Возвращаясь в любовь

      Блейк вылетел из палаты и тут же прижался к холодной стене. Она льдом обжигала спину, и неприятная дрожь остужала позвоночник, но все это было так неважно, когда яд травил грудь, разрывая её на куски. От неприятных ощущений горечь заклубилась на языке. Мужчина осел, пряча горящее лицо в ладони. Почему ему стало так плохо? Что зажгло в нем отравляющий фитиль? Блейку казалось, что он умирал. И казалось, будто бы он даже этому и рад.              — Мистер Лангерманн? Все хорошо? Как вы себя чувствуете?              Ричардсон. Доктор стоял в стороне и несколько лихорадочно потирал подбородок. Морщинки задумчивости разукрасили все его лицо, так что серые тени сделали и без того весьма мрачную внешность еще более суровой.              — Все… отлично, — пробормотал Блейк и попытался встать. Ноги слушались неохотно.       — Что-то болит? Принести воды? — доктор опустил руки, сцепив их в замок, и сделал несколько мелких шагов навстречу.       — Нет, спасибо. Я… мне нужно проветриться, — голос дрогнул, и в конце мужчина почти шептал, словно скрывал подступающие слезы.       — Ладно… Я понимаю. Просто есть кое-что, что, как мне кажется, вам следует узнать, — тон Ричардсона снова стал спокойным и размеренным. Его ничего в целом свете не волновало, и серая жизнь шла по накатанной дорожке. Ну, по крайней мере, для него. Наверно, все психологи должны уметь быть черствыми… Чтобы выжить.              Блейк выпрямился и провел по щеке рукой. Нет, слез еще не было, хотя что-то неприятно кололо глаза. Почему? Откуда? Неужели его каменное сердце снова застучало в унисон со скоростью воспоминаний, мелькавших в голове?              — Я вас внимательно слушаю.              Доктор вскинул бровь. Потом снова сделал несколько шагов навстречу и оказался прямо перед несчастным, дрожащим от усталости собеседником.              — Мы пришли к выводу, что этот человек в принципе… здоров, — начал Ричардсон и поморщился, выказывая явное неудовольствие. И острая желчь прозвучала в его скрипучем голосе. — А полиция давно им интересуется. Его посадят. Это только вопрос времени, но говорят, что дольше полутра месяцев возиться точно не будут. Все документы почти готовы.       — Я знаю… знал, что так будет, — сухо отозвался Блейк, быстро кивнув. — Простите, доктор, но я жутко хочу проветриться, тут душно, как на скотобойне. Прощайте.              И зашагал прочь, намеренно громко постукивая каблуками по полу. Он наслушался тишины. С него хватит! Он тонул в собственном безумии, упивался им, как маленький ребенок, плачущий на публику ради родительской ласки! Больше такого не повторится! Хватит! Хватит! Хватит!              Блейк очнулся только на улице, когда проезжавшая мимо машина окатила его грязной водой из лужи. А дождь… уже кончился? Мужчина задрал голову и изумленно уставился на небосклон, еще хранивший рваные ошметки туч. Они медленно ползли куда-то за горизонт, растворяясь в пыльном воздухе. Как бы Блейк хотел тоже раствориться в нем, не оставив и следа… Или не хотел? Он уже сам не знал, чего ждал от жизни. Визит к Вэлу и слова Ричардсона, звучащие в голове, как приговор, оставили в душе гулкое смятение.              Позже, почти бегом удаляясь от психбольницы, Блейк позволил себе обернуться и ему показалось, что в крошечном окне он разглядел сутулый, но нечеловечески высокий силуэт в белом халате, и будто бы пронзительный взгляд прожигал спину…              В такси было душно. По радио крутили какие-то хиты 90-х, и хотя Блейк любил музыку тех времен, сейчас от неё начинала болеть голова.              — Выключите, — сипло попросил мужчина, не отрывая взгляда от окна, за которым уродливым размытым пятном проносился город и еще более уродливыми казались стертые скоростью мельтешащие люди.       — Не нравится, — констатировал водитель, совсем еще юноша, долговязый, с высоким голосом и мягкими вьющимися волосами.       — Нравится. Но не хочу.              Блейк вообще не считал нужным отвечать, но почему-то произнес эти слова. И задумался. Мысли, застывшие ненадолго тяжелым куском цемента, вновь заворочались. Затылок словно ошпарило раскаленной кочергой и сдавило так, что на глаза вот-вот могли подступить слезы. Мужчина быстро сглотнул, потер голову кулаком, но не помогло.              — Вы навещали кого-то из родственников? — вдруг спросил водитель и буквально на мгновение отвернулся от дороги. Блейк успел поймать на себе преисполненный дружелюбного любопытства взгляд серо-зеленых глаз.       — А по мне видно, что я из психушки? — холодная усмешка.       — Видно. У моей девушки дядя лежал там. Я знаю, как выглядят люди, посещающие своих близких в… подобных заведениях, — как ни странно, голос юноши оставался довольно веселым, разве что стал более тихим.       — Я навещал не совсем близкого… — Блейк и сам не знал, почему признался, но на секунду он почувствовал себя великим старцем, который может часами рассказывать истории, в которые ни за что не поверят взрослые, но всегда поверят дети.              Ненадолго воцарилось молчание. Каждый, наверно, думал о своем, и даже легкая улыбка сползла с лица молодого водителя. В какой-то момент он оторвал от руля, обтянутого искусственной кожей, одну руку, чтобы потереть глаза, словно надеясь согнать какое-то видение. По крайней мере, Блейк зачастую так делал. «Все чаще… в последнее время», — подумал он и снова усмехнулся.              — Вы знаете, в эту больницу доставили одного безумца… из тех, что в Аризоне… Ну, вы, наверно, сами слышали, — вдруг заговорил юноша совсем тихо. Таким голосом обычно сообщают военные тайны.       — Аризоне…       — Ну да! Неужели не слышали? — водитель оживился и, кажется, теперь почти не смотрел на дорогу. — Такой шум стоял, месяц точно все СМИ обсуждали! Там вертолет разбился. Журналистка погибла, а оператора, муженька её, вообще…       — К кресту прибили, как мессию, — тихо и спокойно проговорил Блейк и опустил ладонь, перечерченную жутким шрамом, на приборную панель, чтобы включить радио. — Лучше смотрите, куда едете.              Из динамика раздался бархатный голос Стинга.              

***

             Дома было тепло. Настолько тепло, что даже душно. И весь этот уют, сочившийся сквозь бледно-оранжевые стены, казался таким тошнотворным, приторным. Словно все эти фасады старинных улочек с картин в фоторамках смеялись, хихикали, изгибая окна-рты в жутких усмешках. Блейку почему-то стало противно. С глубоким, гортанным ревом, родившимся в груди, он сорвал со стены снимок Эйфелевой башни и долго вглядывался в него. До рези в глазах. До дрожи в руках. А потом терпение иссякло. Фотография полетела на пол, вдребезги разбилась рамка, и страшный, преисполненной животной тоски крик разлетелся по квартире.              Блейк не знал, откуда взялась эта боль, которая душила и грызла его. Ему просто было плохо, словно все мысли и чувства высосали, оставив только пустоту, которая кислотой жгла душу. И от чувства жалости к себе было никуда не деться. Она прорывалась в каждую каплю крови, наполняя тело какой-то чуждой беспомощностью. От усталости, сковавшей вдруг голени, Блейк рухнул на кровать, уткнулся носом в одеяло и стих. Словно все силы покинули его, не оставив даже жгучего беспричинного бешенства.              Стрелка часов была спокойна. Она двигалась медленно-медленно, будто ленилась нарочно. И каждая отсчитанная половинка минуты ознаменовывалась тяжелым всхлипом. Блейк отрывал голову от поверхности, делал протяжный вздох и снова ронял её. Однако позже, несколько успокоившись, мужчина все-таки перевернулся на бок, прижав колени к груди. От мучительной боли свело бедро — дали знать о себе старые раны. Но вскоре и это прошло. Пустота…              Сон пришел, как всегда, внезапно. Он окутывал сознание иссиня-черным туманом, который душил и почти доводил до предсмертной агонии. Кто-то нацепил на шею стальное кольцо из расплавленного металла, так что каждая секунда приносила мучительную боль, а попытки кричать обращались в хрип и кашель, срывающийся с губ алыми каплями. И даже эти звуки тонули в чем-то вязком, тошнотворно-кислом по запаху. Блейк не слышал ничего, кроме звона и странных отрывистых ударов, словно кто-то бился на мечах.              Глаза открылись только спустя несколько минут. Все еще пронзенный болью и почти параличом, Блейк не видел ничего, кроме белого света, выжигающего белки. Ему казалось, что кровь заструилась по щекам, слепляя ресницы.              Так выглядят врата Рая? Сюда так торопятся все люди?              Сквозь белое свечение показались черные силуэты, и где-то на задворках сознания послышался крик. Нервная дрожь прошила позвоночник, и Блейк рванул наугад, забыв про все на свете, сам не зная, что делает. Он несся не разбирая поворотов и дверей, не узнавая того, что он снова здесь…в школе.              И кто-то настойчиво шептал откуда-то сверху или снизу, а может, кажется, справа, из-за поворота? Голос был приторно-сладкий, как кофе по-ирландски, и такой глухой, будто говорил сквозь плотный кусок ткани. Как сквозь кляп.              «Куда ты торопишься? Постой, Лангерманн…»              Блейк старался не вслушиваться. Ему и так страх расцарапал когтями всю спину, так что кровь пропитала рубашку. И этот косматый зверь все еще сидел на плече, дергал за волосы и хохотал, будто вторя голосу неизвестно, который все не умолкал и, пожалуй, откровенно забавлялся, так что хотелось отвести ему пощечину, встряхнуть, выбить спесь из этого жалкого существа.              Сердце билось уже под горлом, с висков тек пот, а глаза горели, горели, горели…. Болью, возбуждением, болезнью. В них лихорадочный блеск мешался с пеленой усталости и полусна, зрачок мелко-мелко подрагивал, как при нистагме. И Блейк в самом деле пытался понять, где он, но даже не мог сфокусировать взгляд. Все объекты растекались тонкой молочно-белой пленкой, солоноватой на вкус. Ей можно напиться, чтобы окончательно породниться с этим миром, напитаться им, слиться в единое целое, проклятое на вечные скитания на грани мироздания.              Блейк упал на колени, принимаясь умываться этим — тем, что чего был когда-то соткан каждый миллиметр окружающей материи. А теперь не оставалось ничего. И он пожирал этот мир, становился его частью, когда крик снова разрезал тишину, тихо-тихо звенящую и вскрывающую спинной мозг этим тревожным отзвуком. Хотелось зажать уши, закричать того громче, чтобы не слышать чужого голоса, молящего о помощи, но… Ничего не помогало. Он звучал где-то внутри, пронизывал каждую клеточку тела тонкими иглами, пропитанными ядом.              Все тело горело. Не узнавая голоса, не желая его узнавать, Блейк снова бросился прочь, спотыкаясь и поскальзываясь в лужах. Он просто бежал без оглядки, умоляя этого человека не кричать, зная, что он все слышит, но отчего-то продолжает его мучить. И в какой-то момент злая мысль, полная кислой досады, прожигает висок.              «Только попадись мне, тварь! Сколько же можно так орать?!»              А в следующий момент Блейк упал. Он запнулся в очередной раз, воздух с коротким вздохом испуга, вырвался из легких, а грузное тело понеслось вниз. А в мире больше не было верха или низа, только бесконечный темный тоннель, как нора Белого кролика. Комья черной земли падали на лицо, впитываясь в него маслянистыми отметинами, наполняя запахом сырости и гниения, словно само это место давно прокисло или начало разлагаться или распадаться на крошечные атомы, потому что неизвестно, что именно должно его убить.              Блейк поднял руку к лицу, чтобы стереть неприятные грязные следы, вызывающие жгучий зуд, и тут же оглушительно взвизгнул — его непривычно тонкое запястье, вымазанное в саже, украшали браслеты из костей с ошметками гнилой плоти на оных.              Блейк проснулся с острой потребностью сделать рваный глоток воздуха. Сердце стучало в груди как бешеное, захотелось даже выпить какого-нибудь успокоительного. Или обезболивающего, потому что кто-то невидимый упорно сверлил дрелью макушку. Неприятные ощущение подползали со всех сторон, грозясь задавить и разрушить остатки нервной системы. При подобной мысли Блейк даже горько усмехнулся. А есть ли он, эти остатки? Может, и нет давно ничего, кроме куска мяса, насаженного на кости, который живет по инерции и вот-вот свалится по дороге в аптеку и больше никогда не встанет.              Но развеять мрак помог стакан холодного молока. Он остудил горло, и даже зуб пронзило острой болью. «Надо сходить к стоматологу», — решительно подумал Блейк и улыбнулся. Странно, еще недавно хотелось умереть, но вот уже приходят размышления о будущем, в котором… боли нет места. Нет, очень странно. Окончательно прийти в себя помог добрый кусок жареной говядины и овощной салат. Однако тарелка опустела как-то слишком быстро. Стало скучно. Мужчина помыл посуду, вытер руки о жесткое серое полотенце и уставился в собственное отражение в начищенной до блеска кастрюле. Что дальше?              Обычно, разделавшись с обедом, Блейк снова отправлялся гулять или не делал ничего вовсе. Ему хватало собственных невзрачных мыслей, которые унылой вереницей тянулись в голове. Так почему же это не помогало сейчас? Мужчина даже убрался в коридоре, убрав осколки стекла, сломанную фоторамку. А вот сам снимок остался лежать на тумбочке. Но снова стало скучно, и Блейк, решив попытать удачу, включил телевизор. На первом канале крутили какую-то очередную комедию с туалетным юмором, на втором диктор в строгом костюме, но с проколотым ухом и подведенными тушью ресницами («Как необычно»), рассказывал что-то об экономике, на третьем шел очередной боевик, где мускулистый парень в узкой майке стрелял из пистолета с глушителем по недругам в бронежилетах. Так себе развлечение. Не развеяли скуку и книги, на них не хватало внимания, буквы расползались или наоборот превращались в мутное черное пятно.              Блейк и сам не заметил, когда в поисках занятия для сердца, ума и рук, он открыл компьютер и принялся что-то печатать. Звонкое пощелкивание клавиш отдавалось в голове, но отчего-то казалось приятным. Пока, конечно, на него обращалось внимание… А потом не оставалось ничего…              «Первым делом стоило бы разведать обстановку…»              «Я был уверен, что мне надо найти мою жену!»              «Это было жутко, но позже я даже радовался. Хороший вышел урок перед всем, что ждало меня впереди.»              «Как странно… Лишь теперь, выбивая буквы на ноутбуке, я понимаю, что и они были людьми!»              «Мне, правда, очень-очень жаль…»              «Я не мог не отправиться туда…»              «И это имя, произнесенное в благоговении и страхе. Я никогда его не смогу забыть. Всего три буквы. В. Э. Л. Вэл.»              Блейк оторвался от экрана и протер глаза, в изумлении глядя на циферблат над дверью. Прошло… четыре часа? В голове стоял такой туман, что даже собственное имя вспоминалось с огромным трудом и характерной пульсирующей болью. Зато почему-то чувствовалось слабое удовлетворение и спокойствие, такая уютная ленивая усталость, обволакивающая шею как шарфом. Жарко.              Мужчина, не спеша, встал из-за стола и прошел в ванную комнату, чуть щурясь в темноте, наступление которой он пропустил. Щелчок выключателя показался непривычно громким и даже неприятным. Пришлось невольно поморщиться. То же самое Блейк сделал и когда увидел своё отражение. Волосы растрепались и теперь торчали во все стороны, как если бы он только проснулся после ночи, проведенной в клубе наедине с алкогольными коктейлями, губы искусаны и в одном месте даже слегка кровоточат, под глазами, такими уставшими и печальными, бледные синяки. И несчастный снова почувствовал себя неуверенно. Ему стало отчего-то жутко и неприятно, в груди затрепетало.«Да что это за черт?!»              Блейк умылся холодной водой и пригладил волосы, а затем вернулся за стол. Глаза и так болели от напряжения, а белый экран, покрытый крошечными черными буковками, будто стремился выжечь их окончательно своим светом. Но сейчас это было уже не причём… Мужчина перечитал написанное и вздрогнул, как если бы кто-то вдруг его напугал, издав громкий звук позади. Осознание накрыло его холодной вспенившейся волной, и по спине градом потек соленый пот. Руки мелко задрожали.              — Алло, доктор Ричардсон?       — О, да-да. Вы что-то еще хотели, мой друг?       — Я хотел бы… остановиться.