* * *
Со временем Олег замечал — Сергей не такой, каким его описывают в газетах и на ТВ. Он обвешивал свою палату рисунками, подстать ему самому: суицидальные настроения всеми цветами радуги. С колонок (подарок от сестры-альбиноски, что то и дело наведывается в палату), подключенных к телефону, звучали, по мнению Олега, исключительно музыкальные шедевры прошлых лет: Стинг, Синатра, Берри Мэнилоу и прочие. Пока он спал, Олег немного сбавлял громкость, сидя у койки Сергея. Не может человек с таким хорошим музыкальным вкусом быть негодяем. Ну просто не может. Сергей создавал для него бумажные самолетики, чистил яблоки к его приходу и готовил историю — не всегда достоверную, но всегда интересную. Кроме историй о задушенном змее, конечно. Мир Сергея был ярким и гротексным одновременно. Он рассказывал Олегу о многом не столько потому, что Олег — благодарный слушатель (хотя со временем Сергей узнает, что так оно и есть), сколько потому, что это его прямая обязанность — слушать Сергея и наблюдать за ним. Он был сиротой, и девушка, что приходит сюда, Марго, не сестра ему по крови — только по закону; Сергей говорит, они знакомы с детства и друг друга любят до безумия. Волкову слабо верится в такое, и игривый блеск глаз Сергея точно говорит ему: немного лжи не помешает, чтобы история стала ярче. Олегу нравится эта сторона Сергея. Другая — не то, чтобы сильно. Эта сторона хитроумнее Разумовского, что Волков знал на деле. Эта сторона прячет под язык таблетки, выбрасывая их; эта сторона во время обеда однажды пыталась вскрыться столовым ножом; она же, должно быть, подрывается со вскриками среди ночи. Тот день Олег запомнил хорошо, как помнил он свой первый забитый мяч, как помнил свежую землю на могиле матери и ощущение протертой кожи на пустом поводке. В тот день пришел надсмотрщик Сергея, ответственный за него вне стен тюрьмы. Олег не знал его ранга и должности, не помнил уже, как он выглядел, но помнил заветные два слова: «Доложите о нарушениях». Ладно, два слова и предлог. Пусть Олег и был стажером, которому всего-навсего передали полномочия лечащего врача, вся информация по Разумовскому, его личное дело и медкарта были в руках Олега. Он смотрел на Сергея. Сергей на него — нет. Одно нарушение, и он вернется обратно — так работает эта система даже с обречёнными на смерть. Одно нарушение, и Сергея, скорее всего, где-то по пути забьют насмерть. Одно нарушение, и жизнь Олега станет немного пустее, чем она была до. — Нарушений нет. Пациент ведет себя спокойно, признаков агрессии не проявляет, медицинские показания исправно выполняет. Волков не помнил, понравился ли начальству такой ответ, но навряд ли — на Сергея у него, скорее всего, уже были планы, которым Олег только что помешал. Он обещал зайти снова, но к пятому сентябрю того года это было уже неважно; ко времени, когда он надумал бы зайти снова, у Сергея уже не было бы сил буянить, как он делает это сейчас. Сергей поблагодарил его, и это пятно в памяти Олега по сей день ярко горело. Голос его был тихим, но глубоким, и благодарность эта, Олег знал, шла из самой души Сергея. Олег вдруг почувствовал, как одинок он был. Никогда простой знакомый не сделал бы для него так много, как сделал Олег в тот день; вряд ли сделала бы и семья («С приемными всегда так: гены все равно дают о себе знать»). Эта ложь могла стоить Олегу работы и свободы. Но Олег ни о чем не жалел. Он понимал, ему, конечно, придется лгать ради Сергея снова. Но немного лжи не помешает, чтобы сделать историю ярче, так? Олег больше не хотел возвращаться в прежнюю рутину.* * *
После первой химиотерапии из Сергея точно вымылись все цвета. После второй выпали волосы (Олег никогда не забудет, как мелко тряслась его спина и его кулаки, сжимая безжизенные рыжие пряди). Он меньше ел, больше спал и почти не разговаривал, хотя старался. Иногда ему становилось лучше — в эти короткие часы они успевали сыграть партию шахмат, перекинуться второсортными анекдотами и немного рассказать о себе. Олег говорил, родителей у него тоже давно нет. Говорил, что сам закончил училище и многое понабрал здесь. Рассказывал о том, что, оказывается, Рубинштейн работал с его отцом и что он — действительно хороший человек, раз взял такого, как Олег, в клинику. Сергей в ответ лишь говорил что-то вроде: «С твоей головой, Волчара, тебя рвать на куски будут. Только вышку закончи». Олег не столько прислушивался к тому, что он говорил, сколько к тому, КАК он говорил. С придыханием, с перерывами. Он думал, что привыкать к Сергею без волос будет неловко и трудно, но в самом деле ничего сложного в этом не было. Зима подходила к своему концу, но плотная темная шапка с большим помпоном… Олег сам выбирал. Он все равно смотрелся эффектно. Бледный, с яркими глазами, он покорил Олега уже давно. И даром, что круги под глазами такие темные, что не скроет ни одна тоналка; даром, что сам он давно посерел; даром, что руки его дрожат, что вены покрыты уродливыми синяками после игл. Сергей все равно завораживал его. Как и предсказывал Олег, он больше не буянил. Он больше не делал абсолютно ничего, потому что сил едва хватало, чтобы не засыпать при разговоре с Олегом: он был его единственной нитью, связывающей с реальностью. Сергей не просил морфия. Он кричал, его бросало в пот, он ревел и трясся, но никогда и ни за что не просил морфия. Может, считал, что заслужил то, что получил. Может, что-то еще. Олег не отходил, пока он не проваливался в сон. Долгий, но беспокойный сон. В один из периодов просветления Сергей наконец рассказал ему, почему убил. Сказал, что, раз уж ему суждено умереть, то за все это время Олег заслужил узнать правду. Он говорит, это простая история, зашедшая слишком далеко, но Олег так не считает — с Сергеем не бывает по-простому. — Мне было не больше семнадцати, когда меня изнасиловали. Он не сказал этого сразу: руки его тряслись, дрожал голос и слова не выходили сразу, но эта фраза прострелила Олегу череп и заставила дыбом встать волосы у него на затылке. Сергей рассказывал много и в некотором роде невпопад, но общую суть уловить удалось: он выследил его семью и прикончил всех. Вырезал близких друзей и знакомых. Сергей помнил каждую секунду того времени и говорит, что ни о чем не жалеет — он почувствовал себя отомщенным. Потому что никто не вступился бы за него. Потому что такие, как Сергей, всегда рвут глотки другим. Он признается, что ему понравилось — признается, что не мог остановиться, чем даже пугает Олега на какой-то миг. Возможно, Сергей заслужил смерти. Он перебил двадцать человек, и сам признался, что ему это понравилось — никто после этого не заслуживает жизни. Никто. Ни за что. Но Олег все равно сжимает его руки. Но Олег все равно говорит, что все получили по заслугам. Но Олег все равно успокаивает его. Олег единственный во всем мире, кто хочет, чтобы Сергей жил.* * *
Олег думал, что медленное угасание — худшее, за чем он наблюдал, но, как оказалось, он ошибался. Ремиссия хуже. Гораздо хуже. — Я не хочу умирать, Олег. Не так. Потому что ремиссия означает выздоровление. Потому что ремиссия означает прямую дорогу на электрический стул, к смертельной инъекции или к чему бы то ни было… Сергей не хотел умирать так, как должен был. Потому ли это, что теперь в его жизни появилось чуть больше смысла, чем раньше или потому что появился человек, которого можно использовать в своих целях, Олег не знал. Но помочь Сергею он собирался все равно. Знал ли Рубинштейн обо всем, что он проворачивал? Тогда Волков был уверен: он действует скрытно и тщательно заметает следы. Сейчас он понимает, что, скорее всего, без помощи главврача тут не обошлось: он закрывал глаза и вместе с тем оказывал содействие. Олег знал, что, скорее всего, после всего этого он лишится работы, лицензии и всего, что делало его тем, кто он есть сейчас. Возможно, он пожалеет, что согласился. Но кем бы он был, если бы отказался? Волков не слышит этого, но читает между строк в каждом действии Сергея, во всех его взглядах. «Убей меня, Олег». Ему вспоминается старая присказка студента юрфака: «Если убить убийцу, число убийц останется прежним». Олег сказал ему, что выход есть. Пообещал, что все скоро закончится. Попросил верить себе и говорил, говорил, говорил — потому что иначе над ним самим паника взяла бы верх. Ради Сергея он лжет снова, и ложь эта гораздо тяжелее и опаснее всего того, что было до этого. Олег подделывает документы, оформляя морфий на одного тяжелобольного, который умер чуть больше месяца назад; Олег не знает, имеет ли все, что он делает, хоть какой бы то ни было смысл, но он это делает. «Fly me to the Moon» играло в колонках. «Can’t Smile Without You» звучало у Олега в голове. Сколько времени заняло все это? Вряд ли больше пары месяцев, думается Олегу, у которого тот период подчистую стерся из головы. Воспоминания о дне, когда все произошло, до сих пор тупой болью отражаются в сердце Олега. Сейчас он может лишь вздыхать. Тогда он не мог ничего. Он извинился перед Сергеем, когда начал. Волков знал, он ненавидит наркотики и вряд ли безобоснованно. Он говорил, это все, что он может, и смотрел Сергею в глаза — ясные глаза — и думал о том, что, если так продолжится и дальше, у него дрогнет рука. Конечно, Сергею было страшно. Страшно было, когда весь этот план только претворялся в жизнь. Страшно было, когда Олег вошел в комнату. Страшно было, когда он, подготовив Сергея и морфий, ввел иглу в его вену. А потом страшно быть перестало. Олег вводил препарат ему под кожу. Сергей благодарил его. Сергей говорил, что, если ТАМ действительно что-то есть, он обязательно пришлет весточку. Сергей обещал, что высшие силы, кем бы они ни были, теперь точно будут крышевать Олега. Он пытался смеяться, пока слезы катились из уголков глаз. «Ненавижу влагу в ушах». Скоро — как скоро? — дыхание становится затрудненным. Олег сжимает его руку крепко, пока морфий растекается по венам Сергея. Олег бы извинился, если бы здесь была его вина. Олег бы извинился, если бы сделал что-то не так — но он поступал верно. Олег бы извинился. Так было бы проще. «Dear God» где-то на заднем плане. Боже, прости, что беспокоим тебя. Боже, но это ведь твоя вина. Боже, Боже. Сергей не говорит ничего трогательного в конце. Лишь: «Передам твоей матери привет» и «До встречи, Олеж». До встречи, Сергей. Остановка дыхания. Длинный писк томографа. Время смерти. Все это проходит мимо Олега. Позже он за все ответит: перед полицией, перед комиссией, перед самим собой. Но тогда Олег прикасался губами к его лбу. Он все еще держал руку Сергея так, словно тот способен был сжать ее в ответ. Олег сидел у его постели в гробовом молчании, пока мутный взгляд наконец не проясняется. Должно быть, что-то со зрением. Олег закрыл лицо руками, надеясь, что все исчезнет как во сне. Но ничего не исчезло. Тело Сергея все еще хранит тепло. Олег все-таки извиняется.* * *
Что было дальше, Олегу помнится смутно. Официальная версия была такова: ремиссия оказалась ложной; доза морфия, вколотая во время психоза, оказалась смертельной для разрушенной иммунной системы. Марго поблагодарила Олега. «Если бы обстоятельства сложились иначе, он бы постарался тебя не втягивать». Если бы обстоятельства сложились иначе, думает Олег, он бы дал Сергею убить себя. Его, конечно, уволили, когда разразился скандал. За это время Олег успел получить вышку и отработать два года лаборантом в местной поликлинике, после чего Рубинштейн нанял его снова — к счастью, скандал уже улегся. Олег прокручивал те события не раз. Что он мог сделать? Что изменил бы? Как изменился бы сам? В один день он пришел к одному простому выводу: закон Мерфи одинаково беспощаден ко всем. То, что должно было произойти, произошло бы обязательно. Сейчас Олег понимает — он любил Сергея. Любить ему было больше некого, кроме Сергея, и любовь эта была всякой: братской, отцовской и той самой, о которой не принято говорить в этой стране. И все же, было бы здорово поцеловать его по-настоящему хоть раз. Было бы здорово, если б было кого винить. Но единственный к больше некому. Олег прячет фотоальбом, что отдала ему Маргарита, подальше, чтобы по случайности снова не наткнуться на него. Сергей — это больно. Сергей — это все еще слишком ярко. Сергей — это в прошлом (у Сергея, к сожалению, не могло быть будущего) Но Олег не выбрасывает его. Олег все еще ждет весточки.