Возвращаясь в любовь

      Блейк сидел за столом, барабанил пальцами по поверхности и не мог вдохнуть. Казалось, что все вокруг — лишь зловоние какого-то яда. От него кожа может лопнуть или, по меньшей мере, покрыться багровыми волдырями и язвами. А этого никак нельзя. Никак нельзя казаться больным и слабым, когда все это — внутри. Агония доводит почти до паники, но даже на неё уже нет сил.              Блейк Лангерманн устал бояться. Устал плакать. Устал сходить с ума от очередного кошмара и впадать в ярость или апатию от реальности. Он устал существовать. И в том вся суть. Смерть, из кошмара и ужаса превратившаяся в долгожданное избавление и самый желанный подарок лучезарного неба, стала теперь просто данностью. Она есть, но она не существует, не дышит в затылок.               Блейк обернулся. Кто-то словно коснулся его, но это… лишь очередной бред. Все пройдёт, пройдёт, когда он искупит свой грех. Нервный смех царапнул губы. Искупит. Возложит кровавую монету жизни на чашу весов, испачкает её, окропит тем, что осталось от чьей-то непорочной красоты. Что на второй чаше? Кажется, его собственная душа, с вкраплениями чёрной гнили, зловонная и истекающая соками.              Ричардсон, вышагивавший перед ним, вдруг особенно громко топнул, будто солдат на плацу. Но Боже! Кому мог служить этот человек, нахмуренный и рассерженный, доведенный собственными метаниями до испарины на лбу и нервной дрожи. Это его колючий страх витал в кабинете, превращая его в пыточную камеру. Выйди! Просто выйди, чтобы Блейк мог сделать хоть один вдох полной грудью!              Доктор посмотрел, не наступил ли он на что, и потому замер, сощурившись. И напомнил крота, с которого кто-то содрал шкуру. Потом Ричардсон поднял взгляд на человека и его пальцы. Неровный ритм уже надоел, и с трудом удавалось до сих пор не сорваться.              — Что? — спросил Блейк, надеясь, что издевка будет достаточно слышна. Но вместо простого слова смог выдавить лишь хриплый звук. И он, впрочем, был лишним.               Доктор продолжал молчать. Смотрел упрямо, и осколки льда в его глазницах блестели и чуть подрагивали. Странно, что сам себе он не вспорол ими кожу. Потом он отодвинул стул, сел, и в белом свете мелькнула каждая капля пота на его покатом лбу.              Нет, не крот. Обезьяна. Нелепая, с черной шерстью под театральной краской, которой раскрасил ее добрый клоун. Но даже этим не скрыл природного уродства.              — Мистер Лангерманн, вы требуете от меня невозможного. Вы, черт возьми, хотите, чтобы я нарушил закон и чтобы из-за меня, возможно, страдали люди! Я не могу этого сделать и не сделаю, — одними губами процедил Ричардсон, перегнувшись через стол. Блейк смотрел прямо в эти льдинки, силясь разглядеть там эту бесчеловечную решимость. И торжествовал. Его воспаленный разум видел там зверя, такого же, как и он сам, мечущегося по клетке черепа и ревущего, вскрывающего свою камеру ногтями, озлобленного.       — Но вы сомневаетесь.       — Единственное, в чем я сомневаюсь, — ваше здоровье. И ваша способность трезво оценивать ситуацию, — огрызнулся Ричардсон и снова встал.              Он был измотан, и оттого груб, несдержан и нелеп. Блейк…почти ненавидел его. Он хотел схватить что-нибудь острое и содрать ему кожу с лица, чтобы обнажить все чувства, чтобы показать доктору — он тоже человек, он должен чувствовать. Но ничего острого не было… и только это останавливало.              — Вы сомневаетесь во мне, потому что не верите, — произнес Блейк и тоже поднялся на ноги, хотя они едва ли держали. Он шатался, дышал тяжело, с хрипами, но, хватаясь за стол, подошел почти вплотную к Ричардсону. Тот смотрел гордо, нервно теребил застежку часов, но не отступал. И это больше походило на состязание, из которого лишь один выйдет живым.              — Я верю вам. Но не могу проверить и не могу доказать другим, — спокойно отозвался доктор. И каждое его слово сорвалось фальшивой нотой, резанувшей уши.       — Вы лжете. Вы можете. Вы все можете! — Блейк почти кричал, но, увы, не замечал этого сам. В ушах шумело, перед глазами мелькали темные тени… Он бы, наверное, потерял сознание, но одна единственная мысль не давала ему оставить этот мир. Она стоила того, чтобы остаться здесь, чтобы стереть в кровь язык и губы, но доказать свою правоту. Блейк думал о том, что…готов и умереть за эту истину, не дававшую ему покоя несколько ночей.              Ричардсон покачал головой. Зверь в его глазах встрепенулся, мотнул косматой нечесаной гривой и зарычал еще громче.              — Вэл может убить кого-то снова — вот, в чем проблема. И виноват буду я один. К черту полицию и ФБР, куда страшнее суд совести, мистер Лангерманн. Неужели вы не понимаете, о чем я?              Блейк молчал.              — Хорошо, — Ричардсон вздохнул и закатил глаза. Не дал подсмотреть. — Я сейчас напишу, что все убийства и…прочие зверства совершены в состоянии, пусть будет, бреда, а теперь он здоров и может жить среди людей невинным молодым человеком. Но он выйдет на улицу, познакомиться с соседями… Не ровен час, Вэл снова обнажит свою теорию, потом снова захочет совершить преступление и…       — Не захочет, — Блейк решительно перебил его и хотел крикнуть что-то еще, но доктор не закончил.       — Вы не можете ручаться! И я не могу. Я понимаю, что значит для вас этот человек, но ничего не могу сделать…              Блейк закричал. Он не помнил что именно, может, это и вовсе не слова были, а просто звуки, надрывно рвущиеся уже давно, которым не хватило терпения даже собраться во что-то осмысленное. А может, он ругался, как в самых дрянных боевиках, где герои много курят и постоянно взрывают автомобили. И, кажется, именно так демонстрируют одержимых. У них нет мыслей и чувств, только обнаженная боль и оглушительный вопль.              Это был не первый подобный разговор. Блейк приходил через день и порой даже вставал на колени, умоляя, упрашивая, доказывая что-то с пеной у рта. Он походил на пропитого безумца, чей мозг давно растворился в пучине спирта и тяжёлых веществ, но был… относительно здоров. По крайней мере, так говорили результаты всех обследований, сам Ричардсон так считал. И только Блейк, приходя домой, казался сам себе странным. Он не понимал, зачем обивает пороги больницы и унижается, зачем все это ему. Он клялся, что никогда больше не поступит так, не повторит ошибки. Но на утро собирался снова.              Или отправлял сообщения, чтобы удивляться, что Ричардсон еще не отправил его номер в черный список.              «Доктор, прошу»       «Доктор, ничего плохого не произойдет»       «Вы ведь хороший человек, доктор»       «Вы ведь понимаете меня»              Блейк потерял счет дням, перестал посещать Вэла да и думать о нем почти перестал. И все его мысли, обжигающие, ядовитые, были пронизаны лишь одним. Он не мог писать, отказывался от предложений работы, которые вдруг стали периодически поступать. Вечерами, гуляя по улочкам, он забредал в самые темные места, смотрел на небо, заволоченное тучами, и чувствовал, что почему-то может вот-вот заплакать. Блейк плохо понимал это чувство, разрывавшее его изнутри на части, оно не походило ни на что, испытанное им прежде. Будто наваждение. Или…или хуже. Словно безумие той высшей стадии, о которой пишут жуткие темные истории, посеянное давно в его душе, наконец решило дать первые ростки, и они, пробиваясь, разрывали все на своем пути, врастая в ткани и органы, добираясь до кожи изнутри, царапая кости колючими ветками.              В один из таких вечеров, прижимая кулак к ноющей от боли груди, Блейк написал: «Его убьют, и вы это знаете. Как знаете и то, кто будет виноват в его смерти»              Мысль, давно не дававшая покоя и высказанная только теперь, вспорола его от паха до ключиц, взрываясь острой болью. Вэл будет мертв. Никакой «вечности в тюремных стенах». Все будет легко и просто. Остановить чье-то сердце не составляет никакого труда. И он, конечно, сам это знает. Поэтому и смотрел на него в тот раз с такой неизмеримой усталостью.              Блейк почувствовал, что, в самом деле, начинает плакать. Он ненавидел Вэла за все свои страдания, за смерть жены, за ужасные постаменты с человеческими скелетами в недрах шахт, за его жесткость… и за надменную уверенность при первой в этой новой жизни встрече. Он хотел размозжить ему голову об стены этой чертовой больницы, сжать пальцами горло до хруста, вонзить нож в сердце по самую рукоять, потом снова, и снова, и снова, и снова… Не оставить ни капли забродившей болотного цвета крови в этом теле. Он хотел смотреть в его стеклянные глаза и насмехаться, втаптывая в грязь отрубленную голову. Но он не желал ему смерти. Не сейчас.              Поэтому надо было идти до конца. Стараться больше и отбросить сомнения. И в жизни с истекшим сроком годности обнаружился глупый безрассудный смысл.              Следующую неделю Ричардсона не было в больнице. Или он просто прятался от того, кто опять ночами писал ему и даже пробовал звонить, но не получал ответа. Тогда Блейк начал караулить его у выхода, замерзая под дождем и дрожа от ветра.              Охранники крутили у виска и сочувственно усмехались. Но не прогоняли — наверно, и не такое наблюдали, работая здесь.              — А вы упорный.              Блейк торчал у больницы уже третий час, глядя в телефон, но не вчитываясь абсолютно ни во что из того, что предлагала новостная лента. Смеркалось, но рабочий день еще и не думал кончаться. Погода особенно разбушевалась, так что деревья гнулись почти до земли, а прохожих пробирало до костей. Только мысли, увы, не улетали. Цеплялись, кажется, только сильнее и ревели на ухо хуже этой самой бури.              Доктор проводил глазами машину такси и только тогда посмотрел на своего гостя, озябшего, бледного, со стучащими зубами. И протянул ему руку в кожаной перчатке, чтобы крепко стиснуть дрожащие пальцы.              — Добрый день, — пробормотал Блейк, испытывая почему-то невероятный страх. Впервые за все его визиты Ричардсон смотрел на него без усталости или раздражения, но… с каким-то игривым любопытством.       — Похоже, не такой уж он и добрый, мистер Лангерманн. Однако мой отпуск еще не окончен, и я не обязан появиться в больнице в строго определенное время. Так что как насчет чашки горячего кофе?       — Мне нельзя, — холодно отозвался мужчина, но зябко поежился от одного слова «горячий». Ему бы хотелось чего-нибудь выпить. Да покрепче. Но и этого нельзя. Иначе не выдержит глупое сердце и остановит свой тупой бесполезный барабанный бой.              Доктор улыбнулся.              — Хорошо, что вы это помните. Тогда как насчет какао? Не переживайте о деньгах — я угощаю.              И снова это мучительное желание согреться, судорогой сводящее каждую клеточку тела. И еда… Блейк понимал, что толком не ел уже несколько дней. И слабость растеклась по венам. Он не смог отказать.              По пути в кафе молчали. Блейк прятал руки в карманы, нос — в воротник куртки и испытывал колоссальное чувство вины. Он должен был говорить о деле, кричать и плакать, добиваться своего, но вместо этого… Продался. Душу продал и стремление, полное самое черного греха, в обмен на тепло и какао. И то ли стыд, то ли этот холод царапали кожу щек до красноты. Вот-вот пошла бы кровь, оставляя алые дорожки и разводы, привлекая внимание. Пусть все смотрят на эту муку и этот позор!              То же самое ли испытывал Иуда Искариот, меняя тепло Учителя на холод монет?              — Я вообще-то по делу пришел, — уже у дверей кафе возразил Блейк. И сам знал, что откажется от предложения зайти, только если его насильно будут от двери оттаскивать и бить по голове и рукам, уже сжавшим резную ручку.       — Разве о делах обязательно говорить в кабинете? — переспросил доктор. — Ну же, я сам действительно голоден.       Блейк разве что облегчённо не выдохнул и толкнул, наконец, дверь, навалившись на нее еще и плечом.              Внутри было тепло, как в нутре какого-то огромного животного. Пахло корицей и горячим шоколадом. Просто, наверно, многие горожане собирались погреться в подобных заведениях. Хотя тут было на удивление тихо, посетители сидели у окон, а дальние столики, включая совсем маленький у стены с аквариумом, никто не занимал. К нему Ричардсон и двинулся, ступая немного неуклюже, но не без уверенности. Блейк только покорялся.              Тут было множество влюбленных пар, державшихся за руки или зябко жмущихся плечом к плечу. Они пили вино, шептались о чем-то и смеялись. Кто-то работал: у дальнего окна молодой человек в строгом костюме активно печатал что-то на стареньком «макбуке», и стук клавиш разносился по всему помещению, не раздражая, нет, дополняя. Тут жизнь, несмотря на спокойствие, кипела. И Блейку казалось, что он лишний. Как первоклассник в старшей школе. Все вокруг были другими, со своими мыслями, целями, планами, все вокруг коротко взглянули на вошедших, потому что зазвенела причудливая конструкция из бамбуковых палочек под потолком, и вернулись к своим делам.              Они отвернулись, но Блейк все равно ощущал, что каждый смеется над ним. Он действительно нелеп. Он недостоин быть среди них.              Ричардсон снял перчатки, стянул черное твидовое пальто, осторожно повесил его, поставил сумку на пол и сел, тут же разминая шею. Блейк повторил за ним, но вместо последнего водрузил локти на стол и сцепил в замок руки, крепко, очень крепко, даже кожа побелела, а суставы свело от боли. Доктор словно не видел этого. Он вообще выглядел отрешенно, его взгляд бесцельно бродил по помещению, пока не подошел официант. Даже не открывая меню, мужчина сделал заказ, не забыв и про какао.              А Блейку казалось, что он лишний, что его вообще позвали случайно. И хотел уйти. Потому что так всем будет лучше. Никто и не заметит. Привидением он снова скользнет меж столиков, и только перезвон бамбука возвестит о том, что кто-то открывал дверь. Возможно, только ветер, ненавидимый всеми. И Блейк действительно расцепил руки и готов был встать, бормоча неразборчивые извинения, когда Ричардсон начал говорить, все еще глядя в сторону.              — Так вот о…деле, что вы мне предлагаете, мистер Лангерманн.       Мужчина судорожно сглотнул, ловя взглядом каждую черту лица собеседника. Спокойного. Впервые за многие их диалоги.       — Я много думал об этом, — продолжил доктор, устремив взгляд на приближающегося к ним официанта с подносом. Он осторожно поставил на стол чашки, над которыми поднимался горячий пар, тарелку с цезарем и два блюдца с кусочками шоколадного торта.              — Что-то еще? — дежурно осведомился молодой человек в черной атласной рубашке и белом переднике.       А Блейк просто молил, чтобы он поскорее отошел. Бормотал какие-то проклятия и трясся. Напряжение вскрывало его изнутри, выводя из себя. Ему казалось, что каждая косточка тела натянулась, будто струна, которая может лопнуть в любой момент. Его ломало. Руки тянулись к лицу, чтобы в кожу впиться, содрать целые лоскуты.              — Нет, ничего.       Официант кивнул и отошел.              — И что? Что вы думали? — Блейк эти слова почти крикнул. И подался вперед, задевая локтем чашку. Она пошатнулась, и несколько капель упали на стол и рукав свитера, обжигая кожу даже сквозь толстые нити. Мужчина сцепил зубы, но не пошевелился. Но все в нем клокотало, и сознание рвалось на части, тут же сливаясь в единое аляповатое целое заново и мучая, мучая, мучая его этой нестерпимой болью.       — Аккуратнее, мистер Лангерманн, — в этот момент Блейк, кажется, возненавидел свою фамилию за то, что такая длинная, за то, что доктор ее запомнил и так часто произносил своим глубоким голосом и самой строгой из интонаций, — только ожогов мне сейчас и не хватало. Не думаю, что это в чьих-либо интересах.              Ричардсон вежливо улыбнулся и отправил в рот первую вилку салата. А его собеседник проклял в этот момент и эту чертову вежливость, и кафе, и еду, и только взмолился, чтобы разговор вернулся в прежнее русло. О деле. Но не смел напоминать об этом. Предпочитал ждать, задыхаясь от волнения и изводя себя липкими сомнениями, застилающими глаза и сдавливающими грудь. Ему казалось, что сейчас ворвется полиция и его арестуют за многократные предложения взяток и просьбы о преступлении. Или что Ричардсон раз и навсегда откажет ему. Или скажет, что Вэл уже давно в руках ФБР или вовсе мертв. И все это душило, жгло и било ознобом, как разрядами тока.              — Эта ваша… авантюра чертовски опасна. Но я, знаете ли, тоже не хочу смерти Вэла. И в ваших словах, — доктор чуть сощурился, а Блейк задержал дыхание, обращаясь в слух, — есть доля истины. И в этот раз я согласен поступиться принципами.       Сердце мучительно замерло, потом пробило ребра, и громкий полустон сорвался с губ.