Артллоуин - Хеллоуинский челлендж (сборник текстов)

Артллоуин 2017, день 26, Тема - "Чувак из сракофага (мумии)" *** Кто мой любимый? Никто, никто. Мой любимый песок и порох, и прочее нет суда. Над восточными городами восходит то, Что само по сути восточные города. Мы, наверное, тоже бы здесь могли Постепенно, как восточные города. Ты выходишь за край пространства, как будто за край земли, Потому что пространство — это и запахи, и вода. (с) Евгения Риц Я никак не привыкну к тому, что Нью-Йорк — это большая круглосуточная деревня. Например, в кинотеатре на ночном сеансе ты рискуешь столкнуться со старым приятелем, с которым тусил (назовём это так) ещё в колледже, а на следующий день получить зажигательное письмо: «Дэйли, вау! Где это ты себе такого бойфренда откопал?» И ведь не напишешь же в ответ честно: это не я откопал, а археологи. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году. Ник, помнится, какой-то мультик мне показывал, песенка там была: «Я и моя ожившая мумия». Он думал, что это смешно: «Пап, ну посмотри, это же про вас прямо!» А мне хотелось ему подзатыльник дать. Не дал, конечно. Ограничился улыбкой и полузадушенным «Да, Ники, это в самом деле весело». Обхохочешься же, правда. Я и моя мумия. Она, конечно, никакая не моя. Она музею принадлежит. И живой Ак, между прочим, тоже не мой, а свой собственный. Хотя тут, вопрос, конечно, неоднозначный: кто из нас чей. Я у него тоже научился все эти вещи говорить: тайи мервете, тайи себде, тайи анх, тайи ба... Мой любимый, мой драгоценный, моя жизнь, моя душа. Причём когда на английском говоришь — господи, какая пошлость, уши вянут. А вот так... Слова откуда-то из другой земли. Из другой жизни. Мой бойфренд из другой земли, да. Археологи мне откопали. Какой раньше была его жизнь? Он не очень любит о ней рассказывать. Об отце и брате, обо всех этих дворцовых интригах, о бестолковых чиновниках, о песке и солнце, о запахе влажной земли на берегу реки. О далёком-далёком своём прошлом. Когда ещё не было ни меня, ни моих родителей, ни моих пра-пра-пра... А он был. Он часто мне снится мальчиком: смеющимся, босоногим, бегущим по тёплому песку. Он радуется жизни и не знает, что его ждёт дальше: смерть в двадцать лет — от чужой руки, странное посмертие, потом другая страна, другой язык, другие люди; потом... я даже про себя боюсь это повторять: пятьдесят четыре года в саркофаге. А дальше... Дальше — уже наше. Настороженный взгляд, просьба о помощи, снег в Центральном парке, долгие разговоры, шёпот на ухо, губы на щеке, старый диван в комнате охраны. И болезненное понимание странности происходящего: мой бойфренд — мумия. Когда я пытаюсь мрачно шутить на эту тему, он хлопает меня по лбу, говорит «Во имя Ра, перестань» — и смеётся, и я глазам своим не верю, какой он живой. Словно торопится прожить то, что не успел тогда, четыре тысячи лет назад, в жаркой далёкой стране, где поклонялись солнцу, где сам он был — сыном солнца. И я в общем в это верю, да. Особенно когда он улыбается — и смотрит на меня. Молча. И мне становится жарко, и одежда начинает мешать, и... Чёрт знает что, в самом деле. Я иногда думаю, как бы оно было, если бы... он всегда был живым. Обычным двадцатилетним парнем, с которым мы, скажем, познакомились в том же музее. Ну, допустим, что обычного двадцатилетнего парня может заинтересовать музейный охранник средних лет. Допустим даже, что он бы решил вместе со мной работать: ради смеха можно представить его студентом-историком, увлекающимся иероглифическим письмом. И как он копает все эти письмена, изучает расшифровки, пишет мне записки, которых я не понимаю, и хохочет, глядя на моё ошарашенное лицо: «Ну что ж тут непонятного, я же нормальным древнеегипетским языком говорю!» Собственно, это всё и сейчас есть, но... вот если бы не только по ночам. Если бы можно было утром выйти с ним на улицу, сказать «чертовски спать хочется, да?» — и пойти вместе домой: может быть, даже за руку. Полезть дома в пустой холодильник, понять, что жрать в общем опять нечего, обсудить вопрос «заказать доставку или сбегать в магазин»... Интересно, а мы бы ссорились на тему — кто пойдёт в магазин, кто будет мыть посуду, кто опять не выбросил мусор, кто снова разбросал носки по полу? На мысли о носках меня обычно тянет хохотать. О, да, когда видишься только ночью — быт не заедает, этому можно радоваться! Но иногда кажется — чёрт, лучше бы заедал. Я как-то взял и спросил: — Ак, а ты разбрасываешь носки по полу? Он посмотрел на меня недоуменно и весело: — Носки? Какие носки? Чёрт подери, подумал я про себя, глянув на его ноги в сандалиях. Он вообще не знает, что это такое! Солнечный древний город, река и песок, папирус, крокодилы... Какие ещё носки? — Я принесу тебе пару носков, и ты будешь их разбрасывать, — сказал я. — Это зачем-то нужно? — Да, — ответил я решительно. — Иначе я свихнусь. Он взял меня за руки, притянул к себе: — По-моему, ты уже! Если ты будешь приставать ко мне со своими носками, я заставлю тебя носить ускх. Прямо поверх формы. Про ускх он говорил, уже сняв с меня эту самую форму наполовину. Ну, пусть только куртку: но за ней довольно быстро последовало всё остальное. А потом, на диване, когда мы уже пришли в себя и он рухнул на меня без сил, я услышал, как он спрашивает полушёпотом: — Ларри? Мне показалось, что ты говорил — стой. Мне нужно было... остановиться? Господи. Скольких трудов мне стоило тогда рассказать. Что да, я уже, наверное, свихнулся. И носки здесь ни при чём. Я просто не могу больше, мне хочется кричать — стой, стой, время, пожалуйста, не надо больше никаких рассветов, никогда. Но как возможно это выкричать, если воздуха и так не хватает от острого, пронизывающего удовольствия?.. А когда я всё это пробормотал, он провёл пальцами по моей щеке и сказал: — Нам надо ехать к моему отцу. И узнать у него комбинацию. Чтобы я стал, как ты. Она должна быть, я знаю. Иначе... ты подвесишь скрижаль. Потом помолчал и добавил: — Мы подвесим. Потому что я тоже... больше не могу. И уткнулся в меня, тяжело дыша. А я гладил его по спине и думал: моя жизнь. На его языке думал. На языке его далёкой древней земли.