Возвращаясь в любовь

      

      Ни к каким врачам Блейк не пошел. Он предпочел сходить с ума в одиночестве, лезть на стенку от жара, ночных кошмаров и мыслей, которые сверлом вторгались в виски, вскрывали их, чтобы еще глубже затолкнуть какие-то ржавые гвозди. Он почти перестал спать. Не потому, что забыл, где лежит снотворное, а потому, что не хотел. Это удушье, эта боль, горло, саднящее от собственного крика, сухие губы, уставшие шептать в пустоту — все заслужено. Это плата. Правда, Блейк не знал за что: за то, что было, или за то, что он еще успеет совершить.              Или совершает в данный момент.              Сообщение от Ричардсона пришло рано утром, когда мужчина игрался с перочинным ножиком и глядел в стену перед собой, криво усмехаясь и изредка качая головой.              «Добрый день, мистер Лангерманн. С вами все в порядке? Вы совершенно пропали, это насторожило меня».              Блейк некоторое время изучал экран телефона, хмурился и пытался понять, что от него хотят. Мысли рассеивались как после хорошего бокала абсента. На самом деле, ему очень хочется напиться. Напиться так сильно, чтобы память отшибло хотя бы на вечер. Но она всегда здесь, посмеивается, царапает душу раскаленными прутьями и жжет глаза. Блейк хотел бы опередить свое безумие — умереть быстрее, чем оно убьет его, оставив только изуродованное отчаянием тело. Он слишком часто представлял свой труп.              «Да, а что-то случилось? Я должен приехать?»              «Скорее нет, чем да. Но я был бы очень рад вас видеть», — Ричардсон ответил мгновенно, и Блейк почти видел, как легко касаются экрана его большие пальцы с темными подушечками.       Блейк кивнул в ответ, подпер голову рукой и рассмеялся. Глухо, истерично, срываясь в очередные рыдания. Куда он собрался ехать? К кому? Зачем? Попрощаться с Вэлом? Чтобы увидеть в его глазах такую злобу, чтобы раз и навсегда забыть про надежду на нормальную жизнь. А ненавидеть Вэл умел, в этом нельзя сомневаться. Блейк снова вспоминал муки неверных в Храмовых Вратах и вгрызался зубами в запястья, до розовых следов и первых выступивших капель. Но все равно почти не больно.              Ответ Ричардсон так и не получил еще в течение часа. Блейк не мог решиться. Его бил озноб и закрывались глаза, которые кто-то будто припорошил раскаленным песком. Но еще было желание, обжигающее все тело снизу вверх болью, как от удара хлыстом. Он действительно хотел туда. Сам не зная почему, не желая знать, он рвался в эту чертову больницу, где среди безумцев чувствовал себя почти как дома. Потому что был сто крат хуже любого из них. Абсолютно любого.              Ничтожество. Псих. Сгусток пороков, слабостей. Почему спасся он, а не Линн? Она бы просто радовалась тому, что жива. Она с новым рвением бросилась бы вперед. Работа, друзья, мечты закружили бы ее еще яростнее, метая по всей земле, выбивая из нее смех и признания в любви к этому треклятому миру.              Блейк ударил кулаком по столу и взвыл от новой вспышки боли, отдавшейся где-то в грудной клетке. Ему хотелось умереть, позабыв все это, растворившись песчинкой души в сером воздухе. Только никакой души у него уже давно нет, если она вообще когда-то была. Он даже не человек, а только гниющая изнутри субстанция, пронизанная насквозь темными норками и туннелями опарышей. Они выели уже все, так почему жизнь еще не покинула этот кусок мяса, провонявший насквозь смертью? Тут никакие духи не помогут, но можно залить их в рот и в ноздри, захлебнуться цветочным ароматом. Чтобы смертное ложе показалось клумбой.              На периферии зрения Блейку в самом деле мерещились какие-то ползающие твари, облюбовавшие его жилище. Они исследовали дверцы шкафчиков, копошились в раковине и на оставленной с ужина тарелке и будто бы шипели. Над ухом жужжание мухи, и, наверно, она единственный живой объект в этой комнате, где только чудом функционирующий труп и его бредовые иллюзии.              Блейк не знал, что ему делать. Он хотел поехать туда, где вдруг обрел смысл жизни, но знал точно, что его это убьет окончательно. Высосет из тела остаток рассудка, разбавит водой и вложит обратно, окончательно превратив существование в муку. Это будет так смешно и позорно. Ричардсон зальется оглушительным хохотом, сорвав восковую маску доброго доктора, которая уже почти въелась в кожу. Блейк чувствовал, что таится под напускным сочувствием в стеклянных глазах доктора. Там насмешки, злость и самодовольство. Почему никто этого не видит?! Почему только он?! Почему?!              С громким вскриком Блейк вскочил на ноги, потирая глаза, осматриваясь и судорожно дрожа. В груди из последних сил заходилось короткими ударами сердце. Его будто окатили водой, такой холодной, что даже дышать трудно. Самое настоящее безумие. Прижимая пальцы к виску, Блейк пытался хоть немного прийти в себя.              Это просветление было первым за последние дни, и оно пугало, кажется, больше, чем радовало. Новый приступ истерики царапнул горло, заставив мужчину всхлипнуть, закрывая рот ладонью. Болезнь, давно клубящаяся в голове мифическим туманом, стала понятна как никогда. То, что казалось придуманным и преувеличенным, выступило из мрака, бряцая оружием. У Блейка не было ничего. Он не защитится, он падет, потому что эта борьба никому не нужна. Так зачем тратить на нее силы и медикаменты? Они пригодятся кому-нибудь другому. Кому-нибудь более достойному.              «Я подъеду», — подавляя приступ тошноты, написал Блейк.              Ноги подкашивались как от очень долгого бега. Усталость липкой волной накрывала с головой, и перед глазами темнело. Мужчина почти не помнил, как искал в шкафу хоть сколько-нибудь приемлемую одежду (ею оказался растянутый серый свитер и черные джинсы), как вызывал такси и искал кошелек, в котором уже почти нет денег, как выходил из дома под струи осеннего дождя. Холодно. Он почему-то забыл даже взять куртку и теперь стоял у дороги, обхватив себя руками, и смотрел вдаль.              Машина подъехала нескоро. От холода свело ногу.              У доктора Ричардсона в кабинете горела только настольная лампа. Он что-то писал в большой тетради и изредка посматривал на экран телефона, ожидая, верно, какого-нибудь сообщения. Очень важного. Способного все перевернуть, сорвать его с места в один миг. А тут Блейк, с которым нужно говорить, что-то показывать и рассказывать.              Лишний, мешающий всем и каждому Блейк, которого почему-то снова начинало трясти.              — Вы неважно выглядите, — заметил доктор, скосив взгляд. Потом поднялся, протягивая мужчине ладонь. — Болеете?       — Пустяки, — Блейк позволил пожать себе руку и тут же отдернул ее. Он смотрел исподлобья, почти недовольно, но больше…устало.       — Это, наверно, не мое дело, — Ричардсон потер переносицу, — но вам, пожалуй, стоило бы записаться на прием к психологу. Ваше состояние…       — Я сам разберусь.              Слова доктора казались подлым ударом в спину, пощечиной. Неужели безумие источает такой смрад? Неужели закупоренные долгим лечением язвы вновь вскрылись? В венах плескался яд, мысли будто точил какой-то червь из самого глупого ужастика, но Блейк не мог ничего с этим сделать. Он приложил ладонь к шее, чуть сжимая её, чтобы не так першило в горле, из которого рвались причитания и вой.              — Конечно, как скажете, — доктор сел и указал мужчине на соседний стул. — Прошу.       — Вы что-то хотели от меня? — Блейк не шелохнулся.              Ричардсон долго не отвечал. У него маленькие глаза со множеством прожилок на радужке, а взгляд внимательный и задумчивый, он мог бы вскрывать души даже без этих вопросов, тестов и анализов, но вместо этого доктор предпочитал прятаться за стеклами очков и закрывать лицо большой кружкой кофе.              — Это по поводу Вэла? — чуть тише продолжил Блейк, чувствуя, что сгорает. Его ноги уже обратились в пепел — он не чувствовал их абсолютно.       — Вам интересно, забрали ли его? — серьезный взгляд снизу вверх заставлял почему-то чувствовать себя только хуже. Хотелось попятиться, задержать дыхание, кинуться опрометью прочь или упасть на колени и во всем признаться. Вот только… было бы в чем.              Ричардсон убрал со стола документы, допил кофе и только тогда, облизнув губы, дал ответ:       — Он кинулся на одного из полицейских. Мне удалось списать это на остаточный эффект болезни, чтобы не увеличивали срок, но это все, что я могу сказать. День ареста уже назначен.       Блейк молчал. Смотрел почти в глаза собеседника, впивался ногтями в ладони и молчал. В нем ничего не осталось. Ничего. Он не знал, справедливость это или жестокость, кара или глупость.       — Вы сейчас прожжете на мне дырку, мистер Лангерманн, — улыбнулся доктор. — Я не могу вам сказать дату ареста, я не в праве.       — Понимаю, — отозвался мужчина сиплым голосом.              Прошло несколько мгновений, и Блейк все-таки сел, протирая глаза. Мир рассыпался, краски выцветали, и мужчина даже не понимал, почему. Почему эта тварь без пола и возраста вдруг стала такой значимой?              Тварь.              Блейк вцепился в волосы руками и тихо застонал от боли, стыда и страха. Вэл не был тварью. Может, монстром, кровавым убийцей, может, психопатом, но не тварью. Это слишком аморфное низменное слово для этого…человека.              — Воды?       Блейк посмотрел на Ричардсона с таким презрением, что тот, кажется, удивился. Но воды все же налил, заранее зная, что это будет недостаточно. Мужчина попросил еще буквально через пару минут. А потом еще. Прохладная жидкость казалась расплавленным стеклом, вязким, делающим его еще большим похожим на какую-то безвольную куклу.              Доктор не гнал. Он печатал отчет для начальства и изредка переводил взгляд на своего гостя, и, кажется, ждал, что скоро тот будет готов. Дойдет до нужной консистенции. Ричардсон мог бы заявить, что видел уже десятки подобных историй, но это не совсем так. Да, люди нередко возводят своих врагов в горделивое звание смысла жизни — нелепая истина. Но случай с Храмовыми Вратами иной. Ричардсон чувствовал себя пауком, плетущим особую историю из тончайших нитей. Он мог бы стать неплохим писателем, но счел это, пожалуй, слишком скучным и несерьезным.              — Сэр, я… — каждое слово давалось огромным трудом, так что Блейк попросил еще стакан и только тогда продолжил: — Могу ли я его увидеть?       Ричардсон сжал губы и чуть подался вперед.       — Я боюсь, что это не совсем безопасно. Он очень расстроен, разочарован, что означает вспышки агрессии. Это как минимум.              Что тогда максимум? Он снова превратился в дикаря, обмазанного грязью, проникшей в самое сердце. Блейк вспоминал существо из шахт с содроганием и омерзением, чувствуя тошноту и почти забытый кислый ужас такой силы, что перед глазами плыло, а время замедляло свой размеренный ход с каждой секундой. Но не могли же месяцы лечения пройти даром, чтобы так быстро вновь все растерять? Блейк был не готов.              — Все так плохо?       — Отнюдь, — доктор пожал плечами, — я могу вас проводить, но… придется соблюдать осторожность.              Мужчина охотно кивнул и поспешно встал, задев ножку стола. Ричардсон улыбнулся уголком губ и поднялся, нарочито медленно, будто дразня.              Они шли по переплетению коридоров, как в первый раз. И Блейк снова не знал, что ждет впереди. Волнение током било почти каждый миллиметр тела, и устоять на ногах было почти невозможно. Мужчина жался к стенам, как в поисках спасения, словно мог слиться с ними, совсем исчезнуть и не испытывать всего это, жмурился, а сердце снова и снова билось об ребра с оглушительным стуком. Холодало.              — Вы зовите, если что. Я буду за дверью, — Ричардсон достал из кармана ключ. Давно знакомого грязного медного оттенка. В первую секунду Блейку показалось, что это скальпель или какое оружие с тонким острым лезвием, способность легко вспороть самую грубую кожу. Странно, но это уже не пугало. Наверно, просто дальше было некуда.              Легкий щелчок в дверном замке. Только доктор будто бы все еще колебался, Блейк теперь, кажется, знал точно: ему не надо туда идти, пусть будет так, как будет. Пусть тюрьма разнесет их по континентам, разорвав воспоминания, души…               Отступать было поздно: впереди — демон, оскаливший свой похотливый рот, а сзади — обрыв. Блейк с детства боялся высоты. Она… слишком зачаровывала, манила вниз.              — Отец… Снова к нам? — надломленный почти женский голос. Серая полуулыбка. Вэл сидел на кровати, прижав одно колено к груди. Пальцами второй ноги он касался пола, чертил какие-то линии и, задевая тапочки, приподнимал верхнюю губу, фыркая.              Блейк не сразу понял, что не так. А потом ему стало дурно.              Вэл будто окончательно обратился в мраморную статую. Под тонкой кожей проступили синеватые паутины век. На висках, лбу, скулах, запястьях и даже на ногах виднелись только узоры этих нитей. Казалось, его и тронуть нельзя, чтобы не вызвать сильнейшее кровотечение. Мародеры уничтожат его. Им деньги и развлечения дороже всякой красоты, а эта слишком сложна даже для ценителя. Что красивого в запавших тусклых глазах, напоминающих огонь заброшенного маяка? Только пламя на маяке было голубое, сюрреалистичное. Он, наверно, никогда не горел, на самом деле.              — Добрый день. Ты…              — Можешь не притворяться, — Вэл дернулся, будто кто-то уже схватил молоток и ударил в какое-нибудь самое хрупкое место. Рассыпаться триллиардом крошечных острых осколков, чтобы ранить потом других, впиваться под ногти, забиваться в легкие. Отравлять. Это было в духе короля еретиков: кровавая жестокая месть. — Мне известно, что ты все знаешь.       — Ричардсон, да? — Блейк чувствовал, что говорить уже почти невозможно. Воды. Пожалуйста, воды.       Вэл, кажется, попытался улыбнуться — у него дернулась губы, но голос остался таким же безрадостным.       — У тебя на лице все написано, дорогой мой.              Блейку казалось, что у него там правда начертаны какие-то слова. Кожа пылала, словно кто-то ставил клеймо, но увлекся, вдавил раскаленное железо слишком сильно. До кости. Выжег на ней какие-то страшные буквы, чтобы никак больше не стереть. Это хуже, чем лошадиное тавро, хуже касты неприкасаемых. Блейк знал, что заслужил эту метку, но все равно… Схватить бы резец да сравнять эту надпись.              Забыть ее уже не получится.              — Ты зашел попрощаться, да? — Вэл замер, закрыл глаза и отвернулся от двери. Резной профиль. Казалось, он правда неживой. Убийца. Еретик.       — Тебя еще не увозят, — выдавил Блейк, оттягивая воротник. Душно. Можно упасть в обморок или вовсе умереть от нехватки кислорода. Лучше бы второе. Чтобы не так стыдно, чтобы больше не смотреть на человека перед собой и не видеть отчаяния в том, кого хотелось бы считать извергом, дикарем, бесчувственным психопатом, но только не таким, как все. Не человеком.              А может, люди все такие? Может, милосердие и добро живы только в детских сказках, над которыми смеются школьники? И только Блейк, глупый, необразованный, почему-то не знал об этом и наивно бросался по свету в поисках настоящей любви, дружбы и иных глупостей. Доискался. Что дальше? Только какой-то густой туман, в который ступать подобно смерти. А он все ближе и ближе, пахнущий чем-то затхлым. Как в склепе.              Вэл хмыкнул и встал. Койка скрипнула, словно вскрикнул кто-то, натянуто, из последних сил.              — Я так ненавижу твое лицемерие, Отец, — признался еретик, поворачиваясь к окну. — Мне хочется увидеть настоящего тебя. Твое истинное лицо. Без дешевых масок.              Блейк почувствовал, что ему очень хочется скукожится, будто склизкой гусенице. Обратиться в кокон, позволить кислоте разъесть в нем все до капли: мясо, кости, мозг и все чувства. Уничтожить. Обратить в что-то прекрасное. Он бы хотел возродиться. Он хотел бы начать все с самого начала, с той страницы, где нет свадьбы, любви, работы, где он — старшеклассник, покоренный лишь ветру в голове да каким-то безумным молодежным течениям. В ту пору, ему даже не снились кошмары и Джессика.              — Хочешь, чтобы я ушел? — Блейк судорожно сглотнул, поморщившись.       — Хочу, чтобы ты перестал лгать.              У Вэла плечи дернулись, как от всхлипа, но он выше этого. Он не будет плакать, нет. Он рассмеется в лицо врагу, решится на самое отчаянное безумство и, подобно Шляпнику, очарует чьи-то умы. В нем слишком много звериного, аморального, а это популярно. Притягательно. Вэл подобен тропическому жуку, непонятному и опасному. Один лишний жест — и ты мертв, потому что токсины распространяются в крови быстрее алкоголя и самого дорогого наркотика. Один лишний жест — и от тебя ничего не осталось, уродство необузданной дикости покорило, обратило сердце в зелёный пепел, пропахший гнилью.              — Перестал лгать? О чем ты?              Вэл судорожно выдохнул. Казалось, в его горле зарокотали громовые раскаты, можно подумать, кто-то ударил током в самую шею.       — О том, что ты все пытаешься бежать. Только непонятно от кого. Бежать, словно впереди что-то есть, кроме сырой могилы. Какой в этом смысл? Кроме величайшей глупости, конечно.              Бежать. С урока на урок, экзамены, пары, поиск свадебного костюма, собеседования и риэлтерские конторы, потому что они с Линн мечтали о загородном доме, заказы, магазины, перекусы в фастфуде. Это стало слишком привычно, въелось в кожу. Только теперь… разве сейчас Блейк бежал? Когда сутками сидел у окна, глядя на улицу, надеясь, что машина обольет серой водой из лужи сквозь стекло. У него какая-то смесь из отходов и протухшей воды давно внутри, облепила все органы, так что разит за много миль, и люди сторонятся. Они и не нужны Блейку. Он попрощался с суетой, как с ещё одной фотографией прошлого. Разорвал на куски, сжег и развеял пепел. Словно похоронил.              — А чего ты хотел? — переспросил вдруг Блейк, скрещивая руки на груди. Хоть так защититься, чтобы осколки льда в этих голубых глазах не ранили так сильно. — Ты думал, что за все твои действия, тебя помилуют? Ты заслужил наказания по законам всех обществ.              Вэл обернулся. Насмешка читалась в изгибе его губ и нездоровом взгляде. А потом он вдруг кивнул, улыбнувшись ещё шире.               Как Чеширский кот, способный одним когтем разделить тело надвое.              — Я много чего хотел, глупый. Твой мир очень странный, но… — Вэл отвел взгляд и как-то наигранно театрально взъерошил волосы, — он мне нравится. А я ему, кажется, нет.       Его глаза почти почернели, по крайней мере Блейк еще никогда не видел в них столько темноты. Самой глубокой, в которой можно не просто утонуть, но исчезнуть. С земли и из памяти всех на свете. Впрочем, его ведь и так никто не помнит. Он исчез в другой темноте, куда более холодной, склизкой, пропахшей формалином. Оттуда не выплыть. Только погружаться все глубже, разбиваясь о камни собственных несбывшихся надежд. Это, впрочем, стало почти привычным.              Блейк покачал головой. Наивный мальчик. Неужели он правда верил, что Вэл раскается? Что рука, совершающая убийства равно с сожалением и уверенностью, когда-то станет мягкой и ласковой? Он всегда видел в людях слишком много хорошего. Он видел, чего нет. Даже в отце Лютермилхе. В том, чье тело было вымазано соленым соком греха, а сердце не знало жалости. Учитель просто не умел сострадать, а Блейк не умел в это верить, и даже после смерти Джессики здоровался с ним, улыбался (только очень криво и измученно), а потом захлебывался слезами в туалете, ударяя кулаком в двери кабинок. Он разрывался между этикой, уважением, моралью и тем, что видел: похабной ухмылкой и трупом подруги.              — Зачем ты пришел? — вдруг спросил Вэл, вскинув голову. Сверху вниз. Король. Сверженный собственной глупостью, пустым расчетом. Его свергло зло, зародившееся не только где-то слева, меж ребер, но и в голове. Зло, возведенное в закон.       — Посмотреть, — Блейк знал, что вряд ли выиграет что-то своей честностью. Это не ценится. Это банально, как деталь из сказки, всегда беззастенчиво лгущей.       Но Вэл улыбнулся, будто узнал свой термин в чужих словах и был признателен, как скромный автор процитированных безвкусных стихов.       — Ну и как я тебе? Похож на заключенного? — он расправил плечи, провел пальцами от шеи до живота, словно заигрывая. А Блейку тошно стало. — Или чего-то не хватает в моем образе?              Но хватало всего: опасности, отчаяния и безрассудной уверенности. Когда ничего не имеешь и терять нечего. Не страшно переступать черту, чтобы падать бесконечно, стирать пальцы в кровь, пытаясь уцепиться хоть за что-то и остановить этот самый последний полет.              В следующий момент Блейк и в самом деле представил Вэла в тюремной робе, той самой — безвкусно черно-белой, и с жуткой бесформенной шапочкой на сальных волосах. Он в тюрьме непременно примется строить план побега и выцарапывать на стенах послания в никуда, надеясь, что это поможет облегчить страдания, умоляя, чтобы никто это не прочитал. Напрасно. Всегда найдется тот, кто вскроет откровения, раздирая на части, пытаясь анализировать самое иррациональное, что есть в человеке.              Блейк в очередной раз приходил к мысли, что Вэлу там не место. Да, это убийца, один из самых страшных, возможно. Да, в нем нет раскаяния. Да, его грехов хватит на пару поколений вперед. Но разве можно заточить в каменные стены это буйство, эти идеи, мельтешащие в самой глубине зрачка? Нет. Они там не вымрут, но обратятся в нечто более страшное. В слепого монстра с огромными клыками, взращенного обидой и враждебностью. А в Вэле уже слишком много злости, которая в любой момент может взорваться. И кровью будет забрызган весь мир.              Находиться в палате, темной, наполненной почти страхом, еще не им, но чем-то очень близким, становилось сложнее с каждым мгновением. Блейк почти физически ощущал, как все его естество наполнялось чем-то вязким, напоминающим мазут. Он знал, что не отмоется. Это чувство никогда не покинет его. Как не покинет стыд за то, что он, совсем как школьник, вышел, не попрощавшись, хлопнув дверью почти истерично, но впервые за невероятно долгое время точно зная, что надо делать.