почти

мне шестнадцать. май, и это самый худший день рождения, я пью много и обещаю себе никогда не дожить до восемнадцатилетия, предпочитая оставаться «вечно семнадцатилетней и сумасшедшей». май, когда каждая частичка меня разваливается на ещё более мелкие части, а я позволяю всем помогать в разрушении и разрушаю сама себя. май, когда я даже не задумываюсь над тем, что означает слово 'правильно'. мне шестнадцать, и это лето, в котором нет ни грамма хорошего. я думаю, что влюблена в мальчика, который чуть позже спасение отыщет на дне бутылки и в косяке, зажатым между его губ. я думаю, что моя лучшая подруга — эта та, что ползает на коленях перед женщиной, которая убьёт себя ровно через семь месяцев и четыре дня, а на деле оказывается, что это не так. что понятие «лучший друг» чересчур растяжимой, да и я для неё так… просто 'так себе', и едва ли здесь виноват хоть кто-то, кроме меня. я думаю, что люди, окружающие нас в ту ночь, останутся со мной на ближайшее десятилетие, если я позволю себе его всё же оставить, но — но мне шестнадцать, о чём вообще люди понимают в шестнадцать по-настоящему? это сентябрь. я замечаю девочку с некогда пшеничными волосами, и в груди образуется новая дырка. зародившаяся когда-то волна чувств, которая ранее не смогла пробиться сквозь грёбаные ветви деревьев, сквозь эти непроницаемые стволы и стены, иллюзорно, но так обволакивающе созданные, всё же настигла меня. пронзила. оглушила и заставила написать сто тысяч историй в своей голове, у которых никогда не было даже малейшего шанса на реализацию. это сентябрь, и я готовлюсь к собственному самоубийству так, словно здесь действительно будет кто-то, кто остановит меня за секундочку до. октябрь. я подхожу к этой девочке слишком близко — я в огне, у меня лезвие в левом кармане, а в правом — вся моя жизнь, которую я вверяю ей так остро и смело, будто режу сама же себя чёрным ножом (а как будто бы нет? словно это не я всё время ломаю то, что было построено собственными руками?) и она принимает меня, хотя совсем ведь ни черта не должна, и ладно. я надеюсь, что шрамы заживут быстрее, чем я опомнюсь, чем все они успеют хоть на миг упрекнуть, и снег выпадает буквально через несколько дней после, как бы даря надежду. вот только смысл весь в том, что её всё-таки нет. (не то чтобы она когда-то была.) это два месяца после, и всё, что мне остаётся — вариться в грёбаной желчи, собственно созданной, и надеяться, что новый год принесёт краски. и он приносит. мне шестнадцать, и это ночь с тридцать первого декабря на первое января, когда я ухожу в начале второго отмечать с теми парнями, которые должны были дойти со мной до конца (вроде бы они обещали, вроде — я напридумывала всё это себе сама), и там новый мальчик. он курит, несмотря на больное сердце, и я пишу об этом баллады и прозу, надеясь на счастье, надеясь, что в этот раз мне повезёт, хотя оказывается в итоге одно и то же: зря потраченное время и скапливающаяся между лопаток и рёбер к чужим неприязнь. неприязнь просто ко всем. (может, даже к самой себе хотя бы отчасти.) это зима две тысячи восемнадцатого, и ощущается она так, словно жизнь никого ничему не учит. а потом наступает весна. я случайно крашу волосы в красный, наслаждаюсь свободой и теплотой внутри — я пишу. моё будущее наступает мне на пятки, но едва ли это такая уж страшная в этом мире беда: впереди несколько месяцев, когда я могу собраться, и я собираюсь. у меня всё расписано по часам и минутам, начиная с двадцать седьмого июня, а пока хорошо. пока я пишу так объёмно и часто, красиво и метафорично, пока они верят мне, пока я верю себе, пока они ещё рядом, всё хорошо. мне шестнадцать, я жива, и совсем скоро наступит ещё один май. и он наступает. я чувствую себя достаточно неплохо для того, кто отдал бы всё, чтобы не просыпаться — я в вакууме со всеми удобствами и перманентно сюда поступающим воздухом, мне хорошо. мне семнадцать, и я почти не планирую убить себя в ночь с десятого на одиннадцатое в следующем году; я почти что по-настоящему искренне улыбаюсь. я — это почти 'отлично'. я — это 'сегодня ещё ничего, вот видела бы ты меня, Господи Боже, вчера'. это май, и я, чёрт подери нас, в порядке. это июнь, и школа заканчивается, хотя вроде бы она совсем уж недавно вот началась, — а сейчас уже всё. последние мероприятия, некогда важные и чуть-чуть всё-таки дорогие, последние улыбки и фотографии, смех и прикосновения, последнее всё, и это заставляет грустить, но я держусь — ни одной слезинки ни после, ни до (да и даже сейчас. не то чтобы люди не уходили раньше. не то чтобы кто-нибудь в состоянии всё ещё удивляться). я продолжаю писать. я хочу жить. я хотя бы пытаюсь. я подаю документы, надеясь на то, что не поступлю, и медленно засыпаю на верхней полке в поезде, как только июль вступает в свои права прям всерьёз. и в июле я нахожу очередные девять тысяч причин, чтобы жить, и только одну, чтобы не рождаться совсем вот никогда ранее и никогда более — вулканические брызги на тех местах, где ещё вчера расцветала любовь моей матери и моего отца — я как доказательно того, что они всё ещё вместе (но меня больше нет, хорошего состояния моей кожи — тоже). иногда это случается. иногда болезнь просто застаёт всех нас врасплох. иногда люди больше не хотят оставаться рядом с тобой. иногда они всего-то искали повод, и вот, как славно, они его всё же нашли. мне семнадцать, и одиннадцатого августа две тысячи восемнадцатого года моя мать совершает самую страшную ошибку за всю её жизнь по отношению ко мне — она меня предаёт. спустя полторы недели после официально объявленного диагноза, после 'я буду рядом с тобой, я буду поддерживать тебя не только морально, мы справимся, мы — это команда, не забывай', после 'нет никого важнее семьи' и 'пускай все мужики катятся к чёрту', после всех этих слов, не содержащих в себе ни промилли правды, она делает то, что делает, а я провожу время в тумане из медикаментов и слёз, из вечного нагрубания и отмирания кожи, из слабости во всём теле, из себя, как будто бы брошенной, всеми оставленной, и я позволяю ей это, потому что доверие — вот, что важно. потому что у 'мы вместе' так много смыслов, откуда мне знать, за какой уцепиться, чтобы не потерять? откуда мне знать, что придётся кого-то вдруг отпускать? мне семнадцать, и это август, и я поступаю туда, где всё время придётся ходить в белом халате, а дома спать, целуясь с тетрадями, но я вроде как этого и хотела? мама вроде как обещала быть рядом? и они… и они, должно быть, тоже постараются мне помогать? как бы не так. как бы иллюзии не осыпали и без того шрамированную без особых на то оснований спину. это сентябрь, мои волосы едва достают до плеч, я не понимаю и пятидесяти процентов льющейся в мои уши каждый день информации, я не знаю людей, сидящих со всех сторон от меня, мне просто необходим покой, я просто ещё не разобралась, я не уверена, что сделала правильный выбор, я не думаю, что могу об этом вообще говорить, я не знаю, кто может послушать, я, я, я — это сентябрь, и я начинаю сходить с ума, пока моя мама… пока она медленно исчезает. пока она не оставляет никому из нас шансов. это октябрь. мама съезжает восьмого октября, и я впервые в жизни произношу при ней 'блять', обращаясь именно к ней. я в огне, она — не перестающий литься на плечи мои керосин. я в огне. у меня нет ни единого шанса, чтобы спастись. чтобы остановить её. это ноябрь, и я вижу мальчика, которому удаётся меня заинтересовать впервые с тех пор, как те другие почти исчезают из моей головы. я вижу мальчика, который выше меня, и он так заботливо целует в лоб, аккуратно руки держа на плечах — это не тяжело, это даже не больно. я вижу мальчика, у которого отбираю, кажется, первый, мать его, поцелуй, и всё запутывается сильнее с самого нашего чёртового начала — он врёт, а я слишком хорошо всё это знаю. я слишком много могу стерпеть. я терплю. это ноябрь, когда я впервые разговариваю со своей мамой с тех пор, как она ушла. это ноябрь, и я надеюсь на спасение, которого нет. наступает декабрь. ничего с моей мамой не удаётся — она возвращается к прежнему режиму и жизни, ей комфортно и так легко, но ничего. наверное, я понимаю. наверное, я заслужила. возможно, я оказалась сплошным разочарованием для неё, это нормально. такое бывает. слишком часто для этой страны происходит (для этого мира?) всё хорошо. это декабрь, и я встречаю мальчика, понимающего меня с полу-слова. смотрящего на меня так же, как я смотрю на него. мальчика, так на меня похожего. мальчика, с которым история выглядит как в этом долбанном аниме, по которому я скучаю и на которое время почти не нахожу (как и на всё остальное, как и вообще на себя). я встречаю его и теряю прошлого из-за лжи и агрессии — такому незачем меня переполнять, а потом он уезжает. декабрь почти заканчивается, и тот мальчик, с которым мы так похожи, начинает звонить мне каждый вечер, и всё просто идёт своим чередом, приближая нас к чему-то тёплому и по желанию своему даже счастливому (даже если счастье всегда существует лишь отчасти своей; как они там говорят?..) это декабрь, мне семнадцать, и это — одновременно самый худший и самый лучший новый год во всей истории моей жизни, я даже не пью, я даже не смотрю в глаза своей маме, я даже не знаю, почему так легко, хотя на деле должно же быть сложно. это декабрь, и я отпускаю две тысячи восемнадцатый так просто, словно он не превратил меня в нечто, у чего даже до поры до времени не существовало названия. всего только 'нечто'. всего только тот, кто пытается хотя бы существовать. это январь, и я впервые не схожу с ума так, как привыкла. это январь, и я держу за руку правильного человека. это январь, и я готова двигаться дальше. это февраль, и я вроде как даже очень справляюсь. иногда не совсем хорошо. иногда не справляюсь и вовсе. но у всех нас бывают взлёты и падения, так уродливо между собой соревнующиеся, не так ли? это февраль, мне почти восемнадцать, и я хочу жить, несмотря ни на что. я справлюсь. просто позвольте мне.