пусть в мире людей и время другое, и виды, но временами даже его полное страстей сердце нуждалось в покое. Он лежал на траве, закрыв глаза, грелся на солнце и своими лучами наблюдал за каждым мало-мальски интересным существом. Внезапно неподалеку послышался топот ножек и скольжение ткани о колосья. Гелиос удивился: в который раз он не мог зацепиться лучами за жрицу, пока не концентрировался на ней со всем вниманием, а иначе она словно отражала свет и убегала. Мужчина разлепил глаза и посмотрел на то, как жрица, смеясь, бегает с крохотными, размером со стрекозу, феями, расправив руки, будто птичка. Он умилился подобной картине и улыбнулся. Служительница почувствовала его взгляд. Беззаботность пропала с ее лица. Она мягко отмахнулась от фей и зашагала к нему решительно, но чуть скованно. "Не доверяет, ну, конечно," — бог почувствовал себя обиженным. — Здравствуй, — нарочито громко сказала жрица. — Какие у меня сегодня гости, а я не в парадном костюме, — протянул Гелиос, даже не удосужившись встать. Тогда девушка сама села на колени возле него. — И так сойдет, я даже сандалии не протирала после Арен, — отшутилась жрица, едва заметно нахмурив брови. Намечается что-то серьезное. Гелиосу это не понравилось. — Я хочу, чтобы ты ответил мне на один вопрос, только не задавая ничего в ответ, желательно, вообще не распространяясь об этом потом. — А не многого ли ты просишь? "Я хочу", "ничего в ответ", — спародировал он ее голос. — Да и конспирация глупая. Что за вопрос такой? — Ты же все видишь своими лучами, я знаю. Я хочу, чтобы ты мне рассказал, как Арес убил Палладу, но только честно. Проси за это, что хочешь, — секундный призрак настороженности пробежал по его лицу. Он будто испугался того, что придется доставать из недр своей памяти. — Что хочешь, говоришь? — Гелиос сделал вид, что размышляет. — Хорошо. А зачем тебе это? — Не задавая ничего в ответ, — упрямо повторила жрица. — Понял, не дурак. И чего бы мне такого пожелать, — мужчина увидел, как напряглась служительница, — чтобы ты согласилась. — То, что мне по силам, — пожала она плечами с немного угрожающим видом. — По силам не жаловаться на тебя — тоже. — Ябеда. Ладно, слушай мои условия: я расскажу все, что знаю, а ты дашь мне себя поцеловать, — смешливо и хитро сверкнул он глазами. — Хорошо, — ответила девушка ни на секунду не задумываясь. — Но только после рассказа. — Ничего, подожду, — хмыкнул бог. — Паллада, — он едва запнулся на ее имени, — она скончалась уже больше десяти лет назад, но день тот я помню очень хорошо. Послевоенное время. Дети, оставленные занятыми родителями, были сами по себе. Мы не знали забот, не понимали, что была война, все было нам игрой, даже такая серьезная Афина осознавала происходящее отчасти, а Паллада — тем более, с ее-то легкомыслием. Даже забота о младшем брате ей была игрой в мать после смерти собственной матери. Иначе я не могу объяснить той привязанности, что Паллада к нему испытывала. Афина, скорее всего, с ним связалась из чувства вины. — Вины? — не поняла его жрица. — Тебе не знакомо чувство вины перед собратом, потому что их не осталось. У тебя ни семьи, ни братьев, ни сестер. Если они и были, то погибли. А Афина каждый день видела, как от Ареса все отказались ни за что, когда ее приняли просто так. — Ты не презираешь Ареса? — Тогда не презирал. А какое мне было дело? Парнишка и парнишка. Я не бросил в его сторону ни угрозы, ни камня. Теперь все гораздо сложнее. Не будь Афины на пути, я б его вырезал и скормил своему огненному шару. Не представляю, как она от него не отвернулась, как осталась с убийцей любимой сестры, как продолжает опекать его... Для этого нужно чувство сильнее, чем просто вина, — бог встряхнул головой, выпроваживая из нее ненужные мысли. Ему не нравилось задумываться о чем-то надолго. — Все, что тебе нужно знать, так это то, что эти трое всегда были вместе. Тот день, увы, исключением не стал. Они стащили копья у взрослых, настоящие копья, а не деревянные поделки. Я хотел увязаться с ними, я сказал им, где эти копья, но меня быстро словили и отправили восвояси. Когда отец погиб, пришлось добровольно отказаться от детства, стать серьезным верховным богом, получив наследство. Я все равно наблюдал за ними. — Вы были друзьями? — Да, — ответил Гелиос после паузы. — Общие беды сплотили нас, всю войну мы сидели бок о бок на Авалоне, острове, что стал нам убежищем. Другая проблема, что после войны нам пришлось быстро повзрослеть, а после смерти Паллады, мы стали друг другу чужими, — продолжая рассказ, бог тускнел, будто все его силы уходили на переживания. — Если хочешь дослушать до конца, то больше не задавай такие личные вопросы. Возможно, ты по мне не видишь, но я же не каменный, — служительница кивнула. — Я все равно наблюдал за ними, за тем, как забавно они волочат эти копья, как пытаются не попасться старшим и убегают на окраину. Они махали мне в небо, понимая, что я вижу, но не могу быть с ними. Афина и Паллада учились обращаться с оружием с пеленок: такие были времена. Конечно, они тут же начали обучать всему Ареса, хотя он даже держать ровно это копье не мог. Говорю же, тогда он был ребенком, даже я не верил в то, что все говорят о его силе. Так они и провели весь день: шутя сражаясь, играя и просто веселясь, пока не наступил вечер... — вдруг его глаза совсем потемнели. Их заволокло серой пеленой, слоем грязи и пыли, налепленном чуть ли не специально. — Я помню... помню, как Афина и Паллада согласились на еще один поединок, последний. Они уже давно выдохлись, а Арес стоит неподалеку, наблюдает. По Афине видно, что она устала больше сестры и, скорее всего, именно она в этот раз проиграет. А дальше время в моих глазах замедляется. Их на мгновение закрыло небольшое облако, и когда оно исчезло, я вижу огромное красное пятно, — он грустно улыбнулся, истерично подняв брови. — Я тогда еще не сразу все понял, думал, это закат так преломился, но увидел тело Паллады в судорогах, ее белые кудри в красных пятнах и Ареса, держащегося за копье Афины. Должно быть, он подбежал к ней, оттолкнул ее и этим же копьем проткнул Палладу насквозь, возможно, он просто хотел пошутить, но факт от этого не меняется. Наши девочки были опытными, они могли вовремя остановить свой клинок, а Арес — нет. Он даже отмалчиваться не стал, всем, на каждом углу твердил, что именно он убил Палладу. Посейдон был в ярости, лишенный не только жены, но и дочери. Полагаю, Зевс не убил Ареса только из-за Афины: уж слишком яро она за него вступалась. Вот такая вот история, — Гелиос попытался вернуть себе сияние и самообладание, что вышло лишь наполовину. — То есть, — подала голос Бендзайтен, — ты не видел того, как Арес пронзил ее копьем? Не видел конкретно этого момента? — Врать не буду, не видел, но много ли это даст тебе? Кто, если не Арес, смог бы совершить такое. Он сам признался, он перед всеми это подтверждал, он будто старался убедить всех в этом, — пусть уголек гнева в его зрачках выглядел тлеющим, раздувался он легко. — Жалкий... — Жалкий? — Только жалкие решают подобным способом добиться внимания. Если убийство живого разумного существа — это ужасный поступок, то какой же эпитет нужно подобрать для убийства бессмертного разумного существа? Мало того, что бессмертного, так еще и с чистой душой, с чистейшей душой, — качал Гелиос головой. Жрица заставила его задуматься, но каждый раз, когда он задумывался надолго, его мысли непреклонно уходили и закручивались, подобно ее же белым кудрям, на одной. Заигрался. — Ты ненавидишь его, — жрица нахмурила брови. — Как и все, — бог пожал плечами. — Ты сильнее, — она грузно выдохнула. — Но что, если вы все ошибаетесь, что, если все это время ты ненавидел не того? — непонимание в его глазах граничило с презрением, будто он уже был зол на нее за то, что она допускает лично его неправоту. — Единственное, что я хочу донести до тебя, так это то, что ненависть — слишком пылающее, слишком уничтожающее и злое чувство, чтобы хранить его в себе так долго. Задумайся, вдруг все, что внутри тебя сгорело, сгорело зря, вдруг тот покой, которого ты лишил себя, был напрасной жертвой, — чтобы выловить его взгляд, опущенный в землю, она положила ладонь ему на плечо. — Даже если и так, то какое тебе дело до моих потерь? — его вечная доброжелательность в такие моменты испарялась, словно с позолоченной фигурки стерли весь верхний слой, и осталось только искалеченное, исцарапанное дешевое железо, смотреть на которое было страшно. — Думаешь, я слеп и не вижу, как ты смотришь на меня? Не удивлюсь, если окажется, что ты считаешь, что я заслуживаю чего-то хуже, чем копье в сердце. — Есть вещи, которые никто не заслуживает, — прямо сказала жрица. Она всегда говорила с ним без жалости, без попыток скрыть свою антипатию, и эта честность его подкупала. Подкупала даже больше бледной кожи океаниды и белых мягких кудрей. — Одно из них — копье в сердце, хотя, как по мне, меч, кинжал или стрела — не лучше. — Да уж, не лучше, — согласился Гелиос, посмеявшись над ее шуткой. — Есть много способов ранить сердце. — Но иногда его владелец также виноват, как нападающий. — Почему? — За то, что позволил ранить, — она отвела взгляд на поле, где играли феи, где звенели цветки колокольчиков. — Мир сложный. Даже самая простая ситуация может оказаться запутаннее паутины, — служительница сжала губы, осознавая, что перегибает, но решила задать последний личный вопрос. — А какой она была? — Паллада? — мужчина задумался. — Она была глупой, — он тряхнул головой, подбирая другое слово, — нет, скорее, наивной и легкомысленной, иногда это ужасно раздражало. Активной и подорванной до ужаса: я даже с неба не всегда мог за ней уследить. Любопытной, приставучей, зато она всегда очень честной. И доброй. Светлее богини я не знал. И не знаю, — жрица впервые видела его таким "отсутствующим", таким подавленным. — Извини, может, тебе больше был интересен овал ее лица или цвет бровей. — Конечно, нет, — она хлопнула его по плечу. — Я не думала, что мой вопрос так сильно по тебе ударит, извини, мне больше некого спрашивать. — А я настолько уныло выгляжу? Что ж, это не копье, жить буду. Как насчет оплаты? — переключился Гелиос на более привычный лад. — Только быстро, — сказала девушка и закрыла глаза. — Бэнтэн, длительность мы не обговаривали, а значит, это на мое усмотрение, — хитро протянул бог. Она почувствовала, как его теплые губы почти братски прислонились к ее. Это не продлилось и трех секунд. Он отстранился. Когда Бендзайтен открыла глаза, она уже не видела его лица, только затылок. "Иди домой, Бэнтэн, тебя уже обыскалась Афина, не расстраивай ее понапрасну," — тепло сказал Гелиос, встал и ушел, оставив жрицу одну. "Да... определенно, есть вещи страшнее, чем копье в сердце," — подумала она, направляясь в храм после минутного замешательства.***
Афине стыдно было в этом признаться, но в последнее время она начала побаиваться свою подопечную. Она ловила на себе ее затяжные взгляды и чувствовала ее присутствие почти везде. Даже в собственных покоях ей казалось, что за ней наблюдают два черных глаза. Сознательно она понимала, что бояться ей нечего, что хрупкая смертная девушка не сможет ничего ей противопоставить, да и ни злоба, ни ненависть никогда не плясали вокруг ее зрачков. Однако подсознание замирало каждый раз, когда богиня видела, как они перешептываются с Аресом, как она застывала в ее кабинете, оглядывая прикрытые иглы для писем, шила в пяльцах, спицы... Афина и сама задумалась: не слишком ли много у нее протыкающих предметов прячутся под покрывалами. Сильнее богиня задрожала тогда, когда в петтейе служительница обошла ее с двух флангов сразу. Пришлось попотеть, чтобы выиграть. "Что и ожидалось от богини мудрости," — в очередной раз сказала Бендзайтен с мягкой улыбкой. Она уже подобралась к ней слишком близко, теперь осталось либо принять, либо убрать с доски.***
— И почему ты не досаждаешь с этим Аресу? — спросила Афина, зажигая лучину в кабинете. — С ним не так интересно. Я уже его обыграла, а новую тактику он еще не придумал. Всегда идет напролом и не видит ловушек, — со скучающим видом ответила девушка. — Тогда, обыграв меня, ты потеряешь единственного интересного партнера. — Зато ты обретешь. Они неспеша начали игру, делая первые шаги. Афина вновь засела за защиту, но вдруг обнаружила, что жрица успела продвинуть одну из своих фигурок достаточно далеко, чтобы полноценной стены создать не получилось. Не так велика потеря, придется всего лишь приглядывать за одним углом. Тактика Бэнтэн, ее поведение, ее изменения оставались для Афины загадкой, поэтому богиня не могла понять, какие именно ходы следует предпринять. — Мы недавно общались с Гелиосом, — невзначай упомянула служительница. — Если он опять к тебе приставал, то сразу скажи мне. — Нет, не было ничего такого. Он рассказывал про то, как раньше вы четверо дружили. — Вот как, — она сделала вид, что успокоилась и опустила плечи, но на сухих руках проступили жилы. — Тогда ладно. Это было давно. Приятно, что у него остались о нас теплые воспоминания. — Да, особенно о Палладе. Она ему нравилась? — задала жрица вопрос в лоб. — Думаю, да. Она мало-кому могла не нравиться. — Понятно, почему Ареса так возненавидели. У тебя должно быть очень высоко чувство долга, раз ты не бросила его. Я и представить не могу себе подобное, — служительница, казалось, совсем вяло следила за игрой, но ходы делала пугающе успешные, точно предугадывая мысли Афины. — Я была там и все видела. Это произошло совершенно случайно, — повторила богиня фразу, которую говорила так часто, что она вылетела без единого пробела. — И по воле злого рока его самого могли убить. Aνάνκη не подвластен даже богам… — серьезно заключила жрица. — Как ему вообще сил хватило удержать копье? — В стрессовых ситуациях каждый открывает в себе неизведанные грани. — Ты будто путаешь причину и следствие, — сказала Бендзайтен, пытливо прищурив глаза. — Стрессовая ситуация случилась потому, что он смог проткнуть копьем богиню, а не наоборот. — Послушай, эта тема для меня не очень приятна, может оставим ее? — честно сказала Афина тоном, не принимающим отказ, предчувствуя скорую беду. — Но мне уже стало интересно. Давай так: если я выиграю, то ты мне все рассказываешь, а если ты — то я от тебя отстану с этим вопросом навсегда. Афина взвесила такой расклад и согласилась. Она знала, что победит, а иначе и быть не могло. Они продолжили играть с остервенением. Фигурки колотили друг друга, пожирали, топтали доски. Их становилось все меньше и меньше. Счет уже шел на единицы. — Конец не за горами, — вздохнула Бендзайтен, оглядывая свое шаткое положение. — Пока мы не закончили, позволь мне кое-что высказать, — Афина позволительно кивнула ей. — Когда я жила в Египте, за мной присматривало три бога, и один из них на дух не переносил ложь. Там я почувствовала, какой у лжи запах, какой вкус. Даже сейчас, когда я не принимаю в себя абсолютно все чувства окружающих, у меня осталось подобие шестого чувства. Нужно очень постараться, чтобы обмануть меня, — почти самодовольно сказала жрица. — Неплохое качество, — насторожилась богиня. — Согласна, но иногда оно меня очень путает: не понятно, я ли ошибаюсь и барахтаюсь в собственной паутине, другие ли не замечают сети, сплетенной давным давно. И вот здесь, на Олимпе, все стало хуже, — она глубоко вдохнула и выдохнула. — Когда я сбежала, когда я почти бросилась навстречу мертвым водам, Арес остановил меня. Только ему не говори, но я впервые увидела того, кто был столь же несчастен, сколь была я, и мне стало очень жаль его. Особенно мне стало жаль его тогда, когда он заговорил о Палладе, о том, что он убил ее. Произошло странное. Я ему не поверила. От него разило ложью, хотя другие, говоря те же самые слова, были в них правы, были в них уверенны, — жрица сделала вид, что не заметила ни страха, ни потаенной ярости в темном лице Афины. — Я думала, что же такое, почему я не могу это отпустить? Я приставала с вопросами, донимала всех, до кого могла дотянуться. Теперь у меня есть мое предположение. — Может, сперва доиграем? — предчувствие ее не обмануло, и беда пришла. — Да ладно, я быстро. Это совсем не так путано и долго, как кажется. Просто я решила, что тебе стоит это выслушать. Гелиос же все видел. После его рассказа все фрагменты сложились. Ох, забыла, что сейчас мой ход, секундочку, — она передвинула свою фигурку на открытое место, где у нее не было защиты. — Так вот! Арес тогда был слабым ребенком, который не мог держать копье прямо, соответственно, самостоятельно он бы и метнуть его не смог на пару метров, не то что проткнуть сильную, ловкую богиню. Нет, он не мог быть убийцей, а вот взять вину на себя мог. А как не взять? Особенно тогда, когда это угрожает его любимейшей сестре, когда из-за одного случайного просчета она может понести такую кару, что станет равной ему. Конечно, он не мог этого допустить, он знает, как дорого ей положение, всеобщая любовь, а что ему подобное, когда ничто его из нелюбви не вытянет, погрязнуть глубже — разницы никакой. И он легко берет все на себя, — богиня сделала очередной ход, поглотив предпоследнего воина Бэнтэн, позабыв о своей маленькой бреши в защите. Девушка выдвинула единственную оставшуюся фигурку дальше, в город, где почти не осталось воинов. — А все остальные и рады, им и дела нет, уверенным в том, что мальчику уготована судьба душегуба, — Афина почувствовала, как ее сердце остановилось от страха: впервые кто-то смог пройти в ее город. Ее руки тряслись, пальцы не слушались, мысли путались. Усилием воли она заставила сердце вновь биться. За одну секунду, когда ее голова достаточно охладилась, Афина смогла все осознать и рассчитать. Она обезглавила вторженца своим последним спрятанным воином. — Победа, что и ожидалось от богини мудрости, — как ни в чем не бывало улыбнулась служительница. — Жаль, конечно, но я и так узнала все, что хотела. — Ты ничего никому не докажешь, — не своим голосом прошептала богиня. — Не докажет чего? — невовремя вернулся Арес, но на него никто не обратил внимания. Так и остался юноша стоять в проеме, переводя взгляд то на одну, то на другую. Не решаясь ни войти, ни уйти, он сел на лавку у входа. — Мне и не нужно. Кто демону поверит? Я надеялась, ты лучшего мнения обо мне, а я в твоих глазах, оказывается, элементарного не понимаю, — Бендзайтен действительно почувствовала себя почти оскорбленной. — Я не кому-то хотела это доказать, а тебе, тебе одной. Ты же не говоришь, зачем я тебе нужна, все отговариваешься, все запираешь на замок и даже в скважину поглядеть не даешь. Я же знаю, что ты не просто так согласилась эгиду взять, я тебе нужна для чего-то, а для чего — вопрос, на который ты не отвечаешь. — А потом я сама начала тебя готовить. Подумать только, — из нее вырвался истеричный смешок, — сама тебя всему научила, — жрица кивнула. — Арес, уходи. Тут слишком острый разговор, — отмахнулась богиня от брата. — Зачем? Пусть остается, — девушка похлопала по сидению рядом, но бог не сдвинулся с места. — Я уже и сама догадалась, зачем я тебе нужна. Высшей, старшей хочешь стать, а для этого нужен город, а за городом охотится Посейдон, а он противник опасный, нужен поверенный, который сможет и помогать, и за ним следить сразу из города. Так ведь? Я знаю, что так, и я буду. — Тогда зачем ты все это устроила? — богиня уже не злилась, не гневалась, а просто была в замешательстве. Одно чувство при ней все же осталось — она боялась. — Первоначально это в планы не входило. Мне просто нужно было понять, как ты думаешь, чтобы потом было проще сотрудничать, затем я нарвалась на эту загадку, и интерес не дал мне отступить, а когда я обо всем догадалась — не могла смолчать, ведь ты бы сама себя бичевала, если бы не рассказала. Вот и все. Я же не мучить тебя собралась, ты и сама неплохо справляешься, — она обвела рукой всю комнату. — Хорошо, что не саму себя протыкать додумалась. Паллада бы не одобрила. Она же честной была: вы и так совершили многое, что ей бы не понравилось. Тут в разговор захотел встрять Арес, едва уловивший, с чего вообще завязалось подобное. — Я же уже говорил, Бэнтэн, что... — Да заткнись ты! — вспылила смертная, почуяв ложь. — Как раздражает, когда меня держат за идиотку. Даже тогда, когда я вам хочу помочь, вы считаете, что знаете лучше, и что же из этого выходит? Что все чувствуют себя за что-то виноватыми, — она вернулась к Афине. — Поэтому ты и проигрывать не любишь, не можешь, поэтому не можешь перестать опекать брата, поэтому все рвешься вверх, сгибаясь под тяжестью доспехов, потому что боишься однажды оказаться на нашем с ним месте. Боишься и винишь себя, потом коришь за эгоизм и снова винишь, а потом боишься, самой себя боишься, гнева отца боишься. Не сложно в вечном страхе жить? — Сложно. И что с того? Если все узнают, то все будет напрасно, — едва сдерживаясь говорила богиня, хоть в глазах ее блестели слезы. — Сколько лет я вижу, как над ним глумятся по его же решению, сколько лет я засыпаю и просыпаюсь с липкими и алыми руками. Сколько лет, я не понимаю, как Арес все еще может ступать по той же земле, что и я, жить со мной в одном храме, — она тихо всхлипнула, а Арес опустил голову вниз, не вынося этот разговор. — И все же ты меня мучить решила. — Нет, только сказать, что пока Ты себя так мучаешь, старшей богиней не станешь, не потянешь ответственности, раз за себя не потянула. Раз уж за эгиду нужно расплачиваться, то я тебя сделаю старшей, уж поверь мне. Хочешь сменить бронзу на медь? — она указала на ее лицо. — Не вопрос! И Посейдон еще пожалеет о том, что на меня руку поднял. Но для этого тебе надо перестать чувствовать себя виноватой, а то снова не сможешь ни сойти с места, ни слова сказать, — увидев возражение, жрица продолжила. — И не стоит отнекиваться. Давно, когда копье проткнуло твою сестру, ты стояла и смотрела, когда Арес брал все на себя, ты стояла и смотрела, когда Посейдон решил меня избить, ты стояла и смотрела. Так и до статуи совсем не далеко, — она встала, задула лучину и собралась идти к себе. — Не знаю, как вам, а мне надоело чувствовать себя виноватой за свое рождение. — Ты отправишься в мир людей, как только появится возможность, — бросила Афина ей вслед. — Я знала, что после этого вы меня тут не потерпите. Я понимаю. Хочу сказать, что не осуждаю вас, не виню и не сужу. Все это прекрасно умещается на ваших плечах. Я просто вижу, что с нынешним грузом бесполезно брать новый. Так и до дна недолго. Поверьте, я знаю, — она провела пальцем по кровавому камню черного браслета и горько выдохнула. — Я всегда буду рада снова с вами сыграть, госпожа. Спокойной ночи, — жрица ушла. Брат с сестрой помолчали еще с минуту, осмысливая то, что произошло. Они оба понимали, что служительница сказала правду, что ворошить это осиное гнездо десятилетней давности больно, но необходимо. — Ты винишь меня? — подала голос Афина, закрыв глаза, лишь бы собеседник не увидел, что они на мокром месте. — Ни в чем и никогда не винил. Бывало злился, бывало не понимал, но никогда не винил, — искренне ответил Арес. — Жаль, я не могу так же, как Бэнтэн, проверить это, — он повернулся к ней с негодованием и плохо скрываемым гневом на лице. — Очень жаль, что мои попытки отплатить тебе за любовь породили в тебе недоверие. Я не этого хотел, не твоих страданий, — Арес немного помолчал, подбирая слова. — И Бэнтэн — тоже. Хоть иногда слушай тех, кто хочет тебя уберечь, — он тоже ушел, оставив богиню наедине с собой и множеством протыкающих предметов, в каждом из которых отражались луна и светлые кудри. На следующее утро Бендзайтен уже готовилась к визиту в человеческий мир. Ее должны будут направить в храм Деметры, ее убежище до тех пор, пока боги не поделят между собой город. Феи учили ее безобидной магии внушения на смертных. Самая безобидная из всех: убедить, что тебе мало лет, что волосы у тебя черные, что никакой чешуи на ранах нет. С Афиной они больше не контактировали, хотя утром Бендзайтен зашла в ее кабинет, где царил страшный хаос: все спицы, иглы, ножи были истерично свалены в одну кучу впопыхах, а нимфам поступил приказ выбросить все это. Перед Аресом жрица извинилась за излишнюю резкость. Она редко на нее находила, но в последнее время чаще обычного. Бэнтэн чувствовала, что не готова, что не хочет, но мир людей уже ее ждал.***
Город пребывал в оживлении. Каждый житель считал своим долгом хоть разок да пошептаться с соседями, с покупателями или даже простыми прохожими о том, что из военного похода в Лакедемон возвращается сын царя. Все ждали его с таким нетерпением, что грохот горшков и тарелок у гончара им слышался звоном доспехов. Когда же ворота города открылись, и воины с парадным чувством гордости зашагали по родной земле, названые кекропсовы дети толпой хлынули приветствовать их: кто встречал сына, кто мужа, кто просто хотел поглазеть. Один парнишка все пытался влезть на бочку, чтобы хоть немного посмотреть на настоящих воинов. Он едва держался на ней и, опираясь о стену ближайшего дома, вглядывался в расползающийся строй. — Ну как, хорошо видно? — подошел к нему молодой мужчина в сером рваном хитоне. Мальчик боялся лишний раз голову повернуть и потерять равновесие. Он отвечал, застыв на месте, не повернув головы. — Да отвратительно! Опять я ей продую, бес бы побрал этих женщин, — разругался малец, пристукнув кулачком по стене и чуть от этого не свалившись. — Да, неприятно омрачать общую победу личным проигрышем, — согласился мужчина. — Кого-то важного выглядываешь? — мальчик кивнул. — Давай помогу, — он одним махом усадил мальчишку себе на плечи. — Так и мне за тебя спокойнее, и тебе видно дальше. Командуй, хилиарх. В какую сторону разворачиваем войско? — парень замешкался, но вмиг оживился. — Правее, еще правее! Вот так, хорошо, здесь где-то должен быть он! Я чувствую. Вот выкусит же она у меня! — приговаривал он. — Как звать тебя? — Келей, — радостно ответил ребенок. — С кем же ты так поспорил, Келей? С сестрой? — Нет, у меня нет родных, я живу в храме за городом, — он потянулся налево, указывая в сторону своего дома. — Так ты у нас из сынов Деметры. Почетно, — похвальным тоном сказал незнакомец. —И кто же тебе там насолил? — Да жрица одна. Она постоянно задирается, спорит со мной, хотя я там единственный мужчина, меня все слушать должны! — Выигрывает в спорах? — Постоянно, — пристыженно признался мальчик. — На этот раз мы поспорили, что я первый поприветствую сына царя. — И на что поспорили? — Да просто так, — парнишка пожал плечами. — Она сначала всегда бегает по делам храма, разносит благословения богини в дома, я не в первый раз с ней, я все знаю! Она не скоро освободится, пока я могу поискать его, ну, царевича, — мужчина снисходительно хмыкнул: кое-кого отправили подальше, чтобы не мешался. — Не хочу тебя расстраивать, но царевича сегодня не будет. Он должен вознести хвалу Зевсу за свою победу, — секундная горечь поражения настигла мальца, но он быстро вернул себе хороший настрой. — Так это значит, что нам нужно сейчас же бежать в храм! Он не далеко от Акрополя, — мальчишка слез с плеч мужчины и ринулся по знакомой дороге. — Ты идешь? — спросил он взрослого приятеля. Мужчина пошел вслед за ним, иногда переходя на бег, не поспевая за своим юрким компаньоном. Тот же знал город так, будто родился с картой в своей голове. Он знал все срезу и короткие дороги. Так им удалось долететь до храма за считанные минуты. "Теперь осталось подождать его, и победа моя," — хихикая от радости, приговаривал мальчик. Мужчину же вся эта затея особо не интересовала. Он просто осматривал храм, а потом и город с высоты холма, подмечая что-то про себя, иногда удивляясь, иногда негодуя. "На месте одной гончарной целый квартал вырос," — с неверием поднимал он брови. Вдруг мальчишка подбежал к нему и затянул за угол, приставив указательный палец к губам. — Что, своего царевича увидел? — Да нет! Вон она, жрица, — юнец указал пальцем на девушку в зеленом хитоне, стоящую к ним боком. Даже так мужчина понял, что ошибся в своих суждениях: он представлял ее куда моложе, под стать Келею. — Только, ради всех богов, тише. Она, должно быть знала, что сын царя пойдет сюда. — Об этом все знали. Он, как предводитель, обязан был вознести хвалу верховному богу, и пока покровитель для нас не выбран, Зевс — наш покровитель, — мужчина пожал плечами, а мальчик краснел от стыда. — Вот же! Опять обдурила, — от своего же голоса он испугался и закрыл себе рот ладонью. — Нельзя, чтобы она нас тут нашла, а то опять решит, что я струсил. — А ты ее действительно боишься? — Нет, точнее, не совсем, ну, она, как бы, того, — раззапинался маленький жрец, взял небольшой камешек из складок своих одежд и начертил по буквам "ἐπαινή" на мраморе, на что мужчина чуть рассмеялся. — Он опять написал, что я страшная? — раздался около них женский угрожающий голос. Как только фраза донеслась до Келея, он принялся бежать, но жрица оказалась очень ловкой: в пару прыжков она добралась до него и схватила за ткань на спине, подобно тигрице, хватающей своего котенка за загривок. Ребенок немного повырывался, понял, что это бесполезно, и обиженно повис, подогнув под себя ноги. — И что же это за поведение, маленький человек, еще и в храме Зевса? Думаешь, ему приятно слушать твои визги? — она опустила его на пол, а сама села на корточки. — Думаешь, это правильно: навязывать другим людям свое мнение? Вот пусть твой друг со мной пообщается и уже потом сам пишет обо мне, что я страшная, — шутливо тыкала его девушка. — Здравствуйте, кстати. Вам не слишком докучал мой маленький жрёныш? — Нет, замечательный мальчик. Не кусался, не лаял, не брыкался — о чем еще можно мечтать? И вы его без цепей гулять приучили, что просто замечательно, — так же смешливо отвечал ей мужчина. — Сразу видно, что породистый, — Келей шокировано бросил взгляд на приятеля, не до конца осознавая, что все это шутки. Жрица откинула голову назад и звонко засмеялась. Она встала, бесцеремонно потянулась, размялась и посмотрела, наконец, на незнакомца прямо. Ему сначала и неуютно стало под таким темным взглядом, неловко, а потом уже и сам вперед подался, ничего не скрывая и не утаивая. Девушка улыбнулась ему хитро и невинно. — И как давно вы из похода вернулись? — мужчина наклонил голову в удивлении. — У вас лицо загорелое от походного солнца, а одежда серая и рваная, но слишком чистая для крестьянина. — Вас этому в храмах учат? — несерьезно добавил он. — Скажите еще что-нибудь. — Да пожалуйста: вы меч в руках держите почти с рождения, как и письменные принадлежности, — она бесцеремонно вытянула его горячие руки и указала на мозоли. — Недавно бились с кем-то без наплечников и схлопотали ушибы, — жрица притворно покачала головой. — Дорогой мой незнакомец, я была о вас лучшего мнения. — Семья у вас небедная. — А это как узнали? — У вас кудри расчесанные, то есть вы знаете, зачем существует гребень, — она щелкнула его по лбу. — А то, что вы попытались их взъерошить — детский сад. Крестьяне так не делают, я наблюдала, — жрица снова засмеялась. — И как вас зовут, такую наблюдательную? — заинтересованно спросил мужчина. — Для вас — никак, — ответила она с щепоткой грусти, то ли настоящей, то ли напускной — сама не решила. — Я жрица Деметры. Я хожу от храма к храму и воздаю хвалу богине. Тут останусь до лета. Когда будет выбран божественный покровитель, я уйду. — И у вас совсем нет имени? Как же мне вас называть при следующей встрече? — А вы так уверены, что она случится? Самонадеянно, — от такого напора ее собеседник совсем растерялся. — Извините, в строю отвыкаешь общаться с людьми, особенно — с женщинами, — он неловко пропустил вьющуюся челку через пальцы, задержал ладонь на темени и обезоружено улыбнулся. — Не хотел вас ничем оскорбить. — Все в порядке, мне даже приятно в некоторой степени, но примите это, как факт, что есть такие тайны, которые навеки останутся неразгаданными, — с таким же детским таинством ответила ему эта странная девушка. — Тогда и я останусь для вас инкогнито. — Так тому и быть, — она пожала плечами. — А зовите меня, как хотите. — Вы у нас всего лишь на весну? — Да, на одну весну, — сказала жрица, поднимая на ноги своего младшего товарища. — Не будете против, если я так вас звать и буду, "весной"? Персефоной? — она задумалась и беззвучно произнесла губами имя. — Хорошо, на него я откликнусь вам, но никому не говорите о нем. Это будет наш секрет, — девушка тряхнула черными длинными волосами и хлопнула мальчишку по плечу. — Пока не стемнело, пора домой. — Да, парень, поздновато уже. Дуешься? Правильно, — он наклонился к Келею и тихо ему прошептал. — Поздоровалась она с царевичем первая, — и как только малец вытаращил глаза, царевич Кранай, сын Кекропса, подмигнул ему, приложив мизинец ко рту. Секрет. — До свидания, — он почтительно кивнул жрице, удаляясь вглубь храма. — До свидания, странный человек, — с улыбкой сказала девушка. — Жрёныш, ну что, пошли домой, а то сестры наши опять перепугаются. — Эти курицы всего пугаются, — все еще надуто ответил Келей. —А ты мне лепешки на ужин дашь? — жрица посмеялась, вздохнула и кивнула. — Тогда, конечно, идем домой, — и со свойственной детям непосредственностью он перестал на нее злиться, бодро зашагав рядом. Келей, пожалуй, был единственным человеком, который считал жрицу не "странной", а "страшной", и то шутя. На то он и был еще совсем ребенком, чтобы всерьез воспринимать ее выходки. Остальным же это дитя Деметры нравилось именно тем, что выбивалось из общей массы горожан своим зеленым полотном хитона и горящими глазами, похожая на озорницу, извалявшуюся в траве назло родителям. Странная девушка появилась у их порогов из неоткуда, чтобы с первыми днями лета исчезнуть в никуда. Она разносила колоски Деметры, ее благодать, в их дома, молилась в их храмах, кормила их детей — большинству этого хватило, чтобы быстро привыкнуть к ней и не питать неприязни к чужачке. Да и весело было наблюдать за тем, как служительница разговаривает с цветами, как с живыми, машет рукой пролетающей птице, обнимается с травами на поле. Для нее эти занятия были важными, хоть остальным казались детской потехой. Жрица и не желала походить на людей, не желала угождать им своим видом или поведением: скрывать от других богов свое нахождение здесь — нет смысла, Афина имела полное право прислать ее сюда, а вливаться в общество странных, снующих перед глазами людей ей не хотелось. Вот и оставалась безымянная жрица странной для всех, и все люди — странными для нее.***
Бендзайтен совсем не интересовали люди в личностном понимании, ведь здесь, в мире людей, она отчетливо ощущала, как ее дух рвется в высь, на небо, поднимая и планку высокомерия. Пусть человеческие существа думали, что относятся к ней, как к смешному и милому ребенку, она относилась к ним точно так же. Забавные милые люди, толпятся в своих рутинных делах в домах и на улицах, они же не могут даже попытаться представить себе, какие величественные сооружения стоят там, напротив их земли. Самый красивый храм города напоминал прихожую среднего небесного храма, корявую детскую поделку. Странная жрица даже по улицам ходила с туманным взором, подернутым пеленой облаков, куда устремлялись ее глаза. Это все не значит, что у нее не было своих забот. С самого начала они с Афиной построили план из кирпичиков своих домыслов. Бога люди будут выбирать самостоятельно, то есть каждый отдаст свой голос предпочитаемому. Афина предложит им оливковое дерево, каких еще не росло на земле. Неприхотливое дерево со вкусными плодами придется по душе тем, кто живет в городе долго и безвылазно, то есть всем женщинам. Что же предложит Посейдон? Скорее всего, это будет что-то для военной или тяжелой работы, что заинтересует мужчин. Но они не могли знать наверняка. Наверняка должен знать тот, кто пришел в этот город от Посейдона. Афина не тешила себя надеждой на то, что она тут самая умная и додумалась подослать в кекропсову землю своего человека. Кто-то от царя морей тоже тут жил, осталось переманить его к себе и дело сделано. "Иноземца" тоже удалось найти довольно быстро, ведь любой из них выглядит белой вороной. Основной же работой девушки стал подсчет: надо было подсчитать, сколько взрослых мужчин и женщин живет в городе. Благословляя дома раз в три дня, она раздавала колосок пшена каждой женщине и колосок ячменя каждому мужчине, а в конце вычитала из начального оставшееся. Так постепенно Бэнтэн продвигалась по городу. В остальное время она исполняла свои прямые обязанности: молилась, прислуживала в храме, что давал ей кров, собирала колосья и просила Деметру освятить их. Маленькие феи, притаившиеся в растениях, не давали ей заскучать, распевая песни тонкими голосками, которые простой человек и не услышит; Арес пролетал над городом, обратившись орлом, которого жрица всегда высматривала в воздухе, а с Афиной они общались у алтарей то в храме Деметры, то в храме Зевса. Служительница отчитывалась ей обо всем за день, иногда шутила, оставляя на алтаре пшеничные лепешки в виде ее с братом лиц. Тогда даже Афина качала головой с плохо скрываемой улыбкой, и между ними все становилось как прежде, а может и лучше. Бендзайтен переворачивала лепёшку, глядя одним глазом на нее, а другим на размышляющую Афину. — Да что ты мне говоришь? Вполне похоже! Я просто еще не вполне вспомнила, где верх, а где низ, — она отложила вкусность обратно на алтарь. — И ты говоришь, что весь город исходила? — потребовала богиня уточнения. — Да, весь, где можно пройти простой жрице. — То есть во дворце ты не была? — заключила она. — Это плохо. У нас счет идет почти вровень, какой-нибудь один человек все порушит. — Тогда я останусь на еще один день и проголосую за тебя, — шутливо ответила жрица, за что ее обожгло гневным взглядом. — Ладно, я понимаю, что это очень важно, но попасть во дворец... — Это не так сложно, если ты вспомнишь, как менять внешность, — ее голос изменился, перестал повелевать и стал просить. — Пожалуйста, я понимаю, что это страшно, я бы и сама все сделала, но не могу. — Хорошо, я все сделаю, — согласилась Бендзайтен, — зачем же я еще здесь? И еще, есть у меня одна идея. Я нашла тут кое-кого. Он славный парень, непонятно, как попал к Посейдону в услужение. Я думаю, он на все согласится, если тебя увидит. — Ты что-то недоговариваешь, — быстро раскусила ее Афина. — Потому что я не уверена в своих выводах. Мне нужно, чтобы ты на него посмотрела, я могу ошибаться, но есть в нем что-то похожее на вас, — она неопределенно обвела руками воздух вокруг богини. — Но он не выходит из кузни. — Хорошо, — богиня крепко задумалась. — Тогда сделаем так: как придешь к нему, помолись мне, но только не на закате и не на рассвете, когда идут службы во всех храмах, а то не услышу. И открой там окно так, чтобы крупная птица могла залететь. — Поняла. Постараюсь скорее со всем управиться, — девушка кивнула и отошла от алтаря. — Сегодня же вечером пойду во дворец. — Спасибо. Удачи тебе, Бендзайтен, — и образ богини растаял в золотом сиянии. Она вернулась к себе в небольшую каморку с сеном, брошенным в кучу, которую смогла выторговать вместо обычной кровати в общей комнате. Бэнтэн не хотелось мешаться. Она выкопала их своего ложа большое серебряное зеркало, села, зажала его коленями и потерла руки, собирая меж ладоней энергию. Девушка похлопала лицо, и принялась лепить его заново, точно тесто: потянула за кончик носа — удлинила его, закрепила брови дугой, оттянула глаза друг от друга и пощипала губы, а потом еще и родинок себе наставила для общей картины. В таком виде, в простом светлом хитоне, она вышла на улицу, высматривая женщин из дворца на рынке, и потянулась за ними. Жрица тряхнула подолом — на нем появились узоры, как и у служанок, мотнула платком в воздухе — тот стал серым, такие женщины носят на головах. Никто не заметил ее, потому что даже взгляд она изменила: не было той облачной дымки на ее радужке, только налет из дорожной пыли и мыслей о том, как бы прокормить семью в это нелегкое время; больше она не шла, порхая птичкой, а плелась с грузом за спиной, как улитка. Для этих людей она стала своей. Во дворце оказалось не так страшно, как она предполагала. Делая вид, что прибирает общие спальни, она считала койки. Выскользнув из общих помещений, жрица спряталась в укромном уголке, на пальцах проверяя, не ошиблась ли. Женщин и мужчин оказалось одинаковое количество. Богиня точно разнервничается, но девушка решила, что такой расклад — к лучшему, ведь она сама могла проголосовать за свою богиню. Если они убедят подручного Посейдона отречься от своего повелителя, то у царя против них не будет ни шанса. С чистой душой и чувством выполненного долга служительница толкнула заднюю дверь — не поддалась. Она быстрым шагом пронеслась в другое крыло — все закрыто. До нее донесся шум из общей залы. Бэнтэн тихонько подошла поближе и увидела пир. "Как я забыла, что людям тоже лишь бы пировать? И какой на этот раз повод?" — укорила себя жрица. Все же кое-что из человеческой жизни следует знать и ей. Она пригляделась к простому народу, который расположился просто на шкурах и накидках на полу, забывшись в веселье. Чуть выше сидели воины, выпивающие из собственных шлемов. На самом верху сидела царская семья. Что-то в ней показалось ей нечистым. Слишком странно блестели глаза царя. Она прикинулась тенью и вышла, продвигаясь по стенке, пригвоздив взгляд к странному нечеловеку. Тот сидел как ни в чем не бывало со своими сыновьями, одного из которых она тут же узнала, со своей женой, смеялся и улыбался. Девушка не могла понять, почему люди не замечают этого, почему они даже не косятся на царя, ведь вместо ног у него был длинный змеиный хвост, на руках блестела чешуя, а глаза светились оранжевым отблеском. И даже так их семья выглядела счастливой, самой нормальной, самой обычной. Ее уколола зависть. Она так заволновалась, что затаила дыхание. Не ее это дело, кто он такой. По этому миру бродят сторукие пятидесятиголовые великаны, и земля их держит без лишних вопросов. Однако непостижимым для нее было не существо на троне, а то, как легко и повседневно его принимали все остальные. Одно резкое движение, которое уловил змеиный зрачок царя, и ее обнаружили. Пришло время уходить. — Стой, — раздалось за ее спиной, стоило ей отвернуться. — Подойди, — она возвратилась назад — царь подозвал ее еще и жестом. На ватных ногах Бентен подошла к нему, боясь распугать свое волшебство. Мужчина с седыми висками приподнялся на хвосте, чего опять никто не заметил, и вгляделся в ее измененное лицо. Он видел сквозь чары. Он не был простым смертным. — Как такое может быть? Как ты выжила, дитя ки-баль? — он едва коснулся длинными ногтями ее волос, осознавая их настоящий цвет, и глубоко кающимся взглядом посмотрел на нее. — Я знаю, что свыше всякой меры виноват перед тобой и родичами твоими, но прошу, не трогай моих, — прошептал царь на таинственном языке, который при всей своей туманности был знаком ей. — Что вы такое говорите? — она почувствовала, как магия перестает ее слушаться, как лицо становится прежним, совсем не греческим. — Не мсти моей семье за свою, пожалей моих сыновей, — продолжал он молить ее об одном и том же. — Как я могу мстить, если мне не за кого, если я права не имею по своему велению жизни отнимать? — попыталась успокоить его служительница, когда ее саму в пору успокаивать. — Так ты даже не знаешь, ты даже не владеешь нам-лугаль, — ответил царь, услышав от нее греческую речь, его обеспокоенность сменилась жалостью. — Кем же ты была послана? — на них все больше оборачивались: слишком долго царь что-то требовал от служанки. — Богами, чтобы подготовить город к покровителю. Извините, мне пора идти. — Прошу тебя, — задержал он ее за руку, — если твоя судьба и сломана, смилуйся, не ломай ее моим детям. Жрица вырвалась из его слабой хватки и убежала через главный вход, прикрывая лицо и волосы платком.***
Она шла через пустынный ночной город в свой храм, распложенный за всеми домами, за полями, куда не достает суета. Петляя по улочкам, Бэнтэн слышала позади шаги, но никого не видела, когда оборачивалась. Сверху тоже слышался треск, будто кто-то ходит по крышам. Ее грызло любопытство. От нечеловеческого царя она услышала те же самые слова, что сказала ей Деметра, но она понимала, что об этом нельзя задавать вопросы богам. Последует наказание. Не поддается описанию то, как же она хотела узнать, что имел в виду Кекропс: "сломанная судьба, "сородичи", "нам-лугаль". В очередной раз до нее докатились шаги. — И сколько же можно меня преследовать? — обернулась она, сложив руки под грудью. — Полагаю, до дома, — ответил ей странный мужчина со знакомым лицом. — Ну здравствуй, царский инкогнито, — иронично бросила ему девушка. — Не лучшее время здешний царевич выбирает для прогулок. — Жрицам тут тоже лучше не путать день с ночью. Не хотел пугать, в который раз простите меня, но оставить женщину на произвол ночного города со всеми его закоулками и, того хуже, неосвещенными и едва заметными ступеньками — это ниже моих принципов, — он снова неловко положил руку на темя. Хоть служительница и видела лишь темный силуэт, она точно представила себе его забавную улыбку. — Ты поэтому меня преследовать решил, — поддела его жрица. — Или все еще общаться не научился? — Как видишь, не научился. Вот только отступать я тоже не умею, — он наконец подошел к ней ближе. — Я тебя провожу или буду преследовать, тут как сама решишь, — девушка хмыкнула и кивнула в сторону ее дороги. — Нам долго идти. — Отлично, поучишь меня разговаривать с людьми, — он и слушать не хотел о том, что она сама нуждается в учителе "человеческого общения", а треск с крыш пропал. Как только жрица освободилась от оков города людей, ее суть вернулась на круги своя. Вновь она перестала напоминать земное существо и устремилась к небу, очистились ее глаза, и в них стали мелькать звезды. Она рассказала своему спутнику о созвездиях, каких отсюда не увидишь, даже не питая надежд, что он поверит ее рассказу, но он верил. "Мой отец рассказывал, что за наш город, за великие жертвы, что он принес, боги после смерти поселят его там, среди звезд. Как думаешь, а на севере его будут видеть?" — отвечал ей Кранай. Люди странные, но этот оказался девушке самым странным. Под стать самой себе. Он же рассказал ей о своей семье. О милых и забавных для нее человеческих праздниках и обычаях, которые, будучи рассказами от него, становились ей интересными. Но они дошли до храма очень быстро. Слишком быстро, как показалось ей. — Так что, Персефона, не против со мной провести время завтра? — спросил ее Кранай, когда она уже ступила на лестницу к храму. Жрица смотрела на него со своего возвышения, и лик ее при свете луны отдавал чем-то каменным, чем-то вечным. В ней смешалось столь многое, как в яростном водовороте: высокомерие и зависть, интерес и опасение, симпатия и долг. — Конечно, — выжала из себя девушка. — Я буду на главной площади после утренней службы. Тебе я откликнусь, — и она исчезла в воротах храма. Служительница тихо пробиралась в свой закуток по узеньким коридорчикам, где больше никто не ходил. С простыми жрецами ей не в пору водиться, вот и пробиралась мимоходом в тени крысиным бегом. Она видела, как в общей кухне собрались все жрецы, даже маленький Келей. Они вместе ели и пели песни, не соблюдая ни ритма, ни слов. Они смеялись, поднимая простые глиняные кружки к потолку, и разговаривали. "Должно быть сегодня праздник какой-то. Что во дворце семья по крови, что в храме по духу, а мне и тут, и там дорога закрыта. Чужака за семейный стол не пустят," — горько подумалось ей. Она юркнула в каморку и очень быстро уснула.***
В то утро девушка особенно постаралась над собой: расчесала волосок к волоску, напитала их душистыми маслами, попросила фей подрумянить ее щеки и освежить лицо росой. Афина и Деметра заметили это на утренней службе, но виду не подали, а вот другой бог прицепился, точно колючка. — С каких это пор ты так прихорашиваешься для смертного? — вопрошал светлый мужчина, повиснув на окне в предрассветной мгле. — С тех пор, как ты преследуешь меня по крышам, — ответила она, не удостоив его и взгляда: девушка была занята своим отражением в зеркале. — Ох, скоро служба, улетай, Гелиос, тебе пора в небо, а не то рассвет запоздает. Где же мой гребень? — Ты будто гордость потеряла: он один раз тебя позвал, а ты уже на все согласна! — бог с досадой повысил голос. — Так это точно был ты! — подловила его Бендзайтен. — А вот потому и согласна, что он меня попросил: не принуждал, не заставлял, а попросил. Убирайся, — отмахнулась она от него, — в храм ты все равно не войдешь, как ни попытаешься. — И поэтому ты предпочитаешь не меня, а какого-то смертного? — Гелиос не слышал ее просьб уйти, не воспринимал их. — Поэтому ты готова тратить на него свое внимание? — Что тебе мое внимание? — сердито цокнула жрица. — Бесценок. Ты как ребенок, изревновавшийся по дешевой игрушке, когда ее отдали другому. Но то, что для тебя бесценок, для него — ценность, — ее же слова заставили девушку растрогаться. — Улетай, Гелиос, не порть мне настроение, — она подошла ближе, чтобы закрыть окно шторами от зноя, и он поймал ее ладонь жарким касанием. — Однажды ты доведешь меня, — почти безумно сказал бог. — Однажды ты пожалеешь, что сама на все не согласилась. А пока я буду довольствоваться тем, что обнимаю тебя своими лучами, — он улетел на небо, и вскоре забрезжил рассвет. Жрица знала, что после утренней службы к слуге Посейдона не получится наведаться с визитом. Он будет занят своим ремеслом. Поэтому девушка без намека на душевные тяготы пошла на главную площадь. Там кипела смертная жизнь. Люди кружились в венках и танцевали под бубен. Смутно она понимала, что это в честь прихода весны, значит, в честь Деметры, но сама служительница привыкла чествовать богиню напрямую, а не такими обрядами. Наблюдая за народом, жрица и не сразу заметила, как на ее голову опустился подобный венок. — Здравствуй, Персефона, — Кранай стоял перед ней в пурпурном праздничном плаще. — Привет, — она сама для себя неожиданно растерялась. — Долго же ты шел сюда, ваше величество. — Сначала плел, потом искал, теперь не могу наглядеться, — царевич пожал плечами. — А руки у тебя умелее языка, — аккуратно ощупала жрица своими пальцами венок из полевых цветов. — И что же будем делать? — Да все, что захотим, — рассмеялся Кранай. И они пустились в пляс под бубен, разукрасили свои лица краской из лепестков полевых цветов, играли в глупые смертные игры, искали друг друга с завязанными глазами. Часы летели. Не успели они оглянуться, как пробил полдень. Люди столпились у главной улицы, где шла процессия царя, но служительница ее не увидела. Царевич накрыл ее с головой своим плащом, помахал отцу и с обезоруживающей улыбкой подхватил девушку на руки, унося в самый безлюдный переулок. Все произошло так быстро, что та и пикнуть не успела. — Я тебе ничего не сдавил? — мужчина освободил ее, потупив взгляд. Ему тут же прилетел слабый подзатыльник. — Понял, заслужил. — И что же это такое было? — растолкала его руки возмущенная девушка. — Попытка побольше провести с тобой время, — все ее препирательства выходили такими слабыми, что напоминала она ему милого слепого котенка без когтей, а не мегеру, коей хотела казаться. — В город нам нельзя, пока там отец. Побежим за него? — Только я на своих, — стукнула она его кулачком в грудь, улыбнулась, поправила венок, и засмеялась с красными щеками. За городом начинались дикие поля, иногда перемежавшиеся с сельскими участками. Это была ее территория. Вырвавшись за город, девушка сбросила сандалии побежала по траве, ласкающей ее ноги. Кранай хотел предостеречь ее: в траве могли быть острые камни, шипы растений, но жрица снисходительно посмотрела на него, закрепляя обувь на поясе. "Меня земля ранить не посмеет. Ты тут со мной, значит, и тебя — тоже," — сказала ему служительница и покатилась кубарем с холмика. Кранай убеждался, что видит она гораздо больше него. Жрица шепталась с растениями, прозрачными бабочками и стрекозами, сделанными будто из света. Тут, в диком волшебном мире, был ее дом. — Бедные колокольчики, их так далеко отнесло от родных, — Бэнтэн погладила лепестки цветка. — А они не расстраиваются, видя собратьев у тебя на голове? — спросил ее царевич. — Я готов принять на себя всю вину. — Что? Ох, нет, — отмахнулась жрица, — я не про растение, а про фей, которые в них живут. Им далеко летать. Какой же ты смешной, растения же не говорят. Они больше жужжат, и то не сами, а от голоса Геи, матери-земли, — она загрустила и понуро опустила глаза. — Считаешь, что я странная? — Нет, — спокойно ответил ей мужчина, сидя на траве без сандалий. — Ты это несерьезно. — В том, что касается тебя, я серьезен. Ты не давала поводов не верить тебе, — служительница села возле него и сняла с головы венок. — Уже завяли, — на нее нахлынул короткий, но неконтролируемый приступ грусти. Демоница подумала: "Не я ли в этом повинна?" — На то это и однодневные цветы. — Да, ты прав, — она выдохнула, отодвигая на задний план неприглядные мысли. Вместо этого она полностью погрузилась в свои человеческие переживания, стараясь не глядеть на солнце, клонящееся к горизонту. — Кранай, расскажи мне, как нравиться человеческим мужчинам. — Зачем? — он застыл, забывая и дышать, и моргать. — Я хочу знать, как нравиться тебе, — упорно потребовала служительница, но заметила в его лице удивление. — Ох, обычные женщины так не делают, да? Да... Я вижу это по твоим глазам. Но я не умею быть человеческой женщиной, я не знаю, как и что мне делать, — она принялась бегло оправдываться. — Успокойся, это все глупости, — он взял ее плечи в свои руки. — Послушай, я пешим ходом исходил полмира, но такого человека, как ты нигде не встречал. Ты не странная, не страшная, ты ἀγαυή. — Я еще не знаю этого слова, — смутилась жрица. — Это похоже на "славная", Персефона. — Ох, — ей стало жарко в собственном теле, тесно в собственных мыслях, и из этого редкого, непонятного, но приятного состояния ее выдернуло солнце, — скоро закат. Мне пора. Я должна зайти к другу, я обещала, я... — он мягко поймал ее за ладонь, заметавшуюся от него и к горизонту. — И снова искать тебя везде? Где гарантия, что мы встретимся? — она понимала, что он просто шутит, но за этой шуткой скрывалась просьба. Девушка неуверенно посмотрела на него, сжалась еще сильнее и рывком прикоснулась губами к его губам. — Жди меня завтра у ворот города. В полдень, — оставила ему Бендзайтен, а сама побежала, сломя голову, к кузнецу.***
Кузнец был хромым на обе ноги мужчиной, даже юноша, с огромной шишкой на брови, маленькой челюстью, разными во всех смыслах глазами и редкими светло-русыми волосами, огибающими его голову полукругом, зато чрезвычайно сильный и выносливый. Жрице казалось, что он мог обходиться в работе без молота, колотя металл своими же руками. Кузнецу удобно считать людей, ведь каждому рано или поздно приходится обращаться к нему за амулетом, доспехом или даже простыми бытовыми нуждами. Он выдал себя с самого начала, когда она зашла к нему в кузню за чашами для храма и ее "смертное" волшебство на него не подействовало. — Иронично, вы со своей внешностью, которая не дает вам выйти на улицу, смотрите на меня с таким омерзением. — Я стараюсь быть в этом плане честным: я не красив, но подвержен красоте не меньше, а, может, и больше других. Помимо этого их расхождения он оказался вполне приятным юношей: спокойным, с мягким ровным голосом, вполне покладистым и даже милым. Девушка не могла понять, что забыло в слугах Посейдона такое степенное и доброе создание. — Господин дал мне кров, отгородил от тех, кому я ненавистен... — Или же просто использовал тебя. Говоришь, не помнишь своих родителей, не помнишь, как попал к нему, не знаешь, кем ты был? — Да. — Ты не смертный. Ты точно не человек, хотя выглядишь, пусть с натяжкой, но по-человечески. У тебя нет жабр, значит, не океанид. Ой! Тогда она дотронулась до его шеи и тут же отпрыгнула, как от удара. Такая энергия напомнила ей энергию египетского креста, но наоборот. Очень уж она походила на ее собственную. Посейдон намеренно погашал его силу, а такому могло быть только одно пояснение. "Вдруг... да, это почти невозможно, да, это невероятно, но вдруг он имеет отношение к божественной природе?" — думала Бэнтэн. Афина обязана его увидеть. Каков будет скандал... Жрица едва миновала въездной квартал, как закат окрасил ее путь в оранжево-красный. Спотыкаясь, она бежала по обходным путям, припоминая рассказы Келея, но там, где легко пройдет ребенок, легко встрянет взрослый. Люди разошлись — скоро вечерняя служба. Проход очистился. Девушка молнией пересекала улицы, торопясь в кузню. Свет уходил — начало темнеть. Она уже ощущала на своей шее его жаркое дыхание, на своем затылке — его гневный взгляд. С бешенным рвением служительница заколотила в дверь кузни. Она кричала, умоляла быстрее ее впустить и вкладывала в удары так много сил, что не удержалась и упала, когда дверь открылась. Кузнец мигом захлопнул ее обратно и поднял могучими руками жрицу с пола. — Кто тебя покусал, раз ты так отчаянно ломишься в двери к добрым людям? — юноша смерил ее взглядом оценщика, каким старый лавочник оглядывает треснутый кувшин. — Не ушиблась? — Нет, нет, все хорошо. Это гораздо лучше, чем то, чего я избежала, — он постарался не кривить лицо, глядя на то, как чешуя закрывает ее раны, но не получалось. Его искривленное по природе своей лицо, когда кривилось, казалось даже симпатичнее. — Сейчас подождем, когда вечерняя служба закончится, и я тебя познакомлю кое с кем. Пока шло время, она осматривала его, едва касаясь взглядом, пытаясь понять, где же находится вещь, забирающая силы. Пока девушка смыла с лица краски, бросила в огонь кузни венок и умыла руки - перед богиней следует быть не такой "смертной". Она боялась, что, увидев ее разрисованное лицо, цветы в волосах - любой намек на подобие людям, Афина посмотрит на нее по-другому, и та падет в ее глазах. Последние минуты они с кузнецом коротали тем, что рассказывали друг другу, какие бывают в их мирах существа и здания, а когда и они минули, служительница села на колени, попросила приоткрыть окно и начала молиться Афине. Задул порывистый ветер, затрепетало кузнечное пламя, раздалось совиное уханье. В окно влетела птица, средних размеров сова. Она обогнула всю кузню, ударилась о пол и обратилась перед кузнецом высокой женщиной с длинными черными вьющимися волосами и юным, но суровым лицом. Он говорил правду, когда упомянул, что красота имела на него сильное влияние. — Здравствуй, Афина, — богиня приветственно кивнула ей. — Это тот, о ком я тебе говорила. — Здравствуйте, — звуки ее голоса пораженно прыгали и падали от вида существа перед ней. — Как ваше имя? — учтиво спросила женщина. — Гефест, — растеряно ответил юноша: рядом с такой высокой женщиной он со своим искривленным позвоночником ощущал себя карликом, а так как женщина была и невероятно красивой, даже не карликом, а насекомым. — Рад приветствовать вас, госпожа Афина, — пусть он и с самого рождения своего не ощущал себя смертным, но на то это и боги, что заставят благоговеть любого. — Ты была права, Бэнтэн, — сразу заявила богиня. — Есть в нем что-то от "нас", а больше всего от Ареса, — глаза ее засветились от того, как быстро думала ее голова. — Мы здесь по совершенно другому вопросу, но позвольте мне кое-что прояснить для самой себя. "Смертную" магию бессмертный может наложить лишь сам на себя, чтобы дурить людей, но дурить бессмертных эта магия не может. Афина это знала. Она достала из платья маленькое квадратное зеркальце, разложила его, потом еще раз и еще раз. И вот перед ними стояло зеркало в полный рост. Афина направила его на Гефеста и принялась умелыми пальцами выправлять "помятое" отражение кузнеца. — Боги... — прошептала жрица. — Как же ты тут, — ткнула она в зеркало, — похож на Ареса, — перед ними стоял юноша среднего роста, в чем уступал своему божественному "близнецу", с похожими глазами, носом, ртом — да всем! — Что это за штука? — Предсмертный подарок матери, чтобы уберечь ото лжи. Она не хотела, чтобы я повторяла ее ошибки. Богиня застыла над отражением, начертила на нем пальцем "ἀντανάκλασις" — теперь отражение Гермеса осталось там, без разницы был ли сам Гермес напротив. — Что ж, говори, антанаклазис, что тебе известно, — сказала Афина отражению. Юноша в нем улыбнулся, моргнул и его глаза заблестели бронзой, но одна нога вновь сделалась кривой. — Что это с ним? — прошептала жрица. — Это Антанаклазис — его правдивое отражение из мира идей, свободное от увечий, нанесенных неестественно: проклятием, порчей или артефактом, — не отрывая от зеркального юноши глаз, ответила богиня. — Он все знает о его теле, помнит все воспоминания и не может лгать. Если в нем есть божественная сила, он должен знать. — То есть я не родился вот таким? — Гефест указал руками на всего себя. — Нет, хозяин, не родился, — ответило отражение. — А ты помнишь, где ты родился? — влезла жрица. — Если вспоминать, как долго падал, то высоко. — А кто с тобой вот это сделал? — задала свой вопрос Афина. — Хозяин не видел. Он тогда даже глаза не успел открыть в первый раз. Хозяин не видел — я не помню. — Ты богом родился? — продолжила богиня. — Да. Богом родился — небогом живу. — На тебе есть что-то, что тебя небогом делает? — Тут, — Антанаклазис указал на свой лоб, где у настоящего Гефеста была огромная шишка, напоминающая опухоль. — Я не могу задерживаться надолго: когда вы держите дверь приоткрытой, в нее может вломиться проклятие, — богиня кивнула, стерла надпись, и юноша исчез. — Получается, я бог? — не веря прошептал Гефест. — Получается так, — согласилась немного шокированная Афина. — Я понимаю, что это может выглядеть с моей стороны, как принуждение и злобная настойчивость, но теперь ты просто не можешь не помочь нам. Посейдон знает, что в тебе течет божественная кровь, а раз он об этом тебе не сообщил, Нам, олимпийцам, не сообщил, значит, именно он с тобою это сотворил, чтобы кровь от крови божественной ему прислуживала, — ее подстегивала справедливая ярость. — Господин... — богиня резко оборвала его. — Никакой он тебе не господин! Послушай, если я стану верховной богиней, то мне откроется и сила, и главный храм Олимпа. Мы сможем найти способ вернуть тебя на небо. — Но гос... Посейдон будет немерено зол на меня. Боюсь, я отправлюсь не на небеса, а под землю, — Гефест не мог и вообразить иную жизнь, не мог видеть себя на ином месте, что имел, а потому не мог принять ни действительность, ни решения. — Не отправишься. Этот город будет моим городом. Я смогу защитить тебя. Еще долго богиня ему все расписывала, долго внушала, что так будет верно, и он слушал, ведь не мог не слушать голос, воспроизводимый таким превосходным механизмом. "Ей понадобится некоторое время, чтобы тут обосноваться, но обещаю, что мы вернемся за тобой. Я стану верховной жрицей и вернусь!" — Гефест с меньшим содроганием, но верил Бендзайтен. Он согласился оставить своего господина, к великой радости обеих. Женщина согласилась проводить Бэнтэн до храма, понимая ее боязнь Гелиоса, но только один раз в качестве исключения. Сова с бронзовыми глазами должна была отпугнуть его и со своей задачей справилась. Доведя жрицу до порога, она вновь обратилась в свой привычный облик. — Теперь старайся выходить только тогда, когда солнце в небе. Он очень на тебя зол, хотя, не только зол, скорее, по тебе безумен. Дождись моего воцарения, и я смогу о тебе позаботиться, — давала она ей напутствие. — В чем проблема просто не стоять и смотреть, а действовать? — без сарказма спросила жрица. — Пока ты ждешь, когда же будет достаточно сил, со мной успеет приключиться не одна беда, — грустно вздохнула она. — Я... — голос богини пропал. — Я не знаю... Я буду стараться. Я уберегу тебя в этот раз, — с кривящимся, ломающимся от проявления чувств лицом ответила Афина. — Ты прости меня за все, пожалуйста. — Я тебя уже простила, — мягко ответила служительница. — И ты себя прости, — богиня ей кивнула и взмыла совой к небесам.***
С Кранаем его Персефона встречалась каждый день. Она прекрасно осознавала задним умом, что чем чаще они видятся, чем слаще эти встречи проходят, тем горче ей будет, когда придет лето, но жрица ничего не могла с собой поделать. Ее тянуло к нему петлей на шее. Когда она рвалась против этой силы, петля затягивалась, и все ей становилось немилым, все становилось чужим. Жрецы храма Деметры уже вслух смеялись с того, что их простушка захомутала царевича. А Гелиос продолжал ревновать, видя, как млеет ее тело в смертных руках, как тянется она не к божественному солнцу, а к простому смертному человеку, что никогда не ступит на небесную землю. — Ох, — испуганно охнула жрица, завидев фигуру, источающую тьму, мешавшуюся с ночной мглой. Гелиос смотрел на нее через маленькое окошко ее каморки, напоминающее щель, немигающим взглядом и дышал хрипло и часто. — Что ты тут делаешь? — она в страхе поджала под себя ноги. — До чего же ты меня довела? — его дикие глаза вызывали в ней животный страх и панику. Она была благодарна тому, что храм защищает ее. — Я даю тебе последний шанс, последнюю надежду на то, что я буду с тобой ласков и добр, — он просунул искусанную руку в ее комнатушку. — Если не хочешь стать ничьей, то в твоих же интересах согласиться. — Не буду, — дрожащею рукой Бэнтэн оттолкнула его. — Не буду! Не буду! Не Буду! Никогда не буду! — Знаешь ли ты сколько женщин умоляло меня о подобном, сколько молились о том, чтобы носить моих детей? А теперь я тебя молю... Что ты со мной сделала, течная сука? Почему любой твой удар бьет меня сладким током? — очередной его хриплый вдох расплавил воздух и обжег ее дух. — А ведь до встречи с тобой я был счастлив... или же мнил себя счастливым, хотя счастье мое давно было погребено. Я не успел тогда сжать его в своих объятиях, теперь же своего не упущу. А ты все злишься на мой жар, на мое желание обладать всем, что я хочу, но умеет ли солнце быть иным? Нет, солнце любит правду, оно само себе в этом сознается: в непостоянстве, жажде и страсти, но и ему нужен чистый воздух, чтобы гореть ярко. Без него солнце будет гаснуть, затухая медленно и болезненно. И я почти погас, пока не появилась ты, но ты мелькнула на мгновение, чтобы пропасть, сбежать сухим песком сквозь мои пальцы, когда я успел сделать один вдох. И кто после этого из нас изверг? — Уходи, — просила она с глазами на мокром месте. — Оставь меня. Я же ничего тебе не сделала, — по ее щекам потекли слезы. Бог очень трудно дышал. Горло его воздух почти не пропускало, не давало насытиться, и хрипы его вылетали из губ почти материальными. — Отныне не надейся на милость. Я получу тебя. Будешь драться, кусаться, царапаться, а я все равно тебя заполучу, и сам не знаю, хватит ли мне сил не убить тебя. Жди, — и он ушел. В ту ночь она не смогла сомкнуть глаз. В тусклом огне лучины она видела голодный огонь его зрачков, в любом скрипе слышала его дыхание. Жрица успокаивала себя тем, что до лета оставались какие-то две недели, но тут же ее сердце сжималось от боли, а петля на шее затягивалась до упора, ведь до прощания с ее милым смертным оставались какие-то две недели.***
— Тебе удобно? — поинтересовался Кранай, усаживая запыхавшуюся девушку себе на колени. — Более чем, — ответила она, обхватив его за плечи. — Бегать за феями, конечно весело, но не загонять же себя так, — он прижал ее к себе руками. — Ты на руки мои не смотри — это, чтобы ты не упала, а на мое красное лицо вообще не смотри — это все жара, — озорничал царевич. — Да уж, жара, — засмеялась служительница. Они сидели на траве, наслаждаясь обществом друг друга. — Лето скоро, — она окинула взглядом поля, где они резвились каждый день, как малые дети. Ей снова стало до слез обидно и грустно. — Тебе обязательно уходить? — он будто прочитал ее мысли. — Ты могла бы жить здесь. Отец, конечно, будет вставлять палки в колеса, но со временем и он тебя полюбит. — Я не могу. Не подумай, что я совсем не хочу остаться, но я не могу, — его губы утешительно отпечатались на ее виске, не принимая ни единого слова. — У тебя еще есть время подумать, — он смотрел в даль, и служительница видела по глазам, о чем он думал. Кранай был простым человеком с простым человеческим мышлением и простыми радостями. Он думал, что она повременит, что ему удастся ее задержать на подольше, потом еще раз на подольше, а потом и навсегда; что ей удастся приспособиться к этому, удастся вести с ним простую человеческую жизнь. Жрица видела это и разочаровывалась в себе, в нем, в мире — да во всем на свете. Оранжевый свет залил его лицо, и служительница жадно в него всматривалась, запоминая каждую деталь. Она осознавала, что проживет еще с десяток или даже сотню таких жизней, как он, что пройдет время, и она его позабудет, но как же ей не хотелось его забывать. — Кранай, — он ласково на нее посмотрел, — поцелуй меня. Поцелуй меня, как мужчина целует женщину, — в ее глазах сверкнула искра темного света. Мужчина прильнул к ней губами в безобидном и мягком касании, но жрица не была этим довольна. Она прикоснулась к его щеке ладонью, постепенно пьянея от его близости. — Нет, как мужчина целует свою женщину, — на этот раз в нем взыграла юность, и служительница поняла, какими бывают поцелуи. В ее сознании со скрипом открылась дверь, от которой давно потеряли ключ, и из этой двери убийственной волной хлынуло запретное для нее желание. Она сделала свой первый глоток и не смогла оторваться от него. Везде демоница чувствовала этот запах раскаленного наслаждения, но более всего от этого мужчины, кто прижимался к ней всем телом, едва не кусая, лишь бы не отстраняться. Он чувствовал, как его тянет к ней и приматывает невидимыми прочнейшими нитями. От тела ее исходило нечто, что делало каждое прикосновение негой. Нет, эта женщина не могла быть земным созданием. Она налегла на него сверху, нежно принудив опуститься на их ложе из трав. Они целовались до боли, до распухших губ, потом пытались прекратить, остановиться, но снова не могли устоять друг перед другом. — Люби меня, — прошептала она ему в губы, — люби меня, как женщину, — жрица смотрела на него умоляюще, готовая быть покорной, готовая быть властной. — Здесь? — тяжело дыша спросил Кранай. — Прямо здесь, на траве и под солнцем. Кто же нас увидит? — хитро добавила его Персефона. Его поцелуи опустились по шее до нежных светлых плеч, а от них до ключиц, продолжая опускаться ниже. Ненужный верх хитона был скинут, оголяя грудь. Все ее естество вилось и изгибалось от малейших прикосновений. Ее впервые касались Так: трепетно и волнующе, заставляя тело выгибаться, как прирученного дикого зверя, заставляя наслаждаться каждой толикой близости. А когда она осознавала, что это все видит Гелиос, ей становилось до ужаса хорошо.Смотри, смотри на то, что я не твоя, смотри на то, что ему дозволено, а тебе нет, смотри и осознавай, что ни это тело, ни эта душа никогда твоими не будут!
Он навис над ней, покрывая поцелуями грудь, ореолы розовых сосков, пока девушка блуждала туманным взором по небу, замирая, приходя в трепет под ним. Ее руки ласкали его мощные плечи и спину, тело прижималось бедрами, а голос не скупился на вздохи каждый раз, когда его язык касался ее кожи. Бендзайтен осознавала, что испытывает не смертное наслаждение, а нечто более древнее, нечто необъятное и тем страшное, но такое возбуждающее и дикое, что ее суть не могла испытывать ничего, кроме искаженного счастья от горящей похотью плоти, от кипящей в ней крови, от нарастающего адского шторма. Небо потемнело слишком быстро, но служительница не сразу заметила это из-за глаз, подернутых возбуждением. Ее сердце сжалось от ужаса, когда до ее ушей донеслось хриплое жаркое дыхание. Она оттолкнула Краная. — Что такое? — удивленно спросил мужчина. — Беги отсюда, — шепнула ему жрица. — Я не знаю, захочет ли он убить и тебя. И она побежала. Умом Бэнтэн понимала, что убежать от него не получится, что он настигнет ее в любом случае, но ею двигал не разум, а животный страх, паника, которую было не побороть. Гелиос быстро добрался до нее, но не хотел, чтобы все закончилось так быстро. Ему хотелось ее помучить за все страдания, что она ему причинила. Множество раз она чувствовала на себе его пылающие руки, которые в последний момент отпускали ее, давая и вновь забирая надежду. Он загонял ее, словно дикую лань, ожидая, когда жрица сама устанет и обмякнет в его руках. Люди начали вечернюю службу, и ее молитве не пробиться из голосов всех нуждающихся, никто не услышит ее. Она заплакала от бессилия, а бог смеялся над ее слезами. Сердце стучало. Ноги не могли нести ее дальше. Тогда жрица упала, разбив колени о землю, и застучала по ней кулаками изможденная своей беспомощностью, сдирая нежную кожу с рук. Вдруг земля под ней начала трескаться, ломаться. Она почувствовала, как уходит вниз вместе с песком. За этим последовало падение и темнота. Врата, что впустили ее, закрылись.***
Девушка очнулась от ощущения покачивания. Она не спешила открывать глаза, не хотела полностью приходить в сознание, ожидая худшего. Ее нос почувствовал сырость и немного тошнотворный могильный запах. Смерть, в ее представлении, худшим исходом не была. Жрица открыла глаза и увидела каменные своды, на которые отсвечивали блики воды. Где-то за ее головой находился фонарь с белым светом. Она попыталась заглянуть чуть дальше, но то ли ее глаза давали сбой, то ли тьма там была такой густой, что свет просто не мог ее прорезать. Каменные своды проходили над ее головой, сменяя друг друга и даже успокаивая. Бендзайтен попыталась шевельнуть головой. Ей удалось положить ее набок. Из воды совсем близко к ее лицу высунулась бледная полугнилая рука с расслоившимися ногтями. Она хотела закричать, но смогла только захрипеть и закашляться. — Тише, госпожа, — над ней мелькнул старик в капюшоне, из-под которого высовывалась клочковатая седая борода. Во тьме, что была сродни обступающей их, горела пара голубовато-серых лихорадочных глаз. — Это мертвые, они вам, не этого мира существу, навредить не смогут, как бы им этого ни хотелось, как бы их ни мучила зависть, — его глубокий и немного шипящий голос отдавался в ее висках. — Что со мной случилось? — прошептала служительница. — Как я понял, с вами приключилась беда. Я вас услышал и сделал то, что сделал, — она заметила, как отливал красным его плащ на плече, как набухли вены на сухих руках, накрепко обхвативших шест паромщика. — Я уже не в той форме, чтобы так сразу взять и пробить проход на поверхность, но и рассыплюсь в прах нескоро, — под капюшоном раздался старческий смех. — Вы спасли меня... Спасибо вам, — благодарно ответила ему девушка. — Я не приму вашей благодарности, госпожа. Это было то немногое, чем я могу расплатиться за свои долги. Скоро мы прибудем в Подземное царство, где о вас позаботится хозяин. Запомните, госпожа, — строго отрезал старик, — ничего не ешьте. Царь Аид всем вас обеспечит, он очень гостеприимный хозяин. — Охотно верю, — жрица ответила ему и вновь задремала. Когда они прибыли, паромщик растормошил служительницу своими костлявыми руками так осторожно, как мог. Бендзайтен проснулась, постаралась встать и не без помощи старца перебралась на берег. — Как вас зовут? — слабым голосом спросила она. — Харон, госпожа. Ваше настоящее имя мне известно, не стоит говорить мне другое, нин-дингир Астарта, — он снова вернулся в лодку и отчалил. — Помяните мое слово, не спрашивайте богов о себе, — сказал Харон на незнакомом ей языке, однако смысл оказался ей полностью понятен. — Прощайте, — он растворился во мгле. Его фонарь с белым светом еще немного мерцал сквозь плотный черный туман загробного мира, а потом и вовсе исчез. Девушка подошла в воротам, возвышающимся у пристани. Больше идти было некуда. Врата казались огромными и неподъемными. Подле них лежал черный пес с тремя головами. Он мирно отдыхал. Служительница подошла ближе, заострив на себе внимание одной из голов. Голова подняла уши и посмотрела на нее умными глазами. Жрица протянула руку к ее носу. Она обнюхала кисть девушки и лизнула ее, не признав в ней ни живую, чтобы гнать назад, ни мертвую, чтобы толкать вперед. Две другие головы подключились и уже наперебой урчали и лаяли друг на друга за возможность получить поглаживание за ушком. Собака встала — на ошейнике зазвенела стальная табличка, гласившая: "Κέρβερος". — Так тебя зовут Кербер? — спросила жрица, не наклоняясь, ведь собака была почти с нее ростом. — Проведешь меня внутрь? Мне нужно к твоему хозяину, — пес толкнул головами двери и повел гостью за собой. Стоило ей войти, как ворота за ними захлопнулись. Сперва ее привели в темную спальную комнату. "Нет, я не хочу спать, сперва мне нужно поговорить с хозяином этого дворца," — повторила Бэнтэн. Тогда собака нетерпеливо гавкнула на непонятливую жрицу, подошла к кровати всеми тремя носами указала на сложенную одежду. Девушка заметила светильный шар, подошла к нему и легонько постучала, принуждая искорку внутри загореться. Она взяла в руки одежду и судорожно выдохнула. Это был хитон достойный царицы. Темно-синяя ткань переливалась бирюзовым, напоминая воду в чистых реках, подол обрамлялся вышитым узором, а тканный пояс из черного шелка выл вышит серебряными нитями. "Я это не надену," — служительница испугалась такой роскоши и чуть не бросила платье обратно на кровать, но одна из голов пса настырно подтолкнула ее к зеркалу. Деметрово одеяние было порвано в нескольких местах, запятнано грязью и воняло потом, увы, но те же слова можно было сказать и о жрице. "Ладно, надену, но после того, как умоюсь, — в соседней комнате уже послышался плеск воды, — похоже, ты привел меня в комнату, исполняющую желания". Невидимые руки помогли ей умыться, обработали раны, осмотрели чешую, нарядили и расчесали. Бендзайтен смотрела в зеркало и понимала, что такой красивой не чувствовала себя никогда. Она не верила своему отражению, не верила, что это она, что даже злосчастный браслет Афродиты смотрелся к месту. В таком виде ее не сложно и саму принять за богиню, самую низшую, конечно, но богиню, если бы не волосы. Рядом лежал венец из серебра с множеством маленьких драгоценных камней, названия которых жрица не знала, а цвет не решалась на звать: под одним углом — синие, под другим — зеленые, под третьим — бордовые. К украшению она даже не притронулась: браслет все еще был при ней и все еще напоминал о том, что она может сотворить с драгоценностями. Не хотелось ей огорчать царя, пакостя ему еще до их встречи. В таком виде Кербер согласился вести ее дальше. Они прошли по множеству коридоров, выдолбленных в одном целом куске породы, как показалось Бэнтэн. Малахит сменялся зеленым мрамором, а он лазуритом, а лазурит — адамантом. И всюду она слышала суету невидимых слуг, их эфемерный шепот, как жужжание воздуха. Наконец они дошли до огромного зала, построенного или выделанного в сапфире. Пес бесстрашно шел вперед, жрицу же захватывал благоговейный ужас, смешанный с восторгом. Впереди стоял трон, на котором с видом скучающим и, в то же время, полным размышлений сидел мужчина. Его длинные вьющиеся волосы ниспадали почти до пола. Жрице даже подумалось, что они так отросли за то время, пока он тут сидел. На челе его покоился терновый венец из блестящего черного металла. Собака подошла, радостно виляя хвостом, и положила морды на колени хозяину. Тот открыл глаза, недоуменно глядя на своего стража: тот ни разу не позволял себе подобной вольности. Кербер не уходил со своего поста просто так. Тогда царь поднял глаза и увидел служительницу. Ее пробрал мороз по коже, но девушка заставила себя идти вперед. Он не спускал с нее взгляда, в котором плескалось некоторое замешательство похожее на наваждение. Решив, что подошла достаточно близко, она поклонилась. — Встань, — его низкий голос отразился от стен залы эхом. Она выпрямилась, покорно опустив голову вниз. Царь Аид должен быть самым старшим из трех, потому она и представить не могла, насколько же суровым он может быть. — Кто ты такая? — Я всеобщая жрица, живущая под эгидой Ареса и Афины, господин Аид. — Так ты и есть Бендзайтен, — он встал и подошел к ней ближе. — Я не присутствовал на приеме, у нас не было возможности друг другу представиться, прошу меня простить за это, — раздалось над ней. Служительница медленно подняла взгляд, встретившись с его глазами. В них не было гнева, не было недовольства, только спокойствие и что-то еще, что-то очень далеко и надежно спрятанное, но не враждебное и потому мало ее занимающее. Не найдя сил выжать из себя ответ, она проглотила воздух и помотала головой. — И что же ты тут делаешь? — Я, — она не знала, стоит ли ей рассказывать ему правду, но точно знала, что не стоит говорить ложь, поэтому решила отщипнуть от правды небольшую часть, — я пришла просить вас взять надо мной временную эгиду в силу внешних обстоятельств на земле. — На сколько? — жрица удивилась и даже обрадовалась тому, что бога не интересовал вопрос, почему. — До начала лета. Тогда я вас покину, — его бесстрастное лицо не выразило ни грамма раздумий. Он будто изначально был согласен. — Хорошо. Оставайся на такой срок, какой тебе угоден. Знаю, говорить такое про Подземное царство кажется глупым и издевательским, но будь тут как дома. Кербер отвел ее обратно в комнату. Закрыв за собой двери, она ощутила безмерное облегчение и скатилась по стене вниз, на пол. Ее переполнил страшный, истеричный смех. Руками жрица зажимала себе рот, но глухой хохот вырывался из груди. Она цела. Она жива. Это главное и самое смешное. Девушка успокоилась, ей нужно было рассудить на холодную голову, что же делать дальше. Необходимо вернуться в день выборов, чтобы проголосовать за Афину на всякий случай. Деметра и богиня войны точно переполошатся о ней. Афина не глупа и сразу поймет, в чем дело, если Гелиос не запудрит всем мозги. С одной стороны, ей стоило попытаться отправить своим весточку, чтобы успокоить их напряженные в последнее предвыборное время умы, но это же значило, что ее могут заставить покинуть безопасное место, куда солнце не может сунуться, и отправить обратно, Гелиосу в лапы. Такую возможность нельзя исключать. Она тяжело вздохнула. Нет, лучше уж ждать до последнего. Вероятно, только это заставит Афину сдвинуться с места. Тихий стук прогремел на всю комнату — слуги зовут на трапезу. Девушка поднялась, поправила платье и с горделивым спокойствием прошествовала за ждавшим ее Кербером. Молодая жрица, не знавшая, как за день разрушались государства, тешила себя тем, что за две недели ничего не успеет произойти.***
Если спросить Аида, чем стала для него жрица, то он ответит коротко и емко, как всегда: "φαινόμενα". Файномена. Для него она оказалась не просто событием, а событиями, тянувшимися хороводом. Он точно знал, ей сообщили, что здесь нужно очень осторожно обходиться с едой. На первой же трапезе она не выказала никакого беспокойства. Был ли это сигнал зарождавшегося доверия или же иногда проявлявшегося легкомыслия? Трудно сказать. Тогда она молчала весь вечер, но на следующий осмелела. — Господин, прошу вас, дайте мне поручение. — Поручение? — Да. Работу. Не так важно, какую. Я не могу сидеть, ничего не делая. Чувствую себя нахлебницей. — Вся работа по дворцу принадлежит слугам, боюсь, я не знаю, что могу тебе предложить. — Предложите работу не во дворце. Меня не пугает ни вид смерти, ни вид крови. Я десять лет протирала чаши весов правосудия от ошметков тканей, лимфы и крови. С тринадцати лет. Прошу вас, дайте оказать вам посильную помощь. Знала ли она, что Аид не имел сил, чтобы ей противиться? Она могла просить у него все, что угодно, он бы не смог отказать. Вряд ли. Не знала, иначе бы пользовалась этим чаще. Впредь перед ней были открыты врата, ведущие к Тартару и Элизиуму, исключительно в профессиональных целях. Она себя не жалела. Будто скрываясь от невидимой кары, жрица пропадала на работе, провожая умерших в рай или ад, копаясь в архивах некрологов. Он видел, как успокаивалось ее лицо, погружаясь в рутину. Постепенно их обоюдное напряжение выравнивалось, успокаивалось, пока не сошло на нет. Тогда на смену ему пришел интерес. Жрица честно себе признавалась, что побаивалась господина, несмотря на его явную добродетель. Молчаливый и мрачный Аид не производил иного впечатления и сам это понимал. Но она видела в глубине его глаз, как острая вина пронзает ему сердце каждый раз, когда он видит ее страх, за что корила себя. Бендзайтен решила, что от подобного надо избавляться, надо узнать господина получше, чтобы больше не бояться одной его тени. Однако к нему было очень сложно подступиться. От этого бога разило спокойной силой и тихой мощью, от которых каменел воздух. Жрица решила предпринять проверенный шаг и предложила сыграть в петтейю. Она уже привыкла к тому, что господин Аид с неким оцепенением реагировал на любые контакты, и понимала, что у такого замкнутого божества гости — явление редкое. Это ее даже чем-то умиляло. Тактика его ввела ее в ступор. Изначально он долго выжидал, делал вид, что строит баррикады, а потом резко срывался с цепи и заканчивал игру в два счета. Честно говоря, эта попытка узнать его ее больше напугала, чем успокоила. Слуги продолжали подкладывать ей украшения, которые она с завидным упорством не носила. На последней трапезе первой недели она не выдержала. Сидя напротив него, собрав решимость в кулак, жрица заговорила. — Господин Аид, можно вас попросить о кое-чем? — Да, конечно, — отозвался царь. — Я не хочу, чтобы слуги носили мне драгоценности. Я их не надену, — она пыталась говорить мягко. — Тебе не угодило серебро? Я могу сделать тебе что-нибудь из золота, — озадачено ответил Аид. — Подождите, все эти украшения... — медленно доходила до нее его мысль. — Люблю иногда занимать руки. — Тогда я их точно не надену. Мне их слишком жаль, — поникла Бендзайтен. — Это же просто металл да камни. С чего тебе их жалеть? Не больно же этому браслету сидеть на твоей руке. — Вы же знаете, кто я. — И что с того, кто ты? Безделушкам не принципиально, кото украшать. — Но я могу их попортить, этот браслет раньше был простым нимфовым браслетом из святого золота и кварца, но потом я коснулась его, и он подурнел, — царь встал со своего места и подошел к ней. — Позволь, — он взял ее запястье, стараясь не касаться голой кожи, держа в руках исключительно браслет, но даже так она ощущала, как мертвенно холодны его пальцы. — Ты не представляешь, какими глупостями загородила свою светлую голову, — царь снял с себя черный терновый венец. — Это один из самых благородных металлов, если не самый благородный. Он появился еще во времена хаоса, и уже тогда его было очень мало, а сейчас остались лишь крупицы от крупиц. Черное золото. А это, — он поднял ближайший кубок с алыми камнями, — красный гранат, символ плодородия, счастья и чуда. Вот что я тебе скажу: то, что ты своими руками обратила простое золото в черное, простую стекляшку в драгоценность, и есть самое настоящее чудо. Носи его с честью и гордостью, — он нерешительно замер рядом с ней. Его рука опустилась на ее непокрытую голову в неумелой ласке. — Сделай мне одолжение, не суди о себе исключительно по мнению окружающих. Ты достойна гораздо лучшего обращения. В тот момент из ее глаз почти что брызнули слезы. Ни о каком страхе больше не шло и речи: этот бог относился к ней так бережно, как никто и никогда до этого. Царь оказался убедительным, оказался сочувствующим и добрым. Ей никогда еще не было так стыдно за себя и свои мысли. Отныне она всегда появлялась в его украшениях, стараясь радовать глаз. Впервые увидев ее в своем ожерелье, он едва заметно улыбнулся. Ни в чем ей не было отказа. Стоило жрице предложить как-то разнообразить вечер, как все исполнялось. Забавно было наблюдать за немыми парящими масками, разыгрывающими драматургию, но это был один провал из десяти. Она и не задумывалась, почему любой ее каприз исполняется, а пользовалась этим на благо господина. Он не проводил вечера в угрюмом одиночестве. С ним была жрица, оказавшаяся хорошим собеседником. Даже он, самый замкнутый бог из всех, каким сам себя считал, находил разговоры с ней приятными. Он и сам был не против рассказать ей многое. Часто она вытаскивала его на прогулку, осознавая силу своего влияния. — Ты снова едва будешь ноги переставлять на следующий день, — принеслось со входа в архивы. — Тут всегда было так холодно? — Я хотела сегодня закончить со всеми смертными за прошлые десять лет. Тогда завтра смогу взять первую четверть нынешнего десятилетия, послезавтра — вторую, и так закончу со всем к отбытию, — на ее плечи опустился его плащ. — Спасибо. — Я сам со всем разберусь, побереги свои силы на других богов, — настойчиво, но мягко сказал Аид. Эти два слова могли описать большинство его поступков. — Но, господин Аид, — возразила жрица. — Идем, — мужчина открыл перед ней дверь, пропуская вперед. Служительница восприняла это, как приказ, и повиновалась. Заметивший внезапное угасание в глазах своей подопечной, царь повел ее не во дворец. — Сюда, — мужчина открыл дверь около врат Тартара. Она вошла в зал, который на фоне тронного не казался таким большим, но оставался по меньшей мере немаленьким. В центре этой комнаты было возвышение в форме окружности, диаметр которой мог сравниться с небольшим озером. Эта окружность была составлена из очень тесно составленных камней и напомнила девушке дно сторожевой башни в Асгарде. Служительницу пробрало странное чувство, будто сама энергия этого места очень ей знакома. — Что это за место, господин Аид? — двери за ней с ужасным грохотом захлопнулись. — Я не могу тебе это сказать, — он вырос перед ней угрожающей тенью. — Господин? — впервые она увидела, как ледяное и по-своему притягательное спокойствие его лица ломается под тяжестью непередаваемого сожаления. — Не зови меня господином. Я не достоин такого звания, как и тот, кто наградил тебя этим, — он указал на яркий шрам на ее плече от хлыста Посейдона. — Аид, вы злы на меня? — виновато спросила жрица. — Вы ни разу не смотрели мне в глаза с самого начала. — Быть может, убить тебя тогда было бы самым лучшим для тебя решением, — его слова прозвучали, что гром среди ясного неба. Она ошарашенно застыла, уставившись на него огромными глазами, чем пробудила в нем старые воспоминания. — Видеть, во что они превратили тебя сейчас, в запуганное всеми дитя, да, — согласился он сам с собой. — Это и есть божественная кара. — Я не знаю... не понимаю... — Это к лучшему. Никогда не говори об этом всем с Зевсом, никогда не высказывай напрямую свой интерес к своей же истории, ради меня, — уже более, чем настойчиво, хоть в этот раз умоляюще, сказал царь. — Хорошо, не буду, — ей было очень больно видеть подавленным, ведь до этого ей был знаком только царь Аид, господин Аид, немой силой своего духа напоминающих гору. — Я знаю, есть те боги, которых ты боишься, есть те боги, которые тебя ненавидят, ведь неспроста ты сюда попала, но мне важно знать, не предпочла ли ты меньшее зло большому, а большое великому. Ответь, ты меня боишься? — Нет, вовсе нет, — честно ответила жрица, поразившаяся ему еще больше: он знал, что она искала убежище от бога и предоставил его без особых вопросов. Ее это тронуло. Она улыбнулась. — Девочка моя, — горько сказал Аид, — как я перед тобой виноват, как виноват, а ты мне улыбаешься. Как можешь ты своему палачу улыбаться? — Ты добр ко мне, а иного я не помню. Ты спас меня тогда, когда я в этом нуждалась. Ты раскаиваешься передо мной так, как будто все всех моих бедах виноват, и раскаиваешься искренне. Как мне тебе не улыбаться? — не зная, как к нему подступиться, ведь Аид был достаточно высоким мужчиной, она поднялась на носочки и приобняла его за плечи так, как получилось. Он не решился обнять ее в ответ. Когда девушка опустилась, он осторожно взял ее за руки. — Есть ли что-то, чего ты желаешь? Все, что угодно. Скажи мне, я это достану, сделаю или найду того, кто сделает. Все, что угодно твоей душе, что только может осчастливить тебя. — Тогда, когда я уйду, разрешите мне вернуться, — она мигом пресекла непонимание и восклицание, замершее в его гортани. — Это мое желание. Остальное я и сама достать в силах, а это только ты сам можешь мне дать. — Мой дом — твой дом. Возвращайся, когда захочешь и насколько захочешь. В любую бурю, знай, здесь для тебя найдется убежище, но взамен я попрошу кое-что. Я знаю, что вещь эта немыслимая, но не дай другим затушить твою волю, не дай им превратить тебя в бездушную куклу, исполняющую приказы, знай, что как только они этого добьются, я убью себя. Вдруг она почувствовала, что связь между ними гораздо сильнее, чем ей казалось, что видятся они не в первый раз, что нечто очень давнее связало их судьбы так, что разделить их помогут только ножницы мойр. И притянуло их друг к другу не случайно. Аид готов был положить все на ее защиту, но упорно молчал о причине. Жрица поняла, что он ей не эгида, не приятель, ведь их связывает нечто более глубокое и сложное, зато очень прочное. — Поняла. Я согласна, — служительница все же решилась задать ему последний вопрос. — Аид, ты же меня видел до этого, и имя мое знал. Но откуда? — бог помолчал, взвешивая и расставляя слова у себя на языке прежде, чем сказать их жрице. — Даже если бы ты сорвалась в мертвые воды, я бы не дал тебе упасть. Я не дам тебе лишиться последнего, когда сам забрал у тебя столь многое. В своих мыслях она часто возвращалась к этому разговору, который больше напоминал ей сон, полный загадочных фраз и обещаний. Он тоже не раз думал о нем в совсем другом ключе. Чувство вины в нем усилилось многократно, когда он в самом деле узнал, насколько же светлой душой обладает служительница. Ей не были чужды роскошь и простые человеческие радости, но она в любой момент была готова отказаться от них, не питая к ним великой привязанности. Великую привязанность она питала к богам, что его огорчало более всего. Маленькая милая девочка, она же даже не осознает, чего ее лишили! И почитает своих угнетателей! И чувствовать себя одним из них, да, это кара божья. Временами его захватывали страшные мысли. А ведь можно дать ей маленький подземный фрукт, ягоду, семечко, да все, что угодно! Она не сможет больше покинуть царство, не сможет прислуживать ни Зевсу, ни менее коварным угнетателям своим. А он будет ее холить и лелеять так, как только может. Но стоило ему увидеть ее лицо, озаряющееся улыбкой, как Аид гнал прочь все эти пагубные мысли. Как можно?! Она же здесь зачахнет. Нет, такой светлой душе и место среди светлых, на Олимпе, в радости и солнце. Она не заслуживает таких громадных лишений, особенно по его велению. Царь боролся с искушением очень стойко и самоотверженно, ему не в первой было бросать вызов своим внутренним демонам, но он позабыл, что не зря его царство иногда величают его именем, ибо оно является его отражением. Зная мысли господина, слуги подкладывали гостье подземные кушанья, надеясь превратить ее из гостьи в госпожу. Аиду приходилось кормить ее из своих рук, чтобы избежать такой участи. А время прощания все приближалось. В тот день они позавтракали вместе в почти полной тишине, что ранее было для них довольно комфортно, но сегодня было очень неуютным. Бог проводил ее до безопасного выхода из Подземного царства на Олимп. Она снова неумело обняла его, на этот раз бог ответил. Платье и украшения остались при ней, как дар. И вот перед ней раскрывается земная твердь. Забрезжил свет, от которого уже успели отвыкнуть ее глаза. И вдруг Аид кричит не своим голосом: "Стой!" Обернувшись, она поняла, что это он кричал не ей, а Керберу, ласковому псу, который всегда слушался хозяина. В этом и была проблема. Он всегда слушался и выполнял прихоти хозяина, даже те, о которых он сам не знал. Огромная собака бросилась к ней, раскрыв три пасти, готовые вцепиться ей в глотку. Ей удалось отскочить, упав на пол. В этот раз она увернулась, но не факт, что получится и в следующий. Аид материализовал из воздуха посох и со всей силы ударил по Керберу так, что пес отлетел в другой конец зала и громко взвизгнул. Царь понимал, что вновь не сможет сказать правду, хоть и сам понимает ее очень смутно. "Он не успел тебя ранить?" — спросил он, помогая ей встать на ноги. — Пока я жив, не важно, что тебе грозит, я приму это на себя, — серьезно повторил Аид. — Очень сильное заявление для похитителя, — раздалось сверху. — Руки прочь от жрицы. Изначально девушка не узнала богиню, столь грозным и непривычным был ее голос. Служительница сильнее прижалась к Аиду, но завидев зеленое платье Деметры, тут же бросилась к ней. — Моя хорошая, моя девочка, как мы все перепугались, как мы все волновались, — богиня покрывала ее лицо материнскими поцелуями, прерываясь только затем, чтобы посмотреть на нее. — Афина там совсем с ума сошла, она уверенна, что Гелиос виновен, когда он сам на Аида указал, и вот ты тут. — Она правильно все поняла. Я только из-за Гелиоса пострадала, Аид тут совершенно не при чем, — отстаивала честь своего друга служительница. — Где сейчас Афина? Нам нужно на выборы в кекропсову землю. — Она позабыла обо всем, когда ты пропала. На все правила плевала, лишь бы тебя вернуть, — жрица не могла улыбаться ярче. "Я еще вернусь, ты только дождись меня," — сказала ему Бэнтэн и взбежала вверх по лестнице. Аид еще немного постоял, вросший в землю. Со скулежом к нему подошел Кербер, волоча за собой лапу, размазывая ей же свой след крови из носа. На протянутую руку хозяина он сперва отпрянул, но не ведая иного господина, прильнул к руке, надеясь на ласку, а не удар. Царь пригладил друга, извиняясь за себя. Все из-за него страдают, куда ни глянь. Пес ушел зализывать раны. Одиночество никогда не ощущалось им так остро.***
Вернувшись на Олимп, жрица без объяснений заставила Афину лететь на выборы. Служительница обещала объяснить ей все позже и обещание сдержала. Посейдон уже надеялся, что даже соревноваться не придется, но был наказан за это судьбой. Он предложил городу соленую воду и лошадь, животное, которого тут еще не водилось. Лошадь людям понравилась, а вот соленую воду пить никто из них не захотел. Тогда вышла Афина и одним махом взрастила из худой земли высокое оливковое дерево с очень вкусными плодами. Мужчины отдали свои голоса Посейдону, уверенному из-за Гефеста, что это и есть победа, ведь мужчин больше. Тогда женщины проголосовали за Афину, и решающая рука жрицы была среди них. Кекропс признал Афину покровительницей своего города и дал ему имя в ее честь. Отныне его город звался Афины. Бэнтэн была довольна, но прежде, чем уйти, ей нужно было довершить последнее дело. Оно само ее нашло. Кранай подбежал к ней, едва завидев в толпе. Он прижал ее к себе, приговаривая, как боялся, как искал все это время. Она ничего не говорила, не могла ни оттолкнуть, ни прижаться в ответ. Когда он попытался взять ее за руку, девушка отошла на ватных ногах. Больше всего она боялась, что сейчас разрыдается и не сможет ему сказать ничего из того, что следовало. — Я ухожу. — Но... ты не сможешь остаться даже на день? — Даже на день, даже на час, даже на минуту. Я больше не украду ничего из твоей жизни, как бы я ни хотела присвоить ее себе. Прощай и забудь меня, прощай и будь счастлив, прощай и живи с осознанием, что тебе уготовано великое счастье повзрослеть, постареть и умереть, — она отступала от него все дальше. — Ты даже не скажешь, как тебя зовут на самом деле? — Ты всего лишь смертный, — покачала она головой. — Смертным не положено. И пусть конец этой истории не близок, но лучше ему быть здесь, чем ждать своей очереди. Прошли годы. Умер Кекропс, и воцарился Кранай. Афины цвели при нем пышным цветом, город разрастался в высь и в ширь. Он редко вспоминал особенную жрицу, хотя народ запомнил ее, как его Персефону, и поминал гораздо чаще. Однажды и за ним приплыла лодка Харона, и его впустил в Подземное царство Кербер. Седой на всю голову царь покорно шел навстречу своей судьбе, но остановился, приметив впереди смутно знакомое лицо. Она посмотрела на него. Он по ее застывшему лицу понял, что она его узнала. Та самая жрица, что не постарела ни на день. Она бесстрашно подошла к богу, шепнула ему что-то, и вязкими, тяжелыми шагами подошла к нему. — Давно не виделись, ваше величество, — ни ее тон, ни ее голос не изменились. Царю показалось, что пройдет секунда и его кудри почернеют, морщины сойдут, и он окажется в объятиях той самой Весны. — Здравствуй, Персефона, — она сдержалась и никак не отреагировала. — Пошли, — девушка провела его к реке с белыми водами. — Тебе сюда. Не бойся, это не больно. — Что это? — Это река Лета. Ты войдешь в нее и все позабудешь, а потом все. Ты уже обрел покой, ты не грешил, ты не был святым. Тебя либо отправят в серые земли, либо бросят в общий котел душ, а потом смешают в одного и переродят. Я не смертная в человеческом смысле. Не знаю, как там это происходит. Ну что, вперед? — он уже ступил в воду, уже собрался окунуться с головой, но повернулся к ней. — Ты так и не сказала свое имя... Она хотела напомнить, что в водах Леты он все позабудет, что уже это не важно, что ему не положено знать ее имя, но вдруг осознала, что он все понимает. Многие спрашивали ее имя. Она отказывала всем, но не смогла взять и отказать ему. — Бендзайтен, — он кивнул, улыбнулся улыбкой, которую она узнала, и ушел под воду. И вместе с ним под воду Леты ушло из Бэнтэн что-то человеческое, что-то очень важное. Безвозвратно. Весь день она была тише воды и ниже травы, не хотелось ей ни есть ни пить. Она подошла к своему милому старому другу и сказала пару слов. — Аид, я хочу подышать свежим воздухом. Идем со мной? — он почувствовал, что ее гложет что-то очень сильное, очень серьезное, и не смог отказать, как и всегда. Он открыл проход на поверхность мира людей, где только зачинался закат. — Аид, я когда-нибудь смогу выйти замуж? Как люди? — Нет, — конечно, не сможет, демона не возьмут в жены ни люди, ни боги, никто. Она же бессмертная смертная. — И у меня никогда не будет ни семьи, ни детей? — Нет, — конечно, не будет, демоница же не способна родить на светлой земле, стало быть, во всем мире она бесплодна. Не будет семьи у бессмертной смертной. — Я когда-нибудь подряхлею и подурнею? Состарюсь? — Нет, — пройдет сотня лет, пройдет другая, а она не изменится, не поменяется внешне. Незачем тогда меняться и внутренне этой бессмертной смертной. — Я когда-нибудь умру? — Нет, — боги всегда что-то придумают, боги не дадут ей просто так умереть. Это было бы слишком простое избавление для бессмертной смертной. С каждым вопросом ее плечи дрожали все больше. Аид смотрел на ее спину, и его сердце обливалось кровью, но ни утешить, ни соврать, чтобы утешить, он не мог. Жрица повернулась к нему с мокрым от слез лицом и дерганной улыбкой. "Не жди меня вечером. Я хочу погулять," — шепнула вечная девушка и понеслась в припрыжку по холмам. Она рвала цветы и бросала их в небо дождем, рвала на себе волосы, смеялась и плакала. Все феи и нимфы смотрели на нее и уверялись, что та спятила. Но все равно на них было Бэнтэн. Она все резвилась, утопая в собственной помеси из слез и смеха, запирая свое сознание, как и тело, не давая ему взрослеть и стареть. Какая разница, если старше она не станет? Если не умрет? К черту мгновения жизни однодневных цветов, к черту мгновения жизни смертны, если она выше них, если она вечная. Бендзайтен вставала на ноги и снова валилась под тяжестью того, что сама на себя возложила, проваливаясь в вечное детство, которое закончится только с окончанием мира. Краткое содержание: Бендзайтен покидает богов Севера, впервые тяготясь расставанием. Тюр, несмотря на глубокую привязанность к ней, не раскрывает своих планов о войне с Ётунхеймом. Жрица прибывает на прием, созванный с единственной целью – найти ей эгиду (опекуна и защиту). Она становится мишенью для насмешек Афродиты, интересом бога солнца Гелиоса и знакомится с по-матерински доброй к ней Деметрой, проявившей заботу, когда Бэнтэн становится дурно. Богиня намекает ей на возможную причину недомогания (египетский крест поглощает теперь там много энергии Бэнтен, что божественная сила ее ранит), это оказывается правдой, жрица рефлексирует и разуверивается в богах Юга. Привыкшая сама выбирать свою участь, жрица знакомится с богами войны, которые учат ее правильно вступать в спор и объясняют иерархию богов. Бэнтэн понимает, что Афина и сама хотела бы понести над ней эгиду, но пока является младшей богиней. Они договариваются попытаться вступить в спор с претендентами, который в последствие выигрывают. Долгое время Бэнтэн рефлексирует над своей прежней жизнью, отношением богов к ней и приходит к выводу, что мало кто испытывал к ней реальную привязанность и был добр, эмоции и травмы прошлого терзают ее, она решает, что хочет добиться не просто одобрения, но уважения. Афина, с которой у жрицы не получается выстроить теплых отношений, подтягивает ее общее развитие, заставляя учиться со своим братом, Аресом, долговязым и неловким подростком, постепенно сблизившимся с Бэнтэн, несмотря на вечные споры и препирательства. Зевс внезапно вызывает Афину к себе. Богиня настаивает на том, чтобы идти всем вместе. Служительница задумывается над поведением Афины и Ареса, чувствуя боль от психологической травмы и осознания своей ненужности, она не знает, кому верить и стоит ли верить себе и своим суждениям. Постепенно ее поглощает мысль, что никто и никогда о ней не заботился по-настоящему, ее лишь боялись, а боги дорогого сердцу Асгарда уже давным давно позабыли о ней. Арес быстро возвращается и сразу же сбегает, услышав шаги своей матери, Геры. Богиня устраивает допрос Бэнтэн и дает ей совет: ни при каких обстоятельствах не лезть в дела богов. Афина возвращается вместе с Зевсом, обсуждая будущие планы. Их теплое отношение друг к другу контрастирует с неприязнью большинства богов к Аресу. Жрица решила прогуляться по садам Деметры. Она наткнулась на нимфу Афродиты, выронившую обручальный браслет. Когда Бэнтэн попыталась помочь ей, браслет из золота почернел, а камни кварца в нем покраснели. Нимфа разрыдалась и убежала. Из-за деревьев вышла Афродита, будто намеренно следящая за жрицей. Богиня, изначально принижающая служительницу из чувства превосходства, продолжила давить на нее из-за страха, ведь жрица очернила священный металл. Афродита впервые понимает, что перед ней не просто смертная, но носительница демонической крови. Она уверяется в опасности, исходящей от Бендзайтен по отношению не столько к ней, сколько к ее близким и подчиненным. Богиня заставляет жрицу надеть браслет и появляться на людях только с ним, в напоминание о своей сущности, иначе она все расскажет Зевсу. Бэнтэн остается в расстроенных чувствах и решает не продолжать путь в сад, а отдохнуть на холме под солнцем. Ей удается немного вздремнуть, но ее покой нарушает Гелиос, испытывающий к ней интерес. Она прямо говорит, что ей противна его страсть, она предпочитает иную форму выражения любви и обнимает его. Гелиос вспоминает свою прошлую привязанность и тускнеет. Он предупреждает Бэнтэн о возможной опасности, грозящей ей дома, и уходит. Дома ее настигает опасность в виде Посейдона, непреклонного в своих суждениях о природе демонов. Бог требует у племянницы отдать служительницу ему, прибегая то к угрозам, то к подкупу. Он требует Афину высечь свою подчиненную, так как она подслушала их разговор, но та отказывается, понимая случайность ситуации. Тогда Посейдон решает высечь жрицу самостоятельно. Пока он нанес жрице два удара плетью, богиня стояла в стороне, но третий удар пришелся по Посейдону: Арес хлыстом выбил плеть из его руки и встал на защиту Бендзайтен. Боги перебросились взаимными угрозами. Посейдон, испытывающий к Аресу ненависть еще большую, чем к Бэнтэн, ушел. Из-за пережитого стресса, из-за всепоглощающей ненависти бога к племяннику со служительницей случилась паническая атака, она сбежала в лес. Ее настигает Арес, выследивший ее по крови: он боялся ее возможного самоубийства, поскольку судил по своему опыту. Между ними случается душевный разговор . Они выслушивают друг друга, понимают и принимают их общую боль и тревоги по поводу своей ненужности этому миру. Арес не отстраняется от Бэнтэн и выслушивает историю ее жизни. Он признается в том, что считает ее светлым и добрым существом, а взамен просит выслушать и его историю. Арес рассказывает о своем безрадостном детстве, всеобщей неприязни из-за отречения от него родителей, но ведомая чувством вины Афина остается на его стороне, воспитывает мальчика и вместе с молочной сестрой (дочерью Посейдона от любимой погибшей во время войны с демонами жены) принимает его в свой ближний круг. Аресу трудно дается рассказ, он признается в схожих суицидальных наклонностях и просит не бросать его, так как в его мире почти не осталось по-настоящему близких. Он обещает стать мудрее и сильнее, если Бэнтэн не покинет его. Она соглашается, но просит рассказать, что стало с Палладой. Арес признается в убийстве девочки. Бендзайтен ему не верит. Афина делает вид, что ничего не произошло. Она начинает иначе вести уроки для жрицы, заставляя ее решать загадки и критически мыслить. Они часто играют в петтею (аналог шахмат), жрица замечает, что стратегия богини схожа с ее поведением в реальной жизни. Она хочет выяснить мотивы Афины в ее обучении и узнать правду об убийстве Паллады. Бендзайтен остается уверенной в том, что Арес не мог убить ее. Помогая Деметре, по наводкам богини жрица догадывается, что Афина хочет стать старшей богиней. Бэнтэн просит Деметру больше рассказать о Посейдоне, богиня соглашается из-за своего к ней расположения. Она рассказывает, как во время войны с демонами враги настигли их из-под земли, убив Амфитриту (жену Посейдона), чудом защитившую дочь, тогда общей трагедии помог избежать Гиперион (отец Гелиоса). В храме богини жрица находит зеркало Антанаклазис, закрытое тканью. Она глядит в него, что очень не нравится Деметре, внезапно перешедшей на иной язык и умоляющей Бендзайтен быть осторожной. Бэнтэн понимает часть фраз, будто этот язык ей отчасти знаком, но вспоминает угрозы Геры и старается не думать о произошедшем (и о том, что Деметра в зеркале не отразилась), чтобы не накликать на себя гнев старших богов. Напоследок Деметра подсказывает ей, что солнце все видит, и Гелиос должен знать, что случилось тогда с Палладой. Афродита спорит с Гелиосом, поскольку считает, что пора ему переключить внимание со жрицы на кого-нибудь другого. Он считает, что это не ее дело и остается при своем мнении. Бендзайтен внезапно настигает его, что настораживает и интересует всевидящего бога, ведь только ее он не способен увидеть своими лучами, пока не сконцентрирует на ней все свое внимание. Они договариваются, что он рассказывает ей об Убийстве Паллады, а она дает себя поцеловать. Гелиос признается, что не ненавидел Ареса и даже мог назвать его другом, ведь детям богов пришлось провести всю войну бок о бок на острове Авалон, но дружба кончилась, когда Арес убил Палладу, к которой Гелиос питал глубокую и теплую привязанность, близкую к романтической. Он рассказал, как детьми Афина и Паллада бились в поединках, но стоило ему отвлечься на секунду из-за грозового облака, как Арес проткнул Палладу копьем. Бог верит, что Арес сделал это ради шутки, и его не убили на место только благодаря Афине и ее заступничеству. Жрица просит рассказать о Палладе, и Гелиос перечисляет те качества личности девочки, которые находил и находит привлекательными. Ностальгирующий бог целует ее по-братски и отпускает домой. Афина, которая уже начала немного побаиваться свою подопечную, снова садится с ней играть в петтею. Бэнтэн просит и ее рассказать о Палладе. Богине неприятна эта тема, тогда жрица предлагает сделку: если богиня проиграет, то расскажет всю правду, если выиграет – Бэнтэн навсегда отстанет от нее со своими вопросами. До самого конца было сложно предсказать, кто победит, но жрица решает сказать перед концом игры пару слов. Она говорит о том, что пусть утеряла способность впитывать эмоции других, у нее осталась способность распознавать ложь. Она почувствовала, что Арес лжет, когда говорит об убийстве. Афина побеждает, но Бендзайтен логически доказывает, что если Паллада и была убита, то только руками Афины, а не Ареса. Она объясняет мотивы сторон, которые наконец стали для нее понятны, и давит на комплекс вины богини. В их разборку вмешивается Арес, стоящий на своем. Жрица злится и высказывает богам все, что о них думает, проходясь по безволию Афины, ее гордыне, чувству вины и самобичеванию. Богиня говорит о своем намерении отправить ее в мир людей, как только будет возможность. Жрица уходит, а Арес признается, что никогда и ни в чем не винил любимую сестру. Она ему не верит. В мире людей жрица прикидывается служительницей Деметры. Она хитростью считает количество горожан города, который в скором времени должен будет избрать покровителем либо Посейдона, либо Афину. Она находит и лазутчика со стороны бога морей, Гефеста, в котором и она, и Афина угадывают порабощенного бога со множеством проклятий. Они решают вернуть ему место на Олимпе, чем завоевывают сообщника. Тем временем у жрицы завязываются теплые отношения со смертным юношей Кранаем, который оказывается царевичем этих земель. Во время вылазки во дворец, ее находит царь Кекропс, чей вид не удивляет смертных, но приводит в шок Бендзайтен. На змеевидного царя не подействовало ее колдовство, он тоже обратился к ней на древнем наречии, на котором говорила Деметра, и попросил пощадить его детей, не губить им жизнь. Бэнтэн задумывается, что ни во дворце, ни в храме не может найти себе места. Их с Кранаем отношения развиваются, девушка впервые влюбляется, что не нравится Гелиосу, преследующему ее. Он начинает медленно закипать и сходить с ума. Бэнтэн окончательно доводит его, решаясь заняться сексом с Кранаем под открытым небом. Бог не выдерживает, он срывается с неба и преследует Бендзайтен в попытках изнасиловать ее. Общая молитва заглушает крики девушки о помощи, Гелиос лишь смеется над ее слезами. Вдруг земля под ее ногами разверзается, она падает в царство Аида. Аид помогает ей укрыться от напастей и ни в чем ей не отказывает. Он дарит ей красивые украшения и относится бережнее, чем кто бы то ни был, не требуя ничего взамен. Жрица догадывается, что это все неспроста, но не пытается разузнать причину. Аид успокаивает ее насчет браслета, искренне считая, что она не осквернила его, а сделала еще дороже, ведь кварц стал гранатом, а обычное золото превратилось в черное, из которого выкована корона самого царя царства Мертвых. Однажды царь заводит ее в странную и ни на что не похожую комнату, он признается Бэнтэн, что ему невыносимо смотреть на то, во что ее превратили остальные боги, и, быть может, убить ее тогда, давным давно, было бы лучшим решением. Но жрица успокаивает его и уверяет в своей ему преданности. Бог не желает ее отпускать, но делает это сквозь внутренние терзания. Она успевает вернуться к началу голосования и помогает Афине победить. В честь богини город называют Афинами. Девушка понимает, что не может больше быть с Кранаем, ведь она никогда не сможет заменить ему земную женщину, а он не проживет и десятой доли ее жизни. Она отказывается губить его и отвергает его привязанность. Много лет спустя, помогая доброму другу в царстве Мертвых, Бендзайтен вновь видит Краная. Он умер от старости, но даже спустя столько лет узнал ее. Она сопровождает его к реке Лете, чтобы он мог забыть всё о земле и отправиться на перерождение. Он соглашается, но просит у нее одного – сказать свое настоящее имя. Бэнтэн идет у него на поводу, пусть ей и нельзя раскрывать его смертным, она понимает, что это воспоминание все равно умрет в Лете. Вместе с Кранаем в Бендзайтен умирает ее человеческое начало, она принимает, что никогда не повзрослеет окончательно, что никогда не обретет любовь, никогда не родит детей и никогда не сможет позволить себе такую роскошь, как смерть.