***
Ни Чимин, ни Юнги даже не пытаются сопротивляться. Во-первых, против троих взрослых альф любое сопротивление — бесполезно. Во-вторых, весь пыл, желание бороться, попытки спастись кажутся уже такими ничтожными, что легче смириться и принять свою судьбу. Юнги попробовал воспользоваться своим так называемым козырем, но чёрный волк посмеялся над ним и отказал. Отправил его на верную смерть. С чего он вообще, должен был им помочь, почему Юнги был в этом так уверен, и почему сейчас там, где должно быть сердце, у омеги горькая, сжавшаяся в комок обида. Он даже обижаться на него права не имеет. Чимин Тэхёну больше не доверяет, он его фактически оставил один на один с главным кошмаром его жизни, и пусть даже Пак это заслужил. Чимин понимает, что нельзя было так долго скрывать правду от своего альфы, что он виноват, продолжает вспоминать осколки льда в глазах любимого и подрагивать от холода в теплую ночь. Чимину бы думать о Хосоке и о наказании, которое их ждёт, вот только не думается от слова совсем. Ему лучше с Тэхёном, вытатуированным под веками. Если сегодня, наконец-то, он умрёт, будь то от удара или потери крови, то он умрёт с его именем на губах, с его образом перед глазами. Джип паркуется во дворе особняка, и омег, грубо вытащив из него, толкают в сторону входа. — Я отвлеку его, — шепчет Мин Паку, пока они идут к дверям. — Ты побежишь на второй этаж и выпрыгнешь из окна на задний забор. Потом беги, не останавливайся, хоть в Итон, хоть куда. Главное, спастись. — Обязательно так и сделаю, — отвечает Чимин и вздрагивает от хлопка закрывшейся за ними двери.***
Хосок меряет шагами огромный зал на первом этаже особняка и, заметив вошедших омег, сразу идёт к ним. У Юнги звук подошв альфы по полу синхронизирует с глухим стуком его вмиг сжавшегося крохотного сердца. Юнги храбрится, как может, судорожно вдыхает-выдыхает, пытается на ногах устоять, не провалиться в разверзнувшееся под ногами зловонное болото страха и ожидания — боли, унижения, смерти. Но он уже обеими ногами в нём, чувствует, как мерзкая слизь всю кожу покрывает, стягивает, выше поднимается. Каждая секунда – это вечность, у Юнги от ожидания ещё немного и сердце лопнет, омега его же ошмётками и подавится. Чимин ищет, за что бы зацепиться, опереться, точку бы опоры найти. Инстинктивно делает шаг назад, будто есть варианты спастись, будто от Хосока убежать можно. Юнги за восемнадцать лет этого так не удалось. — Нагулялись? — Хосок останавливается напротив парней и взглядом с них кожу живьём сдирает. — Нравится с оборотнями ебаться? — он резко вскидывает руку, обхватывает Чимина за горло и тянет на себя. — Объясни мне, шлюха белобрысая, что ты делал на их территории, и почему я нашёл в твоей спальне это? — Хосок достаёт из кармана мобильный Тэхёна и машет им перед лицом омеги. Пак брыкается ногами, отчаянно пытаясь нащупать под ними пол, но Хосок поднимает его выше, сильнее сжимает пальцами горло, и омеге кажется, еще секунда, и он сломает ему шею напополам. Чимин видит, как размывается перед глазами лицо альфы, как всё начинает плыть чёрными пятнами, и уже почти отключается, когда слышит крик Юнги: — Это не его! Это моё! Хосок разжимает пальцы, и Пак, схватившись за горло, сползает на пол. Омега сгибается пополам, обхватывает руками грудь, пытается откашляться, надышаться. — Твоё? — Хоуп скептически приподнимает бровь и подходит к Мину. — Расскажи-ка подробнее, почему мобильник оборотня, и не простого оборотня, а Чон Тэхёна, оказался в спальне моего омеги. — Ты… — Юнги говорить сложно, у него язык к нёбу прилип, высох, шевелить им кажется чем-то невозможным. — Ты отобрал наши телефоны, а я хотел с ним связаться. Я забрал у него телефон, когда он приезжал на встречу. Юнги замечает, как Чимин, встав на ноги, медленно пробирается к лестнице, успокаивается в душе, что друг всё-таки сделал правильный выбор, возможно, сможет спастись, и продолжает заговаривать зубы брату. — Значит, мой милый маленький братик пошёл по оборотням? — хмыкает Хосок и резко тянет омегу на себя. — Ты ведь знаешь, что за такое я приговариваю людей к казни, — Хоуп водит носом по шее парня, сильнее впивается пальцами в его бока. — Почему я должен делать исключение для тебя? Почему бы мне не сжечь тебя живьём во дворе, чтобы твоя псина унюхала запах твоей горелой плоти, пусть завоет самым истошным воем, а я послушаю, понаслаждаюсь. — Хосок… — Юнги цепляется пальцами за подол рубашки брата, сам не знает, зачем просить того, кто понятия не имеет о сочувствии, но перспектива сгореть живьём не радует. Тем более, Мин знает, что Хоуп не шутит. Он не умеет шутить. — Мой брат, моя кровь. Тот, кто должен был стоять справа от меня и поддерживать все мои начинания, направленные на благосостояние нашего народа и нашего района. А что сделал ты? Хосок выпускает когти, проводит ими по кофте, склонив влево голову, любуется проступающими на белой материи красными полосами. Юнги отталкивает брата, пытается вырваться и сбежать, но тот вновь держит его в железных тисках, продолжает гадко ухмыляться и выводит еще один кровавый узор уже на животе омеги. — Я теперь должен буду объявить перед всеми достойными гражданами нашего района, что ты предатель, что ты тот, кто наплевал на все законы и устои ради плотских утех. Тот, кто добровольно лёг под волка. Позор. Поэтому ты должен быть наказан, иначе за тобой пойдут другие, и мы потеряем Дезир. Видит Бог, я не хотел так. — Ты не веришь в Бога, исчадие ада, — выплевывает ему в лицо слова Юнги и получает звонкую пощёчину, от которой у него буквально мозги звенят. — Ты сделал мне огромное одолжение, — Хосок цепляет пальцами подбородок омеги, размазывает кровь из разбитой губы по его лицу. Подносит пальцы к своим губам, слизывает, повторяет. — Наказав тебя, я покажу всем, как для меня важно благополучие моих людей, чистота их крови и наши традиции. Что даже собственный брат не помеха для меня, я готов вершить правосудие, не ставя различия. Это ведь и есть лучшая черта настоящего лидера? — шипит альфа. — Ничто и никто не остановит меня, если дело касается чести и будущего Дезира. А то люди стали много возмущаться в последнее время. О моей неоправданной жестокости поговаривают. Но теперь я покажу им, насколько она оправдана. Человек не может быть парой волку. А моя жестокость всегда имеет под собой обоснование, ведь с вами, людьми, по-другому и нельзя, вы не понимаете другого языка. Только язык силы. Твой пример не оставит больше вопросов. Каждый, кто посмеет пойти против устоев, установленных мной, будет наказан, и начнём мы с тебя, — цокает языком Хоуп. — Ты больной, — Юнги разбитыми губами еле шевелит. — Ты пытаешься оправдать свою жестокость правым делом. Ты столько лет меня насилуешь и избиваешь, а сейчас говоришь, что накажешь меня, чтобы повысить свою популярность, чтобы сделать из меня пример другим. Ты психопат, чокнутый ублюдок, — Мину даже удаётся улыбнуться, но он вновь получает по губам, больно ударяется затылком об стену и начинает сползать на пол. Хосок перехватывает его и швыряет в центр гостиной — Юнги пролетает пару метров, падает на журнальный столик, перекатывается через него и приземляется на пол, прямо на осколки бутылки, которая до этого разбилась. Он лежит на животе, с трудом фокусирует взгляд на обуви, остановившегося напротив брата, пара осколков впивается в грудь, но Юнги шевельнутся не может: он размазан по полу, приклеен к нему своей же кровью. Стекло под ногами альфы хрустит, он уже совсем рядом, и Юнги еле успевает прикрыть лицо ладонями. Хосок бьёт ногой прямо по пальцам, Юнги слышит треск, то ли мизинца, то ли безымянного, то ли всех вместе, воет от боли. Поворачивается на бок и прижимает раненную руку к груди. Бьётся в агонии, потому что каждый раз, когда кажется, что больнее не будет, Хосок удивляет. Он доставляет боль самую тёмную, самую жгучую, достаёт ее из книг инквизиции, на курсы по её причинению ходит — Юнги не знает. Но знает, что кости, которые он ломает, не срастаются месяцами, что плоть, которую рвёт, долго оставляет на себе стежки, что когда-нибудь вся кровь из Юнги точно вытечет, что брат его обескровит, и что-то омеге подсказывает, что ждать осталось совсем недолго. Хосок только во вкус вошёл — Юнги сегодня живым из особняка не выйдет. — Чтобы ты сдох, — продолжает рыдать от боли Мин. — Сдох самой страшной смертью, чтобы тебе было так же больно, как и мне все эти годы, — кричит омега, стараясь криками унять боль. Она прошивает от кисти, поднимается наверх к плечу и расползается дальше расплавленным свинцом. Юнги свою руку баюкает, молит богов отключить его чувства или порог боли повысить. Чувствовать, как своя же плоть на куски разрывается, кости крошатся и сосуды рвутся — невыносимо. А сердце по новой заходится, всё качает кровь и качает, не даёт сознанию померкнуть, не позволяет уже дух испустить. Юнги — ребёнок совсем, его не учили, как с этим справляться, не готовили, ему только выть остаётся и мечтать о забвении. Но Хосок в кокон замотаться не позволяет, все и так хрупкие барьеры, которые омега воздвигает, рушит одним взмахом когтистой лапы, хватает его за волосы, рывком поднимает и швыряет на диван. Юнги и с него сползти пытается, пусть он и есть сгусток боли, но всё равно сопротивляется, отталкивает, не принимает, кричит только, кусается. Хосок бьёт по ребрам, Юнги этот треск навеки запомнит, надеется, что может, хоть переломанные ребра лёгкие проткнут, наконец-то, он провалится в вечный сон. — Не рыпайся, дай напомнить тебе, что за каждый свой поступок отвечать надо. Вижу, ты забыл, пока с собаками трахался, — ухмыляется Хосок и расстёгивает свои брюки. — Ты позор нашей семьи, и я этот позор с корнем вырву, а всё, что от тебя останется, на ворота повешу, пусть другим неповадно будет, — шипит альфа и, подтащив омегу под себя, рвёт на нем одежду в клочья. Бежевый кожаный диван теперь в расплывающихся красных пятнах. Юнги не понимает, откуда столько крови, отказывается верить, что она его, чуть сознание от её запаха не теряет. Только оставшись полностью обнажённым под братом, замечает свои исполосованные когтями бока, рану на животе, откидывает голову назад, кричит в ужасе и получает кулаком в лицо, чуть ли не захлёбывается своей же кровью, заполнившей рот. Обстановка вокруг плывёт, у Юнги над головой люстра качается, стены и на них картины соединяются в одно, омегу колотит так, что он цепляется за плечи Хосока, как за связь с реальностью, потому что в поглощающей его темноте — ему тоже страшно. Будто всё, что с ним происходит, находится вне границ его сознания: он на себя со стороны смотрит — себя на полу распятого видит. Ему бы хоть к кому-то родному прижаться, о боли своей рассказать, поделить её надвое, может, отпустит, может, полегчает, но всё, что остаётся это уцелевшей рукой в такую родную-чужую плоть цепляться и пытаться кожу содрать, пытаться показать ему эту нечеловеческую боль, дать почувствовать. Раз уж на целом свете для него родного человека нет, Юнги свою боль со своим чудовищем поделит, хоть какую-то её долю ему передаст. Юнги прикрывает веки, остаётся лежать изломанным под чужими руками, дальше упираться и отрицать сил больше нет — ещё немного, и он от боли навечно избавится, дальше только покой. Только омега эту мысль принимает, умереть готовится, как слышит рык Хосока. Поднимает налившиеся свинцом веки и сквозь туман перед глазами видит, как брат вытаскивает торчащий из бока нож и, отшвырнув его в сторону, срывается за бегущим к двери Чимином. Он ловит его на пороге, бьёт лицом об стену и отшвыривает уже бессознательное тело в дальний угол гостиной. «Идиот. Почему не сбежал, почему вернулся?» — сетует Юнги и сползает с дивана. Ползёт на животе к другу, оставляя тянущийся за собой кровавый след, и всё шепчет «помогите». И пусть, кроме этого пола и стен, его никто не слышит, пусть, даже услышав, на помощь никто не придёт — никого не интересует, что происходит за дверями особняка, и никто против Хосока не пойдёт. Альфа ведь лучше знает, как себя со своей семьёй вести, и даже если он их в крови топит. Каждое движение — чудовищная боль. Она с головы до пят расползается, нарастает и тянет за собой на самое дно. Обволакивает. Юнги в этом тягучем мареве боли теряется, не понимает, как он ещё болевой шок не получил, как он, вообще, всё ещё двигается, тянется туда к выходу, будто за порогом его спасение ждёт. Нет бы смириться, перестать убегать, бороться, защищаться, надо бы принять свою долю, судьбу, смиренно лежать в ожидании конца — Хосок ведь обещал, что он скоро наступит. Но Хосок искусный палач, он не отпустит Юнги на тот свет, не накачав его дозой отменной боли, не наигравшись вдоволь. Вот только Юнги больше не хочет, он сворачивается в клубочек, беззвучно плачет, не дает Хосоку себя распутать, тот бьёт куда-то в бок, хватает за щиколотку и волочит по полу обратно к дивану. Юнги ногтями по паркету скребется, в кровь их раздирает, уцепиться пытается. Хосок — это трясина, и Юнги всё равно засосёт, пусть он даже всю плоть на паркете оставит, кости обнажит. Хосок выругивается на сопротивление еле живого омеги, заваливается сверху, переворачивает на спину, придавливает тяжестью к полу, соединяет руки брата над головой, фиксирует лицо. — Сколько ты ещё будешь рыпаться? Что ты за дрянь такая живучая? — кричит альфа и лижет выступившие на лице омеги капли крови. Бьёт по разбитым губам, ждёт пока она выступит по новой, и снова слизывает. Юнги уверен, что у него и лица-то давно нет: там кровавая кашица. Хосок вонзается когтями в оставленные раны, распарывает их. Паркет впитывает кровь омеги. Она в подвал, наверное, просачивается. Там же погреб Хосока, а если через бочки просочится, если вино испортит, Хосок разозлится, изобьёт потом прислугу, будет злым ходить. Юнги кажется, он умом тронулся, он в собственной крови лежит, каждый вдох с трудом делает и о вине думает. Хотя это его больной мозг хоть так спастись пытается — другие картинки подбрасывает, отвлекает от своей незавидной участи. Хосок разводит его ноги, Юнги будто током прошибает. Нет. Нет. Нет. Это всё слишком. Юнги не позволит. Он не испустит последний вдох под ним, не умрёт, покрытый его спермой, с его следами-ожогами на своей коже, не позволит больше своё тело осквернять. Достаточно. Мин по-новой слезами заливается, упирается рукой в его грудь, будто это монстра оттолкнет, будто помешает. Хосок выворачивает руку до хруста, Юнги дугой выгибается от пронзающей боли, расправляет скукожившиеся легкие и кричит так истошно, так громко, что самому уши закладывает.***
— Это очень важно, на завтра оставить не можем, — Чонгук отталкивает пытающегося преградить ему путь охранника и идёт к двери. Люди боятся волков, но в то же время впустить их в особняк хозяина себе дороже. Хосок им такое с рук не спустит. Охрана вновь подбегает к двум парням, пытается звучать убедительно. — Позвольте о вас доложить, — пытается пойти на компромисс главный охранник. — Хорошо, — кивает Чонгук и, скрестив руки на груди, прислоняется к беседке. То, что происходит дальше, даже у Тэхёна почву из-под ног выбивает. По двору разносится крик, идущий откуда-то изнутри дома. От этого крика у Тэхёна волосы дыбом встают. Столько боли, нечеловеческой, неподъёмной и столько отчаянья вложено в крик маленького омеги. Чонгук прикрывает веки, пропускает крик через себя, а когда он их открывает, то зрачки у альфы красные-красные. Охрана, пошатываясь, отступает. Чонгук превращается мгновенно, влетает в окно, разбив на тысячу осколков стекло, и приземляется посередине гостиной. Тэхён превращается следом, рычит на людей, оттесняет их в угол, начинает понимать, что внутри происходит, стережёт тыл, обеспечивает Чону защиту снаружи. Юнги уверен, что он умер, или у него точно горячка. Он всё так же лежит на спине под Хосоком, так же пытается уйти от омерзительных прикосновений, когда видит приземлившегося в двух шагах чёрного волка. Зверь прыгает на них, и Юнги жмурится, думая, что ему конец, но почувствовав, как с него пропала тяжесть, поднимает веки и видит вцепившегося в горло полукровки волка. Мин с трудом держит веки раскрытыми, не хочет умереть сейчас, хочет увидеть концовку драки, хочет, чтобы волк перегрыз горло его палача, на клочья разорвал, но Хосок прямо в бою обращается, отшвыривает волка в противоположную стену. Волк полукровке отдышаться не даёт, приземляется на четыре лапы и моментально в бой возвращается. Юнги начинает думать, что он от боли отключился, и эти картинки подбрасывает ему его воспалившееся сознание. На них его спасают, его герой рвёт врага, вгрызается тому в глотку, мстит за Юнги. Даже боль будто отступает, Юнги уже и дышать легче, сквозь пелену перед глазами следит за своим волком, болеет за него и тихо плачет. За Юнги впервые заступились, впервые кто-то сильный и вправду может остановить Хосока. Волк преграждает ему путь к омеге, защищает его, не подпускает к нему. Юнги глотает слёзы и продолжает, как завороженный, следить за боем. У Хосока кровь, то ли из шеи, то ли из груди хлещет, но он не сдаётся. Когтями рвёт грудь волка и одновременно кричит, призывает своих людей, но через серого волка никто не в состоянии пройти, и пока люди бегут за чем-то большим, чем обычное огнестрельное оружие. Тэхён нервничает, что Чонгука долго нет, боится, что тот в порыве дел натворит, и срывается в дом. Тэхён замирает, увидев лежащего на полу Юнги, и только собирается сорваться к нему, как замечает у стены Чимина. Альфа подбегает к омеге, проверяет пульс и, поняв, что тот без сознания, выносит его из дома. Аккуратно положив омегу на сиденье автомобиля, Тэхён идёт обратно за Юнги. Волк поднимается после очередного удара, только собирается напасть, как Хосок снова человек — ранен, за стену держится, но смеётся. Громко, заливисто хохочет и садится на пол. Волк замирает невдалеке, следит за его движениями. — Мы можем драться до утра, и кто бы ни победил — правда на моей стороне. Ты пришёл в мой дом, и ты напал на меня, — Хоуп утирает кровь с лица, прижимает руку к кровоточащей ране на груди. Чонгук знает, что полукровка прав. Знает, что не должен был срываться, а уж тем более обращаться на территории людей. Но повторись момент десятиминутной давности, то он сделал бы всё ровно так же. У Чонгука крик Юнги до сих пор в ушах, он его с собой в могилу унесёт, так же, как и картину, которую застал, оказавшись в гостиной. Этот омега пару часов назад стоял напротив, язвил и даже хмурился обиженно, а потом чуть ли не молил о помощи, а Чонгук ему не поверил, он ему отказал, толкнул обратно к границе, а ещё контрольным выстрелом прямо между лопаток наградил. У Чонгука в голове не укладывается — он сам убивал, на войне не одного положил, но это была война. Он воевал с врагами. Как же можно над своим так измываться, так изощрённо пытать, как можно слабому настолько больно делать. Чонгук возвращает человеческое обличье, подходит к омеге на полу и опускается рядом. Парень жив, он даже в сознании, смотрит своими глазами в самую глубину души, шевелит окровавленными губами, но Чонгуку не разобрать. Он руку к нему протягивает, пальцами дорожки слёз утирает, омега по новой заливается. — Не плачь, пожалуйста, — Чонгука трясёт, бьёт крупной дрожью, остатки агрессии пока не отпустили, в руках всё ещё глотка полукровки чувствуется, но тихо-тихо она отходит, и ей на смену приходит доселе незнакомое чувство. Видеть его плачущим невыносимо, его бы к себе прижать, обнять, но в таком состоянии его даже шевелить опасно. У Чонгука внутри ядерная война от противоречивых чувств и всемирный потоп из нежности — его личный конец света. Этого омегу беречь и лелеять, он такой мелкий, и пусть вечно огрызается и даже руками тонкими машет, всё равно он самое хрупкое создание из ранее виденных. С ним только бережно и нежно, не сломать, не разбить. Его только к груди прижимать, волосами играть, говорить заставлять, а ещё больше улыбаться. Как вообще на такое чудо можно руку поднять — Чонгуку сложно представить, хотя картина, где Хосок истязает хрупкое тело, надолго ещё перед глазами останется. Юнги моргает, как в замедленной съемке, видимо, ему даже моргать больно. У Чонгука внутренности узлом перетягивает, тошно от себя, своей беспомощности. «Как же ему больно, наверное, он же человек». Чонгук ему свою способность раны заживлять передать готов. Плевать сейчас, что за желания такие и почему, этого ребёнка на руки бы взять и все раны зализать. Но альфа и этого боится, как бы хуже не сделать, и не понятно с какой стороны подойти, будто Юнги рассыпаться может. Он продолжает истекать кровью — её очень много, она везде — на диване, на полу, на стенах. Волк за каждую её каплю города вырезать готов, он скулит, бьётся головой о грудную клетку, хочет рядом лечь, если омега погибнет, то он жить отказывается. Чонгук встаёт на ноги и идёт к так и сидящему на полу Хосоку. — Что ты за мразь такая? — шипит альфа. — Он же твой брат! Ты избиваешь и насилуешь своего же брата? Ты даже хуже людей, хотя я думал хуже не встречу! — Не тебе мне морали читать, — кривит рот полукровка. — Вот именно, что он мой брат, мне принадлежит, и это мне решать, что с ним делать. Хосока перебивают влетевшие в гостиную вооружённые люди. Вся комната за мгновение заполняется людьми, и все держат на прицеле волка. — Был твоим, — заявляет Чонгук. — Я забираю его и блондина тоже. Если кто-то попробует мне помешать — вырежу. К сожалению, я не могу тебя так быстро убить, так же, как и тратить драгоценное время на бой с тобой. Но мы вернёмся к этому разговору, и думаю, с этой минуты официально статус-кво между людьми и оборотнями нарушен. — Из-за омеги? Великий Чон Чонгук сорвал мир из-за какой-то задницы, — кричит ему Хосок. — Мой братец — молодец, я думал он с твоим замутил, но нет, на главного замахнулся, — дарит Чонгуку кровавую улыбку Хоуп. — Думай, что это именно так, — Чонгук срывает с кресла покрывало и аккуратно заворачивает в него омегу. — Я убью тебя, ты ведь знаешь, что я могу, — продолжает полукровка. — Можешь, но я постараюсь убить тебя раньше, — отвечает Чон и аккуратно, стараясь не тревожить раны, поднимает омегу на руки. Стоит Чонгуку сделать шаг, как люди группируются и целятся в него. — Ему нужно в больницу! — рычит на них Чон. — Он же человек! Такой же, как и вы! Ваши пули меня не убьют, но очень сильно разозлят, я не хочу причинять никому боли, дайте отвезти его в больницу. — Пусть идёт, — говорит им Хосок. — Мы ещё успеем сказать своё слово. Люди отступают, и Чонгук с Юнги на руках выходит во двор и приказывает идущему к нему Тэхёну сесть за руль. Чонгук садится рядом с ним, всё так же держа Юнги на коленях. Омега, видимо, наконец-то, отключился, он тыкается лицом в грудь альфы и посапывает. Чонгук цепляется за это трудное и хриплое дыханье, вслушивается, рассчитывает на силу омеги, надеется, что тот выживет. — Я боюсь его на сиденье положить. Одного оставить. Мне кажется, он как-то связан с моим звериным началом, и сейчас волк его успокаивает, — говорит Чонгук брату. — Глубоких ран нет, но чёрт знает, что у него внутри за повреждения. Как блондин? — У Чимина нетяжелые травмы, но меня пугает, что он в сознание не приходит, — Тэхён нервно сжимает руками руль и смотрит на дорогу. — Я такой идиот. Я замечал на нём синяки, а он говорил, что неуклюжий, что своими бедрами углы собирает, и я верил. Я ненавижу себя сейчас настолько, что передать не могу. — Да, такое в самом страшном сне не приснится. Что он за чудовище такое? Если он так с омегами, своей плотью и кровью поступает, как же он тогда с чужими обращается? — недоумевает Чонгук и отвлекается на постанывающий в его руках комок. — Потерпи, маленький. Отвезём тебя в больницу, вылечим, и ты снова будешь кричать, чтобы я тебя не лапал, — говорит Чонгук и поглаживает голубые волосы, на которых кровь комками высохла. — Ты понимаешь, что нам от отца достанется. Что вообще, мы сейчас пошли на такой поступок, который очень дорого обернётся для нас в будущем. И всё это из-за омег, — нервно выпаливает серый волк. — Всё не так плохо, не драматизируй, — спокойно отвечает Чонгук. — Наоборот, всё, что произошло сегодня ночью, нам на руку, и пусть Хосок думает, что дело тут только в омегах. — Не понял. — Людьми должны править оборотни, и этот вечер это в очередной раз доказал. Я объединю Дезир и Сохо, убью Хосока. А этот омега — отличный повод сорвать наше шаткое перемирие, которое мой отец сам так и не сделал. Мы сильнее людей, нам сутки нужны, чтобы их всех вырезать, но нет, отец ведь дал слово, заключил перемирие, и нам теперь приходится терпеть этого урода-полукровку, приходится ютиться только в Сохо, когда как мы можем объединить все территории под своим началом. Так что этот котёнок у меня на груди мне сильно поможет, ведь он ходячий пример жестокости Хосока и того, почему люди должны быть против такого правителя. Плюс ко всему, мы проверим его слова насчёт яда, и если это всё-таки правда, то на нашей стороне еще один большой и жирный плюс. Поэтому, милый мой братец, всё складывается очень даже хорошо, — Чонгук продолжает поглаживать омегу на коленях и просит Тэхёна прибавить газу. — Сейчас мне кажется, что ты даже хуже Хосока, — надломлено говорит Тэхён. — К чему такие высокопарные речи? — К тому, что я видел твоё состояние своими глазами, — срывается на крик Тэхён, но быстро успокаивается, решая не беспокоить раненых. — Я видел, когда ты сидел на коленях на дороге, тебя рвало на части, потому что твоего, я повторю «твоего», омегу били и насиловали! Я видел твоё состояние всю дорогу до Дезира, видел твою реакцию на его крик и видел в гостиной, как ты в клочья чуть Хосока не разорвал. Видел, как бережно ты нёс его в машину, да ты, блять, и сейчас держишь его, как самый ценный груз. У тебя от этого омеги зависимость, одержимость, ты дышать без него не можешь, так же, как и твой волк. Вместо того, чтобы принять это, вылечить его и забрать в свой дом, подарить ему всё то, чего очевидно у него никогда в жизни не было, а я говорю о любви и тепле, ты сидишь с его окровавленным телом в руках и несёшь какую-то хуйню про свои планы по захвату Дезира, пытаешься сделать этого паренька оружием в своей войне! При всём моём уважении к тебе, как к старшему, ты, Чон Чонгук — мудак. — При всей моей любви к тебе, как к брату, ты Чон Тэхён — идиот. Надо всегда смотреть немного дальше своего носа и любую ситуацию проигрывать с плюсом для себя. Так что смотри на дорогу и не лезь туда, где не разбираешься, — усмехается Чонгук. — Скажи, что я неправ! — поворачивается к нему младший. — Просто скажи, что у тебя к омеге ничего нет. Чонгук откидывается на спинку сиденья, сильнее прижимает к себе Юнги, зарывается лицом в его волосы и прикрывает веки. Одно то, что он сидит на его коленях, пусть и без сознания, разливает по венам кровь патокой. Чонгук не помнит, когда ему в жизни было так же спокойно и так же хорошо, как в те моменты, когда он хоть мимолётно видел этого пацана. У него на дне зрачков искры озорные, у него улыбка невинно-детская, его губы — самый большой соблазн, и Чонгук их первый поцелуй никогда не забудет. У него внутри всё переворачивается, в тартарары летит, стоит Юнги на него взгляд из-под пушистых ресниц поднять, а его голос… Чонгук вечно его слушать готов. Это странное чувство настолько огромно, что альфа его не вмещает — оно сердце ходуном идти заставляет, оно делает его волка счастливым. Его самого счастливым. И оно неправильно. Запретно. Недопустимо. — У меня к нему тяга, он магнит будто, и я всё время хочу, чтобы он рядом был, хоть стоял тупо рядом. А ещё у меня к нему огромное желание. Один его взгляд, и я хочу его до ломоты в костях. А сегодня у меня к нему тепло, сострадание. Не хочу, чтобы ему больно было. Проклинаю себя, что сразу за ними не поехал, что ступил и долго думал, в чём дело. Я мог бы успеть, и его бы до такого состояния не избили, — тихо говорит Чон. — Не знаю. Это всё очень сложно. — У тебя к нему любовь, — хмыкает Тэхён. — Но ты самый упёртый волк во вселенной, чтобы ее признать. Альфа паркует автомобиль перед больницей и срывается к входу за бригадой врачей.