Возвращаясь в любовь

             Горячий чай, услужливо заваренный доктором, не помог. Блейк продолжал барабанить пальцами по столу и ежеминутно сверяться с часами, кутаясь в куртку. Бил озноб. Ему казалось, что это конец, что прямо сейчас Вэла выведут из палаты в тюремной робе и кандалах, а затем заставят пройти через весь город, клеймя позором. Мужчина и сам не знал, откуда эти образы возникли в его голове, но выкинуть их не представлялось возможным. И его терзала вина за то, что так и не попрощался, в последний раз они и вовсе поспорили (кажется, о влиянии прошлого на настоящее в судьбе человека, Вэл полагал, что события минувших дней оставляют отпечаток в душе каждого человека, Блейк не соглашался, твердил, что сильная личность способна побороть и забыть все страшное без следа).              — Бросьте вы, Лангерманн. Они пришли только поговорить, — пробормотал Ричардсон, глядя расстроенно и устало. Он будто тоже чувствовал вину.       — Посмотреть… — машинально поправил Блейк и покачал головой. Доктор его, конечно, не понял. Он может списать странные слова и поведение на какое-нибудь нервное расстройство, он может найти в ментальном здоровье (или, вернее, нездоровье) причину всего, но никогда не доберется до правды. Блейк вдруг понял это с необычайной ясностью, и гнев вспыхнул в нем подобно торфу жарким летом.              Мужчина был бессилен, он сам это признавал тогда и признался бы многим позже. Беспомощность, слабость тела и духа — вот все, что в нем осталось. Он не спас жену, себя. Он никого не спас и уже не спасет. И нет смысла обвинять несчастного доктора, срывать на него всю злобу, скопившуюся в душе кишащей змеиной массой. Впрочем, Ричардсон будто разом оглох и ослеп, смотрел в глаза Блейка, налитые яростью, блестящие, как в лихорадке, и даже не шевелился.              Слова срывались с языка, изуродованные желчью, перемешанные с бранью. И в любом другом случае они бы вскрыли человека подобно ножу, извлекая черные нити раздражения, обиды, а на щеке непременно бы расцвела красная отметина от пощечины, если не синяк, но сейчас… Доктор ждал.              И Блейк иссяк. Он открыл рот, горло уже саднило от крика, и понял, что ничего не может произнести. Даже извиниться было невозможно. Губы сначала не двигались вовсе, а потом вдруг задрожали, так что контролировать их стало невозможно. И мужчина, сам себе противный до невозможности, тяжело осел на стул, закрывая лицо руками. Сердце стучало в груди тяжело-тяжело, словно перетянутое тугими лентами. Каждое движение, каждый глубокий прерывающийся вздох приносили физическую боль.              — Вам лучше? — спокойно поинтересовался Ричардсон, опуская взгляд.       Блейк глухо застонал.       — Это полезно, не беспокойтесь. Вам нужно было выплеснуть эмоции, — доктор сел на свое место и сцепил руки в замок. Взгляд его из теплого и дружелюбного стал пронзительным и даже пугающим. Только Блейк его, к счастью, увидеть не мог. — А вы, мистер Лангерманн, даже правы, я действительно виноват в этой ситуации. Мне не стоило пускать их к Вэлу так рано.              Блейк не ответил. Он не мог даже решить, хуже ему стало или лучше. Вся энергия осталась в этой брани, рассеявшейся в тесном кабинете… Как же болела голова, к горлу подступала тошнота.              — Вам налить воды? — мужчина услышал, как скрипнул стул — Ричардсон поднялся и сделал несколько тяжелых шагов. Он открыл дверцу шкафа и что-то зашуршало. Блейк даже знать не хотел что. Ему вообще все стало неважно. Ему стало неважно, как пройдет разговор полицейских с Вэлом, когда его увезут, смогут ли они нормально попрощаться… В голове пульсировала лишь одна мысль: уйти бы поскорее. Но как отнять руки от лица, если смотреть вокруг страшно? И стыдно…              На плечо опустилась тяжелая ладонь.              — Вот, выпейте, станет чуть легче, — полушепотом произнес Ричардсон и чуть постучал рукой по столу. Почти на самом краю стоял пластиковый стаканчик с водой, рядом — небольшая белая капсула. Блейк увидел это, чуть разомкнув пальцы, и снова едва сдержал измученный стон. Опять таблетки! Как это мерзко и низко. Больной… Псих.              А следующая мысль вдруг поразила. Обожгла и заставила вздрогнуть. Псих… Как и Вэл. Как безумцы, выходящие на улицу с ружьями, переполненные необъяснимой ненавистью ко всему человечеству. Неужели и он, скромный вдовец, сгорающий в агонии ночных и дневных кошмаров, чередующихся и бесконечных, способен на убийство?              Блейк отнял от лица дрожащие руки и посмотрел на Ричардсона, пытаясь вложить в свой взгляд все отчаяние и страх.              «Я не такой!»              — Спа…сибо, — пробормотал мужчина, быстро поворачиваясь к столу. Несмотря на тошноту выпить таблетку легко — давно развитый навык, запить глотком воды и встать, едва удерживаясь на слабых ногах.              Вот только Ричардсон отпускать не хотел, и рука его все еще лежала на ссутуленном плече, сжимая его крепко, почти впиваясь коротко остриженными ногтями. Что ему было нужно? Что горело в этих чуть сощуренных глазах, повидавших столько судеб, страшных, перепачканных безумием и даже кровью? Что он нашел в своем несчастном визитере?              Ничего…              Качая головой, доктор отпустил Блейка и открыл ему дверь.       — Вам следует отдохнуть, приезжайте завтра, и тогда, я обещаю, Вэл сможет поговорить, — Ричардсон мягко улыбнулся. Маска лучезарного добродушия, делавшая из профессионального психиатра простого общительного мужчину, вернулась на свое место, а с этой маской было спокойнее. Блейк нашел в себе силы слабо усмехнуться в ответ.              Домой мужчина снова ехал на такси и, кажется, переплатил. Много. Просто кинул купюры и вылез, спеша в спасительное тепло родной квартиры.              Тепло оказалось пеклом Ада. Стоило Блейку зайти в квартиру, как головная боль его усилилась, кажется, в сотни раз. Хотелось лезть на стену и выть, моля о помощи. Он, наверное, так бы и поступил при наличии хоть малейшего шанса на улучшение ситуации. Но шанса не было. Как всегда. Никакого. Только Блейк к этому давно привык, жизнь не будет к нему милостива никогда. И любая надежда — пустая глупость.              На счастье, таблетки от головной боли еще не кончились, а в холодильнике нашлась полупустая бутылка минералки. Вот только насладиться ею Блейк так и не смог. Тошнота, жуткая и неприятная, не отступила, только усилилась. Бунтовал весь организм. Наверно, он хотел совершенно вывернуться наизнанку, вот бы испугалась бы соседка, непременно пришедшая через пару дней на запах разложения. А запах, конечно, стойкий и отвратительный, Блейк знал.              Раз за разом в голове проносились яркие образы: незнакомцы находят бездыханное тело, хмурятся, а затем вдруг начинают улыбаться. Им смешно и весело, они убирают тело и оттирают кровь, болтая друг с другом, как школьники на перемене. Все верно… Разве хоть чем-нибудь Блейк Лангерманн заслужил их сострадание? Глупец, мечтающий о высоком искусстве, но так и не сделавший ничего…              Кое-как проглотив таблетки и запив их водой, Блейк завалился в кровать, даже не раздеваясь (только кинул куртку и туфли на пол). Только теперь он почувствовал, что отчего-то страшно устал, как если бы долго-долго шел без перерывов на отдых и обед. Разве что есть не хотелось (мужчина горько усмехнулся при одной мысли об этом).              Натянуть одеяло до подбородка и крепко зажмуриться. Пусть кошмар, самый страшный и кровавый, но сон! Как же ему хотелось просто уснуть, забыв об этой реальности.              Блейк не хотел жить так.              Блейк не смел мечтать. Он знал, что жизнь не переменится, что знание никогда не отпустит его, что смотря в лица прохожих, он будет видеть только грубость и эгоизм. Он обходил церкви и закусывал губы при виде распятий, представляя вновь и вновь религиозных фанатиков, оскалившихся гнилыми зубами. При виде кукурузы во рту чувствовался привкус крови, а руки начинали мелко трястись.              Конечно, как у всякого больного у Блейка случались ремиссии и рецидивы, но он не признавал себя больным. Убитым, раздавленным и поверженным, но не больным. Ему думалось, что люди вокруг ничего не знают, они глупы и слепы, но… сильны. И мужчина, протягивая руки, срываясь на плач, молил об этой глупости и слепоте, лишь бы жить, как все, лишь бы стремиться к какой-то цели, лишь бы улыбаться по утрам, лишь бы снова уметь любить и восхищаться.              Лишь бы жить, а не существовать.              Жар. Блейк осознал, что у него поднялась температура, когда проснулся посреди ночи, закутанный в одеяло и тяжело дышащий. Наверно, именно так сгорают перед смертью грешники. Их кожа воспламеняется, сердцу, тяжелыми ударами стучащему в груди, становится тесно, вязкая кровь течет все медленнее, и тело застывает, чтобы душа, беспокойная и непослушная, была свободна. Свободна впервые. Свободна на пару мгновений. Блейк еще в детстве прочитал «Божественную комедию», ночью под одеялом, потому что родители считали, что такие книги могут нанести только вред и их надо непременно сжигать. Но мальчишка, напуганный и растерянный, совсем одинокий в бескрайнем людском мире, видел в Данте себя, а в Беатриче, в прекрасной светлой и невинной Беатриче, он видел Джессику. Ему было спокойно, когда он представлял, как она блаженствует в Раю. А когда придется время, когда жизнь покажется бесполезной и безрадостной, она протянет ему свою хрупкую ладонь и улыбнется.              Но Джесс не приходила, не протягивала руки, не улыбалась. Вергилий, кстати, тоже. Сладкая сказка не спасла его. Упивался ли Данте так же своей мечтой?              Блейк открыл глаза, глядя в потолок. Одежда липла к телу, на лбу выступил пот. Как же мерзко, как неприятно. Как же паршиво и душно. Мужчина оттянул ворот рубашки — лучше не стало. Оттянуть бы кожу, чтобы сполна надышаться этим горячим воздухом, почувствовать его всем телом. А ведь с человека вполне можно содрать кожу, Блейк это знал. Несчастный даже способен прожить некоторое время…              О чем думает человек, зная, что жить ему осталось считаные минуты? Пожалуй, из классиков только ленивый не написал об этом, но, право, кто из них сгорал в агонии мучительной боли, застряв в жизни лишь одной ногой?              Бред. Бред. Блейк застонал, обхватывая голову руками. Он так устал от всех этих мыслей, но разве можно выключить голову и не думать ни о чем? Разве что в фантастических романах, но их мужчина никогда особо не любил. И родители их тоже считали грехом. Впрочем, посмотрели бы они на своего сына теперь… Что с ним сделала вера, не его, чужая, но вера, слепая и бездумная? Неужели не ужаснулись бы? Неужели не отказались бы от своей религии?              Впрочем, наверное, нет.              Они любили Бога. Их любовь была какой-то трепетно раболепной, и Блейк всегда наблюдал за их молитвами, широко распахнув глаза. Он верил, верил долгие годы, не сомневаясь ни на миг, но так и не нашел в себе столько любви. А сейчас она иссякла вовсе. Бог, даже если он и есть, жестокий лицемер, упивающийся своей властью. Ему нет дела до людских бед, будь это крупные всемирные бедствия, вроде войны, или чьи-то личные страдания.              Блейк снова вспоминал, как вскоре после возвращения из Храмовых ворот, он, едва не скуля, будто побитый пес (хотя, в сущности, оно ведь так и есть, правда?), от пережитого, вошел в церковь. Вокруг бродили люди, пахло ладаном и немного елеем. Раньше мужчина любил этот запах, вдыхал его полной грудью и улыбался. Все хорошо, Бог милостив, Бог рядом. Ни черта подобного. Блейк понял это, глядя на распятие испуганно и зло одновременно. Искривленное мукой лицо Иисуса словно насмехалось над ним.              Смотри, меня прибили к кресту, меня ранили копьем, меня убили, но я ожил, что обрести жизнь после смерти. А ты, Блейк Лангерманн, посмотрел страшные картинки, поранился пару раз и обрел смерть в жизни.              Блейк оборачивался по сторонам, ища поддержки хоть в чьем-нибудь взгляде. Пусть кто-нибудь успокоит его, пусть скажет, что все это глупости, что его молитвы будут услышаны, а желания исполнены. Но людям было все равно. У них были свои мысли, куда более серьезные и важные, пожалуй. И Небесам было все равно. А у Блейка дрожали губы, и почти детский плач рвался из груди. Тогда Блейк впервые осознал, насколько одинок. Во всей Вселенной не было ни одного человека, который бы согласился, даже скрипя зубами от неудовольствия, выслушать его. Впрочем… мужчина и сам не знал, о чем бы говорил. Ему просто было невыносимо страшно.              А сейчас ему просто было все равно. По крайней мере, Блейк хотел так думать.              «Бог не любит тебя, не то, что я».              Вскрикнув, мужчина проснулся снова. На улице уже стемнело и, кажется, моросил дождик. Он часто-часто барабанил по крышам, а машины проносились по лужам с характерным ревом. Осень становилась все больше похожей на саму себя. А в октябре день рождения у Линн, и они нередко летали отпраздновать заграницу, зачеркивая дни на календаре чуть ли не с августа. Им вообще нравилось путешествовать, особенно не по работе. Глупо, наверно, Блейк теперь понимал это. Почему нельзя отпраздновать дома? Да и вообще зачем праздновать свой день рождения? Странно и бессмысленно.              Прошлое некоторое время прежде, чем Блейк со стоном сел и огляделся, потирая глаза. Найти бы жаропонижающее… Мужчина откинул одеяло, такое тяжелое и удушающее, и встал. Его знобило, по спине бегали мурашки, а пальцы стали непослушными.              В темноте все казалось чужим, а выключатель как будто исчез, слился со стеной, погрузив Вселенную в вечный беспросветный мрак. Ну и пусть! Блейк был зол. Блейк был очень зол, на себя, на Ричардсона, на Вэла, на весь мир. Тут нет безгрешных, каждая душа перемазана в грязи. Все заслуживают смерти, все понимают это, но почему-то бегут, изобретая все новые и новые способы спастись. Наивные.              Тяжело дыша и хромая, Блейк, опираясь рукой о стены, прошел на кухню. Тут было чуть светлее, и сквозь открытое окно падал слабый лунный свет. Подоконник был мокрый от капель дождя. Мелочи. Мужчина даже не подумал закрыть окно, только поежился от холода. Он налил воды из-под крана, сделал большой глоток и сел на край стола, запрокидывая голову. По щекам катились слезы бессилия.              Сам себе чужой. Сам себе смертельный враг. Блейку казалось, что в него будто вселили что-то инородное, и оно теперь, подобное огромному червю, перекатывается под кожей, отравляя все вокруг зловонной слизью. И не выдавишь его, как гной, не намотаешь на зубочистку, как какую-нибудь ришту. Был бы меч, мужчина бы вонзил его в грудь, где меж ребер перебирается эта тварь, но меча не было…              А смерть — грех и глупость. Смерть — не выход, потому что проблемы никуда не исчезнут. Блейк не знал, какие беды будут мучить его душу, но был уверен, что не ошибается. Он выбрал путь существования на пороге Ада, путь, который жег ноги огнем, пах горькой полынью и, в сущности, напоминал дряхлый канат над пропастью. Как спастись? Как устоять, если ты всего лишь хромой мужчина, а не спортсмен, не атлет?              Блейк всхлипнул и опустил голову. Мама всегда говорила, что мужчины не должны плакать. Видела бы, в самом деле, видела бы она его теперь! Может, и не мужчина он вовсе, а так… сгусток биологического вещества, почему-то получивший право на разум и душу.              Все еще дрожа от рыданий, внутри будто что-то в очередной раз надломилось, открыв кровавую рану, Блейк допил воду и опустил стакан на стол. Тот чуть не выскользнул из руки, готовый разлететься десятком осколков. Они впились бы в ногу, брызнули бы алые капли… Соленые и горячие. А можно ведь разбить стакан специально, чтобы почувствовать эту трезвящую боль. А можно и вовсе не уничтожать посуду, но взять лезвие от бритвы. Блейк помнил, как несколько лет назад наткнулся на странный аккаунт в Instagram, где девочка, до боли худая и со слезами на глазах, постоянно выкладывала фото глубоких порезов на руках и ногах. Мужчина тогда содрогнулся, сглотнул и закрыл вкладку. Он не хотел это видеть. Дети не должны страдать. Невинные чистые дети… разве они способны навредить кому-то? За что же тогда жизнь снова и снова пытает их, будто каторжников?              «Я разрезал горло Маркуса так глубоко, что нож достал до позвоночника, но он всё ещё корчился в костре.»              Блейк почувствовал, как дрогнула рука. Он на секунду, лишь на секунду, позволил себе представить хрупкого мальчишку, пронзенного кинжалом того, кому он доверял и кого любил. Несчастный, наверное, молил о пощаде, закрывался руками и плакал, глядя в голубые глаза, переполненные жалостью, отчаянием и… извращенным наслаждением. Знал ли Вэл тогда, какие зверства будет творить по собственной прихоти? Вряд ли… это же не в человеческой природе, знать о том, какие страдания будешь нести некогда любимым, но продолжать идти по тернистому пути.              — Знал. Но был готов, и это спасло меня от безумия.              Блейк пошатнулся, едва не упав на пол.              Вэл стоял в дверях. Вскинув голову, в больничном халате, почему-то порванном и перепачканном, он выглядел дико и при том горделиво. Он насмехался одним только взглядом пронзительных глаз.              И это было почему-то почти неудивительно. Будто все на своих местах, даже деревянные четки с крестиком, намотанные на тонкое запястье.              — Я с самого начала знал, что одним убийством не обойдется. Это глупо. Это… мелочно, — Вэл махнул рукой и сделал шаг. — Я готовился к следующему разу, я предвкушал. Мои сны поглотили меня с головой, я с упоением захлебывался в них, будто эти сны и показали мне жизнь. Только в реальности все было намного красочнее…       Он улыбался, обнажая кончики зубов. Белых, чуть заостренных, как у чудовищ из легенд, оборотней или вампиров. А впрочем разве могли быть у этого существа зубы, как у людей? Было ли в нем вообще что-то человеческое, кроме этой веры, безумной и бессмысленной?              — А если… если снова, — Блейк почувствовал, что губы у него стали сухими, непослушными и снова предательски подрагивали, — представился бы шанс, ты убил бы?       Вэл вскинул брови и рассмеялся. Затем вдруг нахмурился, наклонил голову и громко фыркнул:       — Что за идиотский вопрос?       Блейк попятился, холодный пот градом катился по его спине. А пациент, безумный кровожадный пациент психиатрической больницы, делал широкие шаги навстречу, вальяжно облизывая губы. В его руках, тонких и ухоженных, в самом деле, как у девушки, сверкнуло лезвие короткого ножа.              — Да, я убил бы вновь.              Блейк судорожно дернулся, ударяясь головой о стену, и вытянул руку. Может, монстр остановится, пронзив ладонь или запястье, лишив жертву пальцев, но не дойдет до сердца. Так не хотелось умирать, и сердце сбивалось с ритма. Ногу свело так, что мужчина не смог устоять. Он вскрикнул и рухнул на колени.              Вэл хохотал.              Вновь содрогнувшись всем телом, Блейк проснулся.