»…Темнота любит его. Он танцует с ней, как влюблённый, и луна поднимается над пурпурным холмом, а то, что было сладким, пахнет кислым. Пахнет как отрава»
С. Кинг. «История Лизи»
Бог для него был подобен Шиве, что держит в своих руках различные вариации вселенных. И одна из них обязательно была той, где каждый человек был счастлив. Где его любили нужные люди. Где добро светит ярко и, цикличное, греет всё живое. И там всё так, как того желает лучшее в нас.Я поднимусь на самую высокую точку земли и устремлюсь выше. Потянусь к золотому, пылающему шару солнца, и вокруг затанцуют ломаные белые линии, скрепляемые круглыми шарнирами космических тел. Я словно Икар, только под нежным теплом тают не искусственные крылья, а сам я. Мир мой — моё же и Икарио Пелагос, Плутоса зыбкие златые пески.
Книжный с густым мычанием выдирал из собственных губ разросшиеся швы. Янссон ощутил вяжущую глину во рту и в то же мгновение сплюнул на пол прогнивший осенний лист. — Ты думаешь, я не знаю, что ты за часть меня? Ты хочешь вернуть меня, помочь очнуться. Вот только тебе придётся оставить меня в… — Я не часть тебя, и я не ты. — В темноте отвратительно лязгнуло, и Аксел вмиг ощутил, как сердце подскочило к горлу. Мимолётный чавкающий звук, и он дёрнулся в сторону, когда увидел, как к нему, развевая мрак, впритык подкатилась кушетка с оторванной нижней частью туловища чуть ли не с самого пояса. То, что осталось от собеседника, ухнуло на пол. — Ты сам для себя стал воспоминанием. Ведь в этом мире у тебя есть ноги, ты нормален. Но личность юноши, — доппельгангер мягко указал ладонью на Аксела, — и его воспоминание о себе самом, — тут он поклонился и приложил утончённую, с разодранными в обильно идущую кровь кутикулами руку к сердцу, — перестали звучать в унисон. Это воспоминание, я, как и остальные, начало обретать своё собственное сознание и душу. Аксел, стараясь различить в темноте свои ладони, недоумевал: — Мне не хочется от этого отказываться, — он с теплотой провёл рукой по мокрой от крови ткани, пальцами по холодному железу. — Ты попадёшь в Лимб, что станет лучшим исходом. Либо твоя личность, если это ядрышко ещё где-то теплится в тебе, будет расслаиваться бесконечно на таких, как я. Ворохи склизких листов обступали его со всех сторон. Горки осенних отголосков становились больше, и от усталости Аксел сел на пол, чувствуя, как его обнимало разочарование в кромешной и непробиваемой темноте; звенели потоки крови захлёбывающегося трупа. Огромная мохнатая многоножка с человеческими конечностями медленно и неслышно подползла к нему, скрестила руки и положила на них фарфоровую, похожую на луну голову, и маска вместо лица благодушно улыбнулась, и тонкие губы степенно растягивались до ушей. Аксел кротко улыбнулся в ответ. В скором времени Изольда, поравнявшись с Акселом «гравитациями», опустилась рядом с ним. Она не могла вымолвить ни слова, уставившись куда-то сквозь карту с весёлым человечком в сине-коричневом одеянии и бубенцами на колпаке, на которой стояла, сжав пальцы на локте друга. Ветер бил под ногами в парящую в небытие платформу; он играл мощными лапами с волосами и одеждой путников, — он взмывал под ней и трепещуще льнул к тёплому телу, хлопая тканью. Лабиринт неровной дорожкой вёл к одному из живых островов, в некоторых местах закрепляясь в воздухе бумажными башнями. — Кажется, опора довольно крепкая, так что можно успокоиться, — парня тут же окутало мерзкое липкое чувство, и желудок начал подниматься к горлу, когда он увидел сквозь проплывающие облака, сколько километров было до земли. — Так что не будем поднимать паники. Ну да, скажем так… Необычно тут, но сколько всякой херни ты уже видела, правда? Главное… просто выдыхай. — Постараюсь. Не хочу упасть, Господи, — она теснее прижалась к товарищу, стремясь скрыть от взора пространство, одним лишь видом вызывающее трепет. Потом оно как будто заставило оторвать свою голову от груди и впериться в даль. Мир огненной красы заставил её широко распахнуть глаза, поставил девушку на колени — толстая бумага даже не дрогнула — и изрыгнуть содержимое желудка наружу. Аксел нагнулся тоже и намотал успевшие отрасти за время их путешествий волосы страдающей Изольды на кулак. Перед ними расположилась кружевная картина первого яруса, по подвижной, кучерявой мягкости, по благородной достаточности, по правильному, благоразумному использованию красок, по непереполняющей их сочности достойная пейзажев Буше. Это было первичное впечатление молодых людей, — казалось, Страна Чудес, словно живой организм, хотела в первые минуты показаться именно такой, скромной, — дабы в первые минуты можно было охватить сердцем и душой весь гений незримого художника, на деле атомный взрыв, застывший на полотне времени и пространства. — Смотри. Правда, посмотри, — он кивнул куда-то вдаль, и Изольда чуть отвела голову. Но потом она беспощадно показала им свой истинный облик, она словно одичала, или так показалось Акселу, и сердце его надорвалось, будто оно было охвачено паралитическим газом. Всё стало усиливаться и расцветать в геометрической прогрессии, и очертания, под всем этим натиском, начали казаться упрощённо-ксилографичными. С возвышенности, представлявшей собою игральную карту, стелился просторный пейзаж. Точнее, он расширивался под Акселом и Изольдой; он разверзался под ними, прозрачный, как море Айвазовского, далёкий, чёткий и настолько ясный и светозарный благодаря какому-то дифрагированному свету солнца, что казался покрытый лаком. Это были те виды, та детализированность панорамы, будто дотошно высеченная из помещающегося на ладони кусочка слоновой кости, за которые хотелось сгинуть, вечно смотреть за горизонт. За ним, казалось, собрались все хрустальные рассветы, все насупившиеся малиновые закаты, опьяняющие словно херес. В этом танцующем паноптикуме абсурда представившаяся им картина граничила с инфернальными триптихами Босха. Архитектура стародавних городов перламутровыми скаленоэдрами, опальными павлиньями перьями и флеронами в виде огромных дельфиниумов и гладиолусов вспарывала воздух, — она сияла, наглазуренная, жидким огнем. Ансамбль дворцов, с их эллипсоидами куполов, резными ларцами цвета фуксии с ослепительно мерцающей рыжиной туго вздували кроны дерев, как большие драгоценные леденцы, облитые сиропом света. Величавыми каскадами буйствовали алкидовые реликты, подобные висячим садам Семирамиды, пестуемые тропическим климатом. В их чащах обитали огромные сонные черепахи, на чьих панцирях наседало пухлое кучерево узорных плит, — храмы и города, сотворённые словно из одного розоватого мраморного камня; на их фактурных изгибах скульптур и утончённом барельефе, мокро-румяном и остром, умирало солнце, и напоминали они расцвет архитектуры средневековой Индии, как любвеобильная Кандарья Махадева. Топорщились горные породы головокружительными каменными лестницами, на которых извивались водопады кристальной воды, ниспадающей в прекрасные, залитые солнцем озёра, видневшиеся отсюда, как напёрстки, наполненные янтарной смолой света. В них, как в стылых кусках кристаллизовавшегося мёда, покоились широкоплечие тела малиновых роботов-колоссов с потухшими глазами; на их фентезийно-технологичных мечах и палицах рождались и умирали цивилизации. Нечто монументальное было в анабиозном виде этих чудесных техно-рыцарей, в их поникших фигурах, обнимающих горы, стоящих на коленях, опёршихся на энергетические мечи с белыми рунами или на персиковые исполинские бластеры; что-то вроде угрозы, что-то больше, чем угроза, — красота. Красота в дивно благоухающих лугах и карамели света, обнимающих их малиновые плечи, красота в гнёздах, клубившихся между зубов уродливой разинутой пасти, красота тёплого ветра, шевелящего жидкие серебряные волосы, красота музыки золотых сфер. Стелились пленительные, яростно сверкающие перспективы с калейдоскопично перехлёстывающими друг друга джунглями всех цветов радуги, и эту глубокую игру оттенков повторяли крошечные алмазные океаны с подводными городами, микроскопические ленты рек с тихими и огромными, возносящимися ввысь гаванями. Волнующиеся столбы водопадов пышили тяжёлыми бриллиантами; в отражении и беспрерывной инверсии тонов они будто вырисовывали изящные фрактальные мандалы с арлекиновыми рисунками. Острые рисунки были повернутыми, скрученными, распространялись внутри себя преломляющимся светом, переплетались с изысканностью тайских орнаментов неправдоподобных стародавних городов. В Стране Чудес была красивой и простота драгоценных монолитов, и изощрённость персидских узоров, кучерявых и угловатых, на мозаиках и плитках. Всё прыскало и прыскало сладким, сочным, сытным, лоснящимся цветом в дивной, ошеломляющей геометрии пространства. Разверзнутая перед ними картина Страны Чудес заставляла буквально жадно заглатывать те краски, которыми она изобиловала, насильственно запихивать их в себя, прямиком в желудок, и просить ещё. Отбрасывающие на мир нижнего яруса китовые тени, минеральные острова второго яруса лоснились ласковым глянцем, идеальные по форме и спелости сферы снизу и — нагромождение заснеженных гор сверху, с турмалиновыми минаретами и таинственными жеодовыми пещерами. Длинноногие сурьмистые караморы, похожие на слонов Сальвадора Дали, подпирали облака, когда рычали тигры, лопался спелый гранат и игла вот-вот с тугим хлопком поцелует кожу. Дальше от планет, по принципу солнечной системы, кругло рисовались, как большие персики, другие парящие острова-планеты (из красивейших и редчайших камней, которых почти не найти было на земле, состояли целые города и монолитные сферы, призванные быть символом богатства и сокровища). Вертелись на андалузитовых пиках развития эоны, осиянные солнечной благодатью, с башнями и дворцами библиотек, где многоцветные залежи фолиантов и увражей шлифуют вселенскую мудрость, спаиваясь в минералистический пласт; а благодаря фата-моргане бесчисленные города эти, конгломераты блеска и песочно-туманного перелива, ноздреватые от невероятной детализированности узоров, отражались в небе, среди других приапически парящих, как грецкие орехи, неровных земных твердей, на которые искряще лились сахарный, опьяняющий мёд и вино заоблачных водопадов. Там танцевали перитоны, отбрасывающие человеческие тени. И всё это ложилось на плечи Аксела и Изольды даром обезумевшего Архитектона природы, и чем невыносимее была ноша, тем ярче горели их глаза, как обработанное стекло, поймавшее всё краски жизни. Страна была как мечта наяву и походила на огромный алмаз, сияющий в лазурном небе. При взгляде на невыносимый блеск среди небесных городов в кучевых облаках Аксела подбросило в кислотный жар. Он, врастая грудью в эту великолепную фантасмагорию, вытянул руки вперёд, и на них упал масака луч. Пропала Изольда, пропала мать, были лишь он и эта картина, и он рыдал, и сердце его болезненно сжималось, будто в него вогнали раскалённую тупую иглу; что-то натягивало его, как струну, и одновременно он наслаждался поэтичностью этого пароксизма, делавшегося с ним, что вот-вот низринет его в пучину отчаяния, к наливным, душистым, полным мёда и яблочной мякоти тяжёлым купидонам, со своими медноватыми шёлковыми кучеряшками и рдяной румяностью воркующим в розах Гелиогабала. Аксел алкал постижения тайн той неземной страны, страны со своими законами физики, математики и природы, и буруны необъяснимого кислотного цвета накатывали на него, разрывая его на части, — этот мир говорил с ним всеми своими лепечущими гранями, открывающимися и закрывающимися, как ярко-титановые крылья пьяной от пыльцы бабочки; это было не столько блаженством, не столько усладой, сколько невероятным искусом; он боялся смотреть на все эти выспренние архитектурные мальстрёмы, но не смотреть он не мог. Леса, исполненные архитектурных и природных богатств, говорили с ним, безумно журча своими чёткими абрисами, будто были высечены в воздухе, времени и пространстве накалённой вольфрамовою нитью в сладкой перламутровой поволоке или растянутой в нить радугой, не сравнимые ни с одним земным лесом. На него будто лихорадочно ощерилось всё это волшебство, да так, что казалось, будто мясо отходит от кости. Его телесную оболочку будто разворачивало, как кожуру, — вначале кожный покров, затем упругие туговязи мышц и сухожилий, рассыпая скелет. Окружённый рыхлыми мраморными пригоршнями, показался ониксовый тетраэдр с глубокими титановыми разводами, а затем, сокрыв в скелете многоугольник, мальчик вновь собрался обратно, разъедаемый непереносимостью трансцендентного опыта. Акселу, переживавшему импринтинг, для которого обновилась, усилилась способность восприятия, хотелось ослепнуть, всё просматривалось через не предназначенную по мощности для глаза линзу, словно перед ним предстал самый большой и самый тяжёлый в мире бриллиант или самая тяжёлая, совершенно-гладкая драгоценная сфера. Ещё тогда, на поверхности, Янссон ощущал, что всё необычное, что он видит и чувствует, было далеко не пределом, а лишь занавесью, за которой ждал целый мир; всё то, что могло, как ему казалось, вызвать далеко не страх, а какое-то эстетическое восхищение, было лишь пропилеями, ведущими к Эдему, и какое блаженство было это открытие, — Аксел только сейчас осознал, что можно терпеть в себе силу, шкрябующую кости, можно убивать и быть преданным мечтою, — и всё равно радоваться, и всё равно быть счастливым под этим вековечным небом, под торжеством кучевых наливных облаков, залихватски скрученных в воронку над головой, под молочной энергией, пронизывающей всё существо, точно альбедо, среди ослепительно горящих вселенных. Он всё ещё не верил виденному и закрыл глаза, но впереди всё ещё стелилась Страна Чудес, будто его веки отсутствовали, — она всё ещё вопила, нажимая воздух пышной клумбой вот-вот с оглушительным хлопком взорвущихся пионов, разливалась кипящим золотом городов из благородного опала и янтаря с всевозможной дисперсией, режущей пытливый взор. Всё живое в ней — будь то деревья или причудливого вида жилища — вот-вот станет монолитным драгоценным камнем, облитое перламутровым глянцем. Охваченный ужасом восхищения от всего этого катаклизма, мальчик даже позабыл, что ему необходимо как можно скорее сделать хоть небольшой вдох. Но буря в его поэтической душе улеглась, и струна не лопнула, а мягко подспустилась, и забавно было заново учиться ходить по белоснежной змее, когда каждый шаг давался с неимоверным трудом, а карты то улетали, когда парень переносил ногу через стык воздушной дороги, то, покружась дробящей облака стаей накрахмаленной простынёй, словно дразня, моментально возвращались. Изольда от такого отойти не могла; она защищала руками глаза, боясь, что те взорвутся от напряжения. Да и хоть об этом первое время и не вспомнил никто, сил после прогулки по мёртвому Стокгольму оставалось мало. Аксел молча присел перед ней, буквально спиной чувствуя девичью оторопь, и едва заметно повёл рукой, мол, «могу и передумать». В знак согласия Изольда скрестила руки у него на шее, и Янссон, встав и поддерживая подругу, ощутил между лопатками то, как быстро-быстро, легко бьётся её сердце в этой опальной симфонии. — Лучше закрой глаза. На долгом пути стали появляться кляксы растений, огромных капель росы, единожды по ногам пробежал небольшой, но необычный паук: длинные лапы из пылающего золота скрепляли бусины-шарниры, тельце было похоже на подушку для иголок, обтянутую коричневой кожей, и носило оно с собой небольшую катушку поверх тела, на которую методично накручивало собственную паутину с плавным трещанием шестерёнок. Остров приближался, разбрасывая изумрудные путы по Лабиринту, а солнце, что странно, висело, не двинувшись с места. Постепенно тёплая верхняя одежда начинала доставлять дискомфорт, и пара избавилась лишних свитеров и курток. Одеяние полетело за карточную дорогу, превратилось в чаек и раскрыло крылья навстречу вольному ветру. — Я видела, как ты отогнал тех тварей под землёй. — Она рассматривала седину, проступающую на его густых чёрных волосах. Он миновал «королеву». Янссон не считал, что это было то, о чём надо было распространяться. Порой Акселу и впрямь чудилось, как кожа начинала плавать и вздыматься буграми, и изнутри по ней словно что-то скользило, а потом упрямо рвалось наружу, и вслед за дымом из горла отхаркивались перья, чёрные, словно могильная земля, и испачканные в желудочном соке, остатках пищи, будто парень целиком глотал птиц в одержимом голоде. Стрёмно было следить за тем, как с тобой творится такая метаморфоза, и понимать, что ты живое гнездо. — Я просто очень разозлился. Не стоит обсуждать эту тему, ладно? — без капли злости произнёс он. — Янссон, ты правда считаешь, что это нормально? Мы с тобой вместе слишком много времени. Хватит думать, что от меня можно отмахнуться, просто нагрубив. И хватит полагать, что я пустое место. Я волнуюсь, — парень остановился, — мне за тебя страшно. Брови Аксела дрогнули, и он вновь неестественно дёрнулся, в этот раз, не по воле своего организма: Изольда с дуру укусила его за шею. Просто ей не нравилось, ох как не нравилось, когда он вот так застывает… Она, прижавшись щекой к его щеке, всей в ссадинах и синяках, протянула руку в указывающем жесте и заболтала ногами. Несколько раз лабиринт сильно качало, и стоило надеяться только на крепкие платформы замков. На последнем перед островом рядом с Акселом возник образ Алисы, только не в старой футболке да джинсах, а в полосатом платье с серым фартуком. Изольда заснула, и призрак, минуя юношу, подошёл к ней и легонько провёл прозрачной рукой по спине девушки, а затем помчался вслед за ветром. Пара в нерешительности переступила грань моста и Страны Чудес и остановилась, и из глубины раскидистой рощи дохнуло благоговейным холодом. Всё здесь вплоть до мельчайших созданий жило своей жизнью под зелёным куполом. Мост, будто в знак того, что назад дороги не было, рассыпался и больше не собирался, и колоды поплыли меж облаков в ожидании новых гостей… — Как думаешь, мы правильно поступаем? — Абсолютно… — Изольда смело зашагала вперёд, даже не стараясь бороться с желанием всё рассмотреть, и, когда раздалось нервное икание огромной пёстрой птицы с головой быка, поднявшейся в воздух, добавила: — определённо. — Что мы вообще здесь ищем, как думаешь? — парень последовал за ней, явно не одобряя эту их авантюру, каждый раз подпрыгивая на месте от того, как разнообразная живность всяких размеров слетала, сбегала к нему и вовсю глазела на гостя. В душе зарождалось тяжёлое чувство того, будто Аксел знает. И это знание явно не нравилось ему, более того, эта осведомлённость вызывала панический ужас. Страна Чудес отравлена. Солнце, словно распознав точку отсчёта, начало двигаться по небосклону. Однако запущенный скрипт при появлении пары на этом не остановился. Откуда-то свет блеснул особенно ярко, растительность на высоком нагорье с шуршанием отпрянула в стороны, и из насыщенной зелени выплыла женская фигура. Взор Изольды сразу же обратился на неё, и в то же мгновение на синие глаза навернулись крупные прозрачные слёзы: то ли фантом, то ли реальный человек из плоти и крови — в любом случае, пред ними предстала Алиса. Со странным выражением лица, она дёрнулась назад от прошибающего до дрожи взгляда бывшей названной сестры, положив не раз повидавшие всякого (но довольно странного в своём роде) оружия ладони на толстую, пушистую от облепившего крупные борозды мха кору древа, повернула голову в сторону щурящегося Аксела. В переслащенном цветнем воздухе начали сгущаться и звенеть багровые искры над плечом девушки, через мгновение они уже являли собой вострое лезвие, настолько тонкое, что казалось оно прозрачным, затем приняли форму рукояти с искусными резными завитками, что легла в плотно сжатые пальцы, и Алиса, вздёрнув бесстрастное лицо, ринулась к неподвижному Акселу, и тот уже чисто на уровне инстинктов перехватил её руку ножом, а Изольда сомкнула руки на талии обезумевшей. Злобный клич сменился диким и нечеловеческим воплем, однако Лидделл мало-помалу ослабляла хватку. Изольда оттащила её как можно дальше от глубоко дышащего Янссона и, всё ещё не отпуская Алису, в упор посмотрела на неё и позвала: — Это правда ты? Поч… Но дикарка не слышала: она рвалась к Акселу, осевшему на землю. — Хватит! Перестань! Слышишь?! Перестань!!! — рыкнула Изольда что было сил, не веря, что это была та девушка, которую она знала, и от этого становилось ещё больнее. Черноволосая всё равно отреагировала не сразу: оскал и хмурый, сверкающий красноречивыми угрозами взор всё ещё были обращены к юнцу, смеряющему её высокомерным янтарным взглядом. Аксел не трусил — он считал, что Изольда справится и без него и что это её дело. Нижняя челюсть у напавшей неплохо скакала, но вот плечи опустились, а глаза начали видеть то, что удерживало её, и, поддавшись, уже Алиса позволила усадить себя на траву. Нож скользнул по синей складке ткани платья между колен и улёгся рядом с блестящими пряжками сапогов. Проигнорировав Изольду, Лидделл поднялась, когда ничьи руки её больше не держали. — Это мой дом, — едва слышно произнесла она, задрожав и оступившись, словно кошка перед огромным бешеным волкодавом, когда Янссон приблизился, и говорила она тихо-тихо, сама того не замечая: — убирайтесь. Ты убирайся. Ты отравляешь всё, на тебя вся гниль налипает, как на труп, — выражение лица Янссона едва заметно изменилось, стало сардоническим. Но вид соперницы уже вызывал лишь жалость, затравленная, она казалась избитой собакой. Было видно, что Алиса (или кто-то другой в её теле) вновь подумывала о нападении, но почему-то быстро стушевалась. Октариновый[1] лес Долины Слёз внезапно загудел, зашевелился, будто что-то поразило его до глубины сердцевин, и птицы (если их вообще таковыми можно было назвать) поднялись высоко в небо с насиженных мест, а вода в реке, что устремлялась в обрыв как только достигала краёв острова, казалось, потекла быстрее и стремительнее. Сердца троих забились учащённо, и дух вражды исчез так же быстро, как и появился, потому как на его месте появилась всё возрастающая тревога. Воздух нёс с собой уже не приятные ароматы, а душную затхлость вперемешку с машинным маслом. Только сейчас Аксел осознал, что при случае опасности они с Изольдой совершенно безоружны. — Что это? — твёрдо произнёс Аксел. Ему, как никому другому, было знакомо это выматывающее напряжённое ощущение. Интуиция не подводила парня от слова «совсем», но именно сейчас ему как никогда хотелось, чтобы было именно так. Глупо было надеяться, что это прекрасное место способно было уберечь их хотя бы на время от постоянных напастей и дать передохнуть, и ни то, как девушка, с которой он повстречался лишь однажды, оказалась здесь, ни то, как сам он с подругой смогут вернуться назад, не волновало его настолько сильно, как всеобъемлющее чувство несправедливости. Алиса, словно заворожённая, смотрела в небо. — Изольда, подойди ко мне. Ты слышишь? Вот так. Хорошо. Лидделл… Что это, чёрт тебя дери, такое? — Я… — Отвечай! Ради всего святого, отвечай! — Леденящий кровь звук лишь усиливался, пронзая голову, прямиком из чащи, и ни Аксел, ни Изольда не знали — оставаться ли здесь, где в случае отступления их могло лишь принять в свои объятья пустое, цветастое заоблачное забвение, или идти навстречу чему-то явно предвещающему беду. Янссон знал, что если то, что надвигается с севера, действительно опасно, выход был единственный — прятаться, искать убежище. Но что-то не давало юноше двинуться с места, как всегда повести за собой. По сравнению с издаваемой симфонией, насекомые — это были обыкновенные металлические мотыли, клокочущие медными пластами крыльев — не были столь вселяющими страх. По крайней мере поодиночке точно… Собираясь в одну единую рябистую тучу, они искажали пространство и не позволяли солнечному свету проникать на поверхность земли. Зрелище было впечатляющим и завораживающим. — Что? Что это? — стиснув зубы, пробубнил он затемняющимся небесам, мысленно заставляя, внушая себе сдвинуться с места. Но ничего с телом не происходило. — Бегите… — парализованная ужасом, пролепетала Алиса. По-видимому, и сама она ещё не встречалась с таким врагом, или же не в таких его количествах. Слова эти подействовали на Аксела словно заклинание, и, крикнув: «Будем пробиваться!», бросился вдоль реки, устремляющейся далеко-далеко в синюю рощу между каменных статуй-водопадов, и рванул девушку за собой, не взирая на то, что та тянулась к залипшей Алисе. Ничего не оставалось, кроме как поверить той: ужас и трепет выдавали с потрохами. — Нельзя оставлять её, — тихо, но без привычного колебания в голосе осмелилась ответить Изольда, и слова эти были слышны даже сквозь монотонное, накрывающее всё вокруг покрывалом жужжание. — Ты ведёшь нас на верную гибель. Лидделл всё ещё пребывала в ступоре. Казалось, что ещё немного, и из её полуоткрытого рта потечёт слюна. — По крайней мере у нас есть возможность спастись. — Нет! Нет-нет-нет! Я прошу тебя, единственный раз в жизни я прошу тебя, я умоляю, Аксел, нельзя, нет, она же спасла, спасла тебя! — Впервые он столкнулся с сопротивлением Изольды, но даже тогда отдавал себе отчёт, как поступать в таком случае: характер подопечной всегда выдавал в ней все слабости, включая и эту, проявившеюся только сейчас. Изольда сама заключила с ним договор, подписалась на вручение собственной жизни в его руки. И его приказы не обсуждаются. Под одной из таких статуй, являющейся огромной человеческой фигурой, подносящей к печальному лицу руки, и из глаз которой водопадом струились потоки, стеной обрушивающиеся c зелёных от склизких лиан рук, он нашёл им убежище — своеобразную каменную окопу под занавесью беспокойной воды. Оставалось лишь переждать. Скрутив Изольду, Янссон перестал даже периодически пошикивать на непослушную девчонку, рвущуюся из его рук. Словно мысленно отключив для себя посторонние звуки, Аксел с крайне напряжённым и сосредоточенным видом смотрел на размытое пятно неба, видневшееся из окопы, и сумел не раз убедиться, что эти мотыли стремительно разъедали всё, что попадалось на их пути. Кто знает, что они сделают с людьми. Он понимал всю рискованность этой авантюры… Да нафиг. Аксел прекрасно знал, что с минуты на минуту их могут обнаружить. А как по-другому он мог поступить? Ждать, пока незнакомый человек, напавший на него, придёт в себя и разложит происходящее по полочкам? Советоваться с этой молокосоской, не умеющей держать себя в руках? А Изольда, которой двигало лишь одно неопределённое помешательство при виде родного лица Алисы, на грани сознания поражалась: как быстро плюс мог поменяться на минус, насколько быстро отношения с Акселом летели в пропасть, насколько сильно она ненавидела его в данный момент, и это трепетное, глубинно-яростное поклонение данному чувству, беспомощности в этой ситуации, было мощнее, чем сама эта эмоция. Девушка копила её в себе в надежде нанести удар, от которого человек, удерживающий её, смог бы выпустить Изольду, но понимала, что не сможет, понимала, что ему даже абсолютно всё равно на её отчаянное брыкание. Изольда, как и любой обуянный злостью и обидой человек, не в состоянии была посмотреть на эту ситуацию со стороны и понять, что Аксел заботился о ней и ставил её жизнь чуть ли не выше собственной. Рефлексы, двигающие им, давали уверенность в правильности собственных действий, и Акселу, кажется, впервые это не нравилось: не нравилось, что его тело командует им, а не он им. Что-то пошло не по правилам. Вплотную подобравшись к размытому от укрывающей их стены пятну, Аксел резко почувствовал, что обязан перешагнуть этот рубикон, глянул на Изольду: она, не осознавая, что он делает, успокоилась и затаила дыхание. Сжав руками землю над собой, юноша повторно ощутил крайнюю неправильность происходящего, отчего все оттенки тревоги, принуждения к самосохранению мигом обрушились на него взывающей к рассудку сиреной. Они жалили, покрывали кожу вздутыми шишками, неслись стеной на кошмарной скорости: всё в одну сторону, не разбирая дороги, и руки сами непроизвольно тянулись к нарывающим, нестерпимым ожогам, и нереальная боль заполняла тело, как будто его натирали битым стеклом. Аксел не останавливался, он знал (как знал поздней осенью, что обязан был запереться в железном шкафу с шипами, чтобы сохранить то, что казалось важным для него), что прийти на помощь Алисе было необходимо. Самоубийца преодолел почерневшую реку, над которой высились статуи-водопады, и новая волна насекомых навалилась на Янссона, словно в недоумении, что кто-то встал на их пути. Он зажмурился и судорожно протолкнул два пальца в рот, скорчился, выгнулся дугой, начал давиться, когда дыхание то и дело перехватывало, а мышцы под кожей ходили ходуном, непроизвольно сделал несколько шагов назад и с радостью заметил, как о горло, сквозь нескончаемый поток желчи, стекающей с губ до самой шеи, сочащейся между пальцами, забираясь под футболку и щекоча грудь и живот, поднимаясь из самого пищевода, начинало биться трепещущее нечто, как множество шогготов. Нижняя челюсть скакала, глаза слезились, и, сквозь атаки насекомых, злившихся всё больше и больше, он вновь ощутил прилив восторга: кожа на руках безумно зачесалась; приоткрыв рот и несколько раз из-за дрожи клацнув широко раскрытыми челюстями, он выпустил влажный сгусток с перьями наружу, что тут же задымился, накрывая кровожадных гудящих насекомых, и, едва касаясь кончиком туманного щупальца, с лёгкостью кромсал железные тельца. Набрав в грудь побольше воздуха, Аксел, обливаясь горькой вязкой желчью и слюнями, не в состоянии перекрыть идущую изо рта чёрную рвоту, в ярости стал сдирать ногтями лопающуюся кожу на руках; само тело будто превратилось в единый сводимый судорогой синяк. Через несколько минут вокруг него образовалось чистое гремящее пространство: лишь вдалеке маячило гудящее рябистое цунами. Глаза большие, глаза ненасытные. Время было выиграно. Алиса хваталась за волосы, которые в разные стороны тянули мотыли, путаясь в смоляных прядях, а маленькие клешни прокусывали тело чуть ли не до самых костей. Она периодически металась рваными движениями синих бабочек, но это не помогало. Как вдруг над головой прозвучали вороньи крики, и шуршащая темень путами окутала её голову, а затем обволокла тело. Механические мотыли мигнули и погасли, и их жестоко разорвало на запчасти. Мешкать Алиса не стала: — Улей! Они все из улья! — Понял! Опустевший Улей походил на огромный, успевший остыть метеорит. На самом деле это было жилище подпитывающих основную массу маток, а не всех охотящихся в Долине Слёз насекомых, как сказала Алиса. «Инопланетное тело» находилось в обрамлении деревьев, что вместо листвы имели разбитые лампочки — то были миниатюрные гнёзда основной толпы. Когда личинки только зарождаются в этих колбочках, их маленькие, несформировавшиеся тельца ярко зажигают лампочки, и те светятся мягким, приятным светом, не слишком ярким, не слишком слабым, даже не слишком электрическим — так, что принеси ты лампочку в хижину — и в ней станет светло как в летний день, и на душе станет удивительно спокойно и радостно. Несколько веков назад многие первопоселенцы Страны чудес, строя себе жилища, часто использовали незрелую стеклянную листву Долины Слёз в бытовых целях, не зная до конца её свойства. А через шесть месяцев находили семью растерзанной на мелкие клочки. Небо будто лишилось нескольких тонов окраса — оно было явно бледнее, нежели перед напастью, словно мир мигнул… и погас. Лидделл откинула голову назад, вслушиваясь, как вибрирует её сердце под пульсирующими рёбрами. В поседевших до бела волосах постепенно выступал чёрный пигмент, размытым пятном вначале кляксой коснувшись макушки, а затем медленно, лениво спустившись до секущихся кончиков, и вскоре они вновь приобрели медноватый перелив. Одежда вместе с телом её будто очищалась от крови и машинного масла, ран и аметисто-космических синяков. Электрический посох, что безвольно лежал на коленях, разрезая пространство небольшими ленточками утихающих гремучих молний, вначале уменьшился до непонятного жидкого сгустка, а затем, громыхнув и вспыхнув, исчез, как имело обыкновение исчезать всё её оружие словно по мановению волшебной палочки. Алиса вначале свесила одну ногу со стеклянной толстой ветки, на которую — вот хоть убей! — она никак не могла вспомнить, как взобралась, затем вторую, пошарила окровавленными ладонями вокруг, разгребая переливающиеся на солнце ворохи деталей, и посмотрела на Улей. Её потряс судорожный вздох, когда Алиса увидела подошедшего к дереву Аксела, крайне уставшего, измотанного и облёванного. Он поднял голову, взглянул на удивление ясно и пронзительно. Алиса поборола подкатившее омерзение, отвернулась и в то же мгновение ощутила, как, забывшись, уже летела вниз, и как с горем пополам её схватил полуживой мальчишка. Врезавшись каблуком сапога Янссону в скулу, она быстро поднялась, отряхнулась и вновь приняла вид крайнего испуга. Аксел, потирая щёку, с недоумением приблизился к сестре по побоищу: — Что с тобой? Неужели ты считаешь, что мы враги после такого? Девушка засомневалась. — Почему ты помог мне? Почему вначале оставил, а потом… — Я знал, что так нужно поступить, что ты нужна нам. Объясни, что происходит. Я могу рассчитывать на твою помощь после нашего с тобой боевого крещения? — Бери её и за мной. Я лишь полагала, что у тебя была несколько другая цель. Когда Страна Чудес освободилась от насекомых, буквально на осязательном уровне почувствовалось, как земле стало гораздо легче дышать. — Мне нечего рассказывать — твои глаза сделают это лучше, — идя медленно, с прямой спиной, положив скрещённые ладони на одном боку и слегка покачивая бёдрами, чинно говорила Алиса и даже не смотрела на Аксела, — Страна Чудес моя настоящая обитель. Когда-то давно я, существо социальное, покинула её и нашла там, наверху, откуда вы прибыли, Дэвида. Мы обустроили общину, но, видимо, саму Господу неугодно, чтобы этот перевёрнутый с ног на голову мир был обитаем. Я устала и хочу покончить со всем. Итак, однажды пришёл человек… Или он притворялся одним из них, — в смятении и глубокой задумчивости пробасила Алиса, направив взгляд внутрь себя, — он был похож на тебя, разве что в нём словно отсутствовала душа. Он стал нести Армагеддон. Вначале на Поверхности, которую я оставила. И сейчас это добралось сюда, — она тронула концом сапога переливчатые детали машин-убийц, — если раньше я позволяла себе сомневаться в правильности решения покинуть обиталище, то сейчас понимаю, что нужно бежать без оглядки и как можно быстрее. Есть ещё один ярус, Аксел. Точнее, Ворота — это есть краеугольный камень всего, что мы знаем. Показалась знакомая статуя, а водопад, казалось, шелестел гораздо тише и спокойней. Они нашли бедняжку в полусознательном состоянии. Изольда едва уловимо дышала; Аксел припал к груди подруги и послушал, как билось её изнеможённое сердце. Аксел вытащил её из окопы, и девушку ополоснули свежей холодной водой, уносящей прочь с её кожи крохи богатого чернозёма. Алиса стояла, не смея поднять на Изольду взгляда; протянула руку в низко нависшую разноцветную листву диковинного дерева и вытянула оттуда мареновый плод, точно щедро сочащийся сладостным соком дар всего волшебного леса, и принялась есть. — Ты не чувствуешь себя виноватым? — её недовольно поджатые губы окрасились насыщенным черничным цветом. — Нет. Сделал всё как было необходимо. — Аксел наклонился к Изольде, умывая её детское исплаканное лицо вместе с мышиными волосами. — Да, до святого тебе однозначно далеко. Это чудо, что она выжила. — Я знаю, на кого полагаюсь. Они молчали, и слышались лишь ветер и колыхание тончайшего кружева листвы, вплетающегося в небо. Из самой глубины рощи на них глядел и глядел большой алмазный глаз, обрамлённый молочной дымкой, мятной синей пыльцой — то была душа Страны Чудес — сквозь воду и резной камень, сквозь замочные скважины и берлоги утконосов с бивнями, сквозь заросшие мхом раковины медленных улиток, сквозь тигровые лилии, размером с трёхэтажный дом, с оскалившимися в небеса клыками; он смотрел и примечал, наполненный сахарным стрихнином, сладкой розовой ватой, молниями и звёздами, — унифицируя упорным взглядом само Мироздание, превращая сферу — в плоскость, приводя к нулю всё то метафизическое и экзистенциальное, что не сокроется от него и не сможет сокрыться, — и не закрывал свои алмазные веки с платиновыми ресницами ни на миг. Гранатовый зрачок загадочно мерцал, расширялся и уменьшался, как готовящийся выстрелить лазер. Изольда открыла глаза и потянулась к Акселу. Он устало и нетерпеливо принял её в объятья. — Нам нужен отдых и сон. А ещё провиант. Страна Чудес — это невероятно огромный бриллиант, заполнивший собой всё; земля и небо в ней — единое целое. Флора чудесной страны самая великолепная из когда-либо существующих и существовавших. Лоно природы любезно предоставило им вкуснейшие плоды, размером с бычье сердце, по вкусу отдалённо напоминающие сливочную мякоть манго, цитрусы, чьими крупными семядолями упивались уставшие путешественники, и чистейшую воду и сахарную смолу. Лопнувшая вишня заката стекала по небу. Аксел посмотрел вверх и согнулся от душевной боли. Он полагал, что в Стране Чудес закат не похож на земной — ему представлялось что-то вроде голубого заката на Марсе или художественное воображение заката на Меркурии, однако заходящее солнце было почти земным. Этот бархатный закат, нежно ласкающий взор, его малиново-персиковые полосы, параллельные небу, эти облака, вышитые гладью, поднимали из глубин его сердца умиление и высокие мысли. Но солнце село, и всё стало однообразно-сумрачным, лишённое всякой тайны и глубины, как большая гранитная плита. «Как это возможно?» — думал Аксел, но не успел он разочароваться в волшебстве волшебной страны, как облака потемнели и, как спесь, степенно и одновременно быстро отступили куда-то на запад, и снова открылись чистые, хрустальные небеса.