Побег

Новый Орлеан, 1984 год. Тяжелые тучи, подгоняемые ветром, сгрудились над ночным городом и обрушили на него всю свою мощь. Водяной поток сразу затопил улицы, ураганный ветер с треском ломал ветви деревьев и переворачивал мусорные баки, легкие шезлонги. От яростных ударов грома, сопровождаемых ослепительными всполохами, дрожали стекла. Меня зовут Луи де Пон дю Лак. Я вампир. И я безумно одинок. Прошло почти сто пятьдесят лет со того дня, когда я окончательно потерял всё, что любил. Мой создатель, спутник, любимый — Лестат де Лионкур погиб в пожаре в нашем доме на Рю-Рояль. Тогда я сомневался в его причинах, но сейчас практически уверен — это был поджог. Клодия, моя Сестра По Крови, моя возлюбленная, моя дочь — умерла. Точнее, ее убили. И на всем свете у меня не осталось никого, кого бы я любил. Я вернулся в Новый Орлеан всего несколько месяцев назад. До этого я летал в Рим, был в Венеции. Я путешествовал по столицам европейских государств, но не как турист, а как неприкаянная душа, не нашедшая себе ни крова, ни смысла существования. Я был одинок. Но никогда за все время своего мучительного одиночества я не думал о том, чтобы создать себе спутника. Моим единственным созданием была Мадлен. Ее участь была столь незавидной, что более я не желал совершать подобное. Я оставил своего спутника Армана и ушёл, потому что больше не желал иметь с ним никакого дела. Я чувствовал, что он мне лжёт, чтобы я остался. Но никто в целом мире не будет для меня столь же дорог, как Лестат. Его гибель до сих пор висит у меня в душе тяжким грузом. Я не знал доподлинно, что произошло в ту ночь, но я не был причастен к этому. У меня никогда в жизни не поднялась бы рука на того, кого я до сих пор люблю. Я больше не собирался искать себе компаньонов и спутников, потому что считал, что это будет непочтительно по отношению к его гибели. Тем более, Лестат был такой один. Он был единственный и неповторимый. Он был мне нужен как никогда. Лестат… Шесть букв его имени причиняют мне сильнейшую боль. Лестат был для меня всем миром — он был моей любовью, моей жизнью, был моей половиной. Клодия не смогла с этим смириться. Возможно, имей она возможность повзрослеть, она не так сильно бы переживала это. Но душа взрослой женщины, заключённая навеки в тело маленького ребёнка извратили саму её суть. Невинная детская душа была осквернена, испорчена, замарана по моей вине. Уж лучше бы я никогда не находил тот заброшенный домик, и несчастная девочка умерла бы, но умерла с чистой душой, невинной. Я вышел на улицу прямо под проливной дождь. Парочка влюблённых, прячущаяся под крышей беседки, была моей целью. Мне было абсолютно все равно, что это юные, любящие друг друга молодые, полные жизни и мечтаний люди. Я чувствовал голод. Я шёл убивать. Несколько месяцев назад ко мне заявился Арман. Он умолял меня быть с ним хотя бы в качестве компаньона, потому что одиночество сводило его с ума. Я захлопнул перед ним дверь и сел на полу, закрыв уши руками, чтобы не слышать его криков о моем каменном сердце. Возможно, он был прав. Я ожесточился. Стал черствым. Я отрешился от всех чувств, ибо они были причиной моих страданий. Я старался не думать о Лестате и Клодии, не думать ни о чем, только существовать. Порой, очень редко, меня посещали пугающие мысли. Я смотрел на себя со стороны и ужасался: — Боже, Луи, неужели ты стал таким чудовищем? Как ты до этого дошёл? Ответа не требовалось. Шесть букв. Одно имя. Лестат. Одно имя, а сколько боли. Если бы я только знал, что произойдет в ту роковую ночь, то ни за что бы не вышел на улицу. Не бросил бы Лестата. Зачем в этом мире мы, вампиры? Что мы можем кроме как пить кровь и жить вечно? Почему мы не властны над временем? Почему бессмертие — это не дар, а проклятье вечного одиночества? Лестат ведь тоже прекрасно это понимал. Он чувствовал эту ноющую пустоту в груди и старался заполнить ее. Он сделал меня своим спутником, потому что сам сходил с ума от одиночества. Арман был таким же, даже в окружении своей давно умершей своры подпевал. Он не был таким как они, он тяготился своей вечностью, как страдали от этого Лестат, Клодия и я. Наша общая боль не объединила нас. Она еще больше свела нас с ума. Конечно, можно было бы найти способ смириться, стать счастливее или хотя бы делать вид. Но Клодия мучилась от собственного физического несовершенства, я с головой ушел в никому ненужную рефлексию, а Лестат просто молча носил свою боль в себе, не жалуясь и не возмущаясь. Он ждал и надеялся, что однажды я буду готов. Я осознал это. Но времени у нас оказалось слишком мало. Я так и не успел сказать ему, как он стал мне дорог… В глубине души я понимал, что именно Клодия виновата в том, что произошло той ночью. И все же я ничего не сделал, пока она была жива. Сейчас они оба уже давно мертвы. И всё это неважно. Я поклялся сделать кое-что. Сделать ровно в тот день, когда будет юбилей — двести двадцать лет с того дня, как я стал вампиром. Это было весьма забавно, поскольку я решил отдать дань традиции. В положенный день я вышел из дома с небольшой сумкой через плечо. Осталось лишь зайти в соседний дом, где праздновали день рождения мои юные соседи-подростки. Разведённая вином кровь для меня была сейчас необходима. Лёгкий дурман в голове позволил бы довести дело до конца. Сомнений, я полагаю, у вас нет. Я действительно решил закончить свою жизнь ровно на месте нашего дома на Рю-Рояль. Отдать дань Лестату. Отдать дань нашей любви. Несчастные дети словно бы не заметили моего присутствия или сочли меня за нового гостя. Я не убил никого — лишь отпил от каждого, вызвав лёгкое головокружение. Алкоголь причинил им больше вреда, чем я. Опьянение для вампира не такое же, как для человека. Мы не пьянеем в традиционном понимании, но контролируем своё тело несколько по-другому. Мысли приобретают четкость, и сразу становится ясно, что нужно делать в первую очередь. Все сомнения улетучиваются. Сейчас я готов. Несколько улиц, один переулок — и вот я на месте. На месте нашего дома возвышается новый особняк, но я знаю небольшую пустую площадку за домом — она отлично подойдёт. Главное, развести достаточно сильный огонь, чтобы никто не нашёл моих останков. Час был совсем поздний — на улице никого не было. В висках стучала кровь. Я опустил сумку на землю и достал оттуда канистру с бензином и зажигалку. Яркий огонёк осветил моё бледное лицо. — Если справедливость существует, — прошептал я, — то у меня есть одно желание — увидеться с Лестатом. Попросить у него прощение за то, что не сумел спасти его. Ни звука, ни шороха, ни дуновения ветерка. Ничего, словно я был единственным существом в мире. Облить себя из канистры и поднести зажигалку к лёгкой куртке было делом нескольких секунд, но я струсил. Я не видел, как погиб Лестат, не слышал предсмертных криков Клодии. Но сейчас я боялся смерти — точнее, того, что было за ней. Огонь вспыхнул, едва коснувшись рукава, и побежал по локтю к плечам. Меня охватило тепло, а потом пахнуло жаром. От неожиданной боли я не устоял на ногах и упал на колени, корчась в судорогах. Не думал, что умирать так больно. Я хорошо понял ту приятную слабость, которая возникла во всем теле, когда Лестат нашёл меня в ту ночь. Помню его сильную, стальную хватку, из которой не вырваться. Ощущение, словно ты попал в металлический капкан. Но Лестат не причинил мне такой боли. Тошнотворный дым наполнил мои лёгкие, я зажмурился, чувствуя, что горю изнутри, и зашёлся в истошном крике. Наверное, у всех живущих по соседству людях кровь застыла при этом моем вопле, но длился он недолго. Краешком ускользающего сознания я почувствовал чьё-то присутствие и даже успел уловить сигнал — это тоже был бессмертный. А затем наступила долгожданная темнота.

***

Кровь… Кровь течёт. Неторопливой струйкой она проскальзывает сквозь разомкнутые губы и даже становится частью нового хозяина. Клетки регенерируют стремительно, залечивая глубокие ожоги и раны. Кровь исцеляет. В полумраке комнаты видны лишь силуэты. Изуродованное жуткими шрамами тело мужчины лежит на кровати. Над ним склоняется гибкая фигура и осторожно придерживает запрокинутую голову раненого, позволяя крови свободно течь из раны на руке в раскрытый рот. Восстановление идёт быстро. Сухие, но безупречной формы руки с неестественно-блестящими ногтями, слегка заострёнными, касаются лежащего так нежно, словно родного ребёнка. — Я мог не успеть… А ты снова не дождался… Раненый пошевелился и застонал от боли. — Лежи спокойно, ещё чуть-чуть. Не шевелись. Сейчас станет легче. Жуткие шрамы постепенно затягиваются, не оставляя следов. И веки лежащего мужчины наконец-то поднимаются, обнажая изумрудную зелень радужной оболочки. Глаза эти испуганно расширяются. Из груди раненного вырывается сначала хрип, а потом и изумленный возглас. Голосовые связки полностью восстанавливаются, и с губ мужчины наконец срывается одно слово — то самое, из шести букв. — Лестат!