«Я тороплю себя ежесекундно, ежечасно — успеть бы всё свершить, что предначертано судьбой»
Стивен Добинс
Ramin Djawadi – The Red Woman Когда девушки волокли Аксела к Воротам, Изольде начало казаться всё вокруг серым и медленным, будто Страна Чудес выцвела — замерла на грани падения, прямо во время грозы. Алиса в полуобнимку держала Янссона, пока Изольда прикладывала сферу к отверстию в металле, и её ноги подгибались. Её лицо оставалось всё таким же бездушным, красиво-бездушным, с опущенными уголками губ, с тенями под широко открытыми веками, с лёгкой желтоватостью кожи, однако даже сейчас внимательность не подвела Изольду — она увидела в глазах Лидделл растерянность. Внутренняя обшивка Ворот ринулась вверх, обнажив несколько рядов ребровидных конструкций под собой, точно пришла в боевую готовность какая-то огромная цитадель. Часть покрытия на правой стороне отошла в сторону, и вместе с ними в сторону отошла левая часть Ворот, образовав узкую щель между пластинами. Она чернела, и невозможно было разобрать, что находилось по ту сторону. Изольда подбежала ко входу; вода струилась по всему её телу. К ней подошла Алиса и передала бездыханное тело Янссона. — Я остаюсь. — …Мы не будем останавливаться. Я должна провести его через это. — Я знаю. Я знаю, — гордо и тихо произнесла она. Её глаза горели тьмой. Алиса смотрела за тем, как две фигуры удаляются в просвет между плитами Врат. Ей стало до такой степени душно, что она разорвала одной рукой на себе платье и впилась глазами в чернеющую грудь, будто намертво отморозила её. Виверна внутри дышала глубже, нещадно обжигая душу и тело. Алиса рухнула в воду, и вода закипела. Она поняла, что перерождалась во что-то новое. Она осоловелыми глазами смотрела в спину уходящей Изольды и задыхалась; ей было больно. Медленно тлела и дымилась её одежда на колотящим крупной дрожью теле. Сапоги на высоких каблуках с металлическими пряжками оплавились на её ногах, и девушка почувствовала, как ноги врастают друг в друга, будто Лидделл становилась русалкой. В самом деле: на ногах, образовывающих теперь хвост, появилась чешуя. Девушка перевернулась на живот и, не могущая выкрикнуть хоть слово Изольде, стала тянуться на локте к ней, почти скрывшейся за Вратами. Когда хвост окончательно ороговился эбеновой кожей, стала чернеть верхняя часть туловища Лидделл; вода бурлила вокруг неё и будто хотела сварить заживо. Чем больше воздуха она вдыхала, тем жарче было лёгким, будто она дышала магмой. Виверн захрипел, и Алиса захрипела тоже, издавая низкие и страшные по интонации стоны, и стоны её стояли в её же ушах. Её сердце накалилось и засветило сквозь кожу, сваривая внутренности. Алиса сварилась изнутри и умерла. Её толстый и невероятно длинный хвост развивался по земле, а вскинутая вперёд человеческая рука была облачена в чёрную перчатку из чешуи и не успела прирасти к телу. Нет, она не растворилась в воздухе. Её обезображенное тело осталось лежать, как безумное напоминание о том, что человек позволил себе мысль быть тождественным с драконом. «Ты… Моя Изольда…» Аксел посмотрел на Изольду. На Изольду, стоящую рядом с ним. На Изольду, смотрящую вдаль. «После института я подошёл к твоему дому и увидел тебя под выбитым окном, лежащую на осколках. Та машина была просто совпадением» «Мне оторвало ноги. Я стал инвалидом, я начал принимать наркотики» Юноша посмотрел на свои дряхлые кроссовки, теряющиеся в бормочущей дымке. «Передоз. Кома» — Аксел, — имя юноши было редким и означало «владыка мира». Оно было особенным, но никто никогда не произносил его так, как произносила Изольда. — Если тебе нужно — я буду рядом с тобой хоть на конце света. Голова Изольды лопнула, как маковая коробочка. Он увидел её в настоящем израненном воплощении. Янссон не побрезговал и не отринул, он взял безголовое нечто за руку. Глядя на неё, он не думал о том, зачем встретились они и зачем Изольда спасла его от антропоморфов; почему, боясь одиночества, он дал той машине с железным жалом поглотить себя вместо неё и зачем он приютил на груди свою же погибель. Аксел думал о том, почему пустил себя по бесконечной петле одной и той же истории. Та диспетчерская была своеобразным храмом его удивительной идеи: Аксел взял мёртвые воспоминания и нарядил их во что ему было угодно, и он был счастлив. Аксел, подобно архитектору, укротил своё расстройство и превратил его в историю; он сконструировал целый мир, воспев болезням оду, и расставил в нём персонажей, перед тем как отдаться искусственным поддержателям жизни, и законсервировал себя. Янссон — он не был борцом, не был охотником, не был наставником — он был конструктором. Или просто знал толк в самобичевании. Даже сейчас, стоя на Краю Мира и ловя грудью неземные ветра — те, что он впитал в себя, будучи в сознании, и выпустил из лёгких в чудесный мир, — он каждой клеточкой чувствовал своё превосходство, он хвалил себя и отторгал слова доппельгангера; его мир стал домом для теней, когда-то являвшихся его друзьями. «Воспоминания по тому, чего нет. Я скучал по жизни, которую не мог себе дать, лёжа на кровати и до судорог в руке вписывая себя в свою книгу, страшась не успеть» — Если это нивелировало тебя, Изольда, то пускай, чёрт меня дери. Если это съело бы твой образ — я бы создал новый, я бы перешил тебя и добавил в тебя новое, лучшее. …И сама Изольда действительно исчезла, как и все те, с кем он был связан в тусклой и болезненной реальности, и Аксел добавлял и добавлял, пока его воспоминания не очнулись, не распахнули глаза, не сделали первый самостоятельный вдох. И тогда некоторые из них, такие как доппельгангер и Изольда, решили взять всё в свои руки. Аксел чувствовал, как мощнейшие импульсы сжимают кислород внутри него — это сердца его друзей бились как одно. — Я знаю, что ты уйдёшь утром, — произнёс он, и в широком созвучии к его голосу присоединились голоса его друзей. — Но что если завтра не наступит? Здесь была ни ночь, ни день, но создавалось ощущение, что мальчик находился внутри неосвещённой церкви, либо глубоко-глубоко под землёй в старинном майском городе или Каппадокии. В ущелье ничего нельзя было разглядеть; можно было лишь почувствовать, насколько оно было необъятным. От него веяло свежестью парашютного шёлка. Аксел слышал, как что-то капало в этой непроглядной темени и непробиваемой тишине, как тогда, когда кушетка разрезала Книжного, и его кишки, словно корабельные канаты, показались наружу. Он не видел, но знал, что это была кровь существа, стоящего рядом. Он знал, что оно, так нежно и легко держащее за руку, не отпустит его, подобное Харону[1]. Но оно всё же отпустило, но только затем, чтобы Аксел шёл вперёд. Существо с именем Изольда дотронулось до его локтя, провела рукою до кисти и слегка подтолкнула в спину; так выпускают из рук бабочек. После того, как она мягко дотронулась до его спины, полудева развернулась и отступила в темноту. Наступила снежная буря, она облепила тело юноши снегом. Впереди выступала полоска света, теряющаяся наверху, и нельзя было проследить, где она кончалась. Молчаливая, неугасающая, как нечто из далёкого технологичного будущего, где мир был упразднён и растянут в полоску меж плитами этих Ворот. Аксел сделал шаг назад и услышал, как в каком-то странном, непонятном чувстве дрогнуло его сердце, когда перед ним медленно, тихо и скромно в своей простоте, как святое существо, выплыл белый паук с головой Изольды. Юноша был точкой по сравнению с лапкой паука. Аксел видел каждую крохотную складку и пору на лице Изольды, как на японской маске, несмотря на пышный снег, косо хлестающий по нему. Аксел и белый паук смотрели друг на друга в сердце снежной бури, а затем создание, рокоча, развернулось и медленно, неслышно, изящно зашагало мясистыми белыми ножками в сторону полоски света, а Аксел последовал за ней, и ветер сбивал его с ног.***
Сквозь закрытые веки, как будто через пергамент, я чувствовал яркий рыжий свет, согревающий моё мокрое и холодное тело. Я открыл глаза, и взор устремился в камень высоко надо мною, на котором неуверенно мерцало тёплое пятно. Не покидало ощущение того, что внутри меня всё было разбито, разорвано, раздроблено и если собрано, то собрано неправильно, и рёбра мои разворочены наружу, словно каркас корабля под красными влажными парусами лоскутов грудной клетки. Я думал над его курсом, но чувство развеялось, когда одна ладонь, желая протолкнуться вглубь и ощутить сердце, легла на ткань какой-то странной одежды, а другая резко соприкоснулась с чем-то нестерпимо горячим, и, поспешно принимая вертикальное положение, я отдёрнул руку и уставился немигающим взглядом на стеклянный фонарь, стоявший неподалёку от меня. Пламя, словно учуяв, что я проснулся, задрожало, приветствуя так радушно, что у меня невольно заныло это самое сердце. Истеричное верещание шестерёнок вдали окончательно развеяли остатки моей дремоты, а во рту, под языком и под ногтями забилась могильная глина. Облицовка стен комнат в твёрдый пыльный камень наводила мысли о египетской гробнице. Голод отсутствовал, зато на его месте в голове вопила мысль о том, что Изольда, или существо с её именем, предала меня, и сейчас меня начала охватывать истерика со странной мыслью: стены сдвигались, и что-то в скором времени выйдет наружу. Так шли дни (если говорить полагаясь на собственные биологические часы). Я исследовал скопление пустых каменных комнат разной площади, однако самой большой являлась та, в которой я очнулся. Я каждый раз возвращался в неё и спал, подложив под голову кофту, каждый раз выбирался и каждый раз, заново начиная путешествие, я замечал, что помещений становилось больше, а значит, возможностей найти хоть какие-то подсказки и ответы тоже. Как-то раз я проснулся, и мимо меня медленно шагали исполинские ноги, теряющиеся в тёмной вышине. Пальцами ощупывая стены, я понимал, что кто-то за моей спиной также ощупывал в мою голову, по-хозяйски пролезая узловатыми пальцами в черепушку, проламливая её, слегка надавив, будто полую яичную скорлупу, и скользил по мозгу, иначе невозможно было объяснить такие боли. И я не поворачивался, даже не старался концентрироваться на боковом зрении — так, играя в прятки с невидимкой, я отсрочил неизбежное. Мысли о возвращении задурманивались видами собственных вытянутых рук. Ничего не происходило и стены не сдвигались. Однако если свет за стеклянными дверцами больше не будет показывать мне дорогу и если фонари в этом бесконечном мире погаснут один за другим, словно звёзды на затянутом тучами ночном небе, я знал, что тогда и наступит конец. Сбывались ли слова доппельгангера? …Но они светили. Я устремлял взор в проёмы, откуда доносилась новая часть оркестра, безустанно набивающего оскомину. Чем дальше я отходил от Главной комнаты, тем изощрённее становились звуки. Уже вовсю двигались рычаги для открытия новых, до тошноты однообразных локаций, отодвигались платформы, нажималось, оттягивалось: предпринималось всё, чтобы остановить механизм, который с новой силой сжимал орущими винтами пространство и не оставлял выбора, кроме как двигаться вперёд. Я слышу это уже настолько близко, что чувствую холод, исходящий от непрекращающейся работы всех частей её тела и визжания труб, в котором явственно улавливались человеческие стенания. Я спокойно вздыхаю. И продолжаю. Наконец-то сейчас, в этом странном месте я смогу встретиться лицом к лицу со своим главным врагом и главным демоном. Титанической машиной с непрестанно взмывающими вверх и кидающимися вниз лезвиями, что походили на стучащие по столешнице пальцы с длинными, дробящими дерево ноготками с забитыми под ними осенними листьями. Она, словно исполинский мутант, пышила на меня ядовитым паром, она смотрела за мной и готова была перемолотить мои кости, мой кровожадный клокочущий страж, мой массивный палач. Она зазывала меня громче и громче, в мизерном пространстве, соблазняя смертью. Она стучала по железу, стучала медленно, не давая мозгу отдохнуть. Нужно было работать на время, что неумолимо ускользало как песок сквозь пальцы. Вселенная просто исправляла свою ошибку. Она многоголоса и многолика, и у неё очень много конечностей. Места было мало, но даже тогда я не мог сказать, что стены давили на меня или пришли в движение (совершенно не понимал, почему именно эта мысль была моей первой после пробуждения), однако их хотелось разорвать в клочья, и мне на секунду даже показалось, что я смогу это сделать в полёте безумного воодушевления, и умчаться туда, где она меня не достала бы. Но она пришла бы снова. Здесь она бы меня нашла. Я слышу, как она кричит, и у неё голос Изольды. Я вспоминал, как тащил весь этот воспалённый мир на себе. Грянула фанфара, будто отделяя прошлое от настоящего, погружая и первый ярус, и чудесную страну в джунгли, всё, с таким трудом мною созданное… …И пронзительно запела свою блистательную, проникновенную и душераздирающую арию машина, покровительствующая, как ангел-хранитель, возвышаясь надо мной, словно сводчатое и сжавшееся небо. Я боялся вздохнуть. Боялся шевельнуться. К ней гротескными колонными были воздеты руки моих друзей, и я был тождественен с ней в неопровержимом совершенстве; меня переполняла злобная гордость за своё творение. Её медные трубы бесконечного железа рая обвили мои кости, и создался новый организм. Я увидел её, и она была подобна ансамблю церквей и башен, что-то вроде Ходячего Замка Хаула, — я увидел её и вспомнил о том, какой религиозной была моя мать. Она выпустила благодатный пар, и он прилип к моей требухе, и детали запутались в моём отчаянии, и очаровывающее, манящее, удивительное трепетное пение это, подхватывающее своё собственное эхо, стремительно возвеличивалось всё дальше и рассыпалось музыкальными фрактальными арабесками, и я осознал, кто был истинным демиургом. …И в то же мгновение, когда она сомкнулась надо мной с порицаниями Изольды, меня будто припечатали обратно к земле, кинули об скалы, накрыли стёкла подкрыльцовых квазаров, и желудок стремительно заполнился глиной. Она руками прошлёпала по горлу и легла коркой на губах, на щеках, под пальцами, вгрызающимися в камень и тянущими рычаг. Пространство вспыхнуло, как миллиарды солнц, и отпрянуло в разные стороны. Как море, пахнущее йодом. Как океан времени. Теперь эти железные узорчатые стены, личная царская ложа, где я смогу до скончания времён наслаждаться этой оперой, могли меня защитить. Машина наконец-то оставила меня в покое, когда я уже лежал в её необъятном животе. Как в воду опущенный мерцал фонарь, привлекая меня к себе, радуя, пульсируя светом в такт какому-то ритму. Я коснулся стены, висящей над грудью, и понял, что не могу вытянуть руки.