Нет ничего, кроме любви

– А ты все так же верен искусству? Сережа и сам не понял, как пришел к этому. Мысль была яркой, почти безумной и крайне привлекательной. Он ни за что не стал бы копировать гения и своего кумира, а потому не собирался показывать результат кому бы то ни было постороннему, но уже заранее считал воплощение столь внезапной идеи главной работой в своей жизни. Оставалось только уговорить Олега поддержать его в этом начинании. У них была всего неделя. Или целая неделя. Это как посмотреть. После двух лет, что Волков провел в армии, а Разумовский – в лекционном зале, семь дней казались одним мгновением, но вместе с тем это было гораздо больше, чем телефонные разговоры тайком по ночам или фотографии в письмах. И на эту неделю планы у обоих были если не наполеоновские, то как минимум македонские. О том, что потом Олег снова исчезнет черт-те на сколько, Сережа старался не думать. Он понимал, что друг не обязан оставаться рядом с ним, наплевав на собственную жизнь и устремления. Они же уже взрослые люди, пора найти свой путь, получить образование по душе, завести семью, в конце концов. Но ему не хотелось, чтобы Волков заводил семью. Это была дурацкая эгоистичная ревность, за которую Сергей порой корил себя, но избавиться от которой не получалось уже очень долго. В школе он думал, что просто завидует более популярному у девчонок другу, но позже понял, что девчонки тут вовсе ни при чем. Просто Олег был единственным в целом свете, кого Разумовский не хотел бы ни с кем делить. Не хотел – и все тут. Дело было не в том, что Волков был его давним и единственным близким другом. И даже не в том, что в десятом классе они, запутавшись в собственных чувствах друг к другу, переспали, а позже не посчитали это ошибкой. И уж тем более не в том, что большую часть времени они были слишком далеко – географически. Просто в определенный момент Олег стал для Сережи чем-то вроде музы, вытеснив отражение сильного и уверенного в себе Сергея из его сознания. А музами делиться не принято. У них была всего неделя. Семь дней – прямо как в Писании. Но только на третий день Разумовский осмелился озвучить свое предложение, краснея и взволнованно теребя манжеты не по размеру длинного свитера. – Что? – тихо переспросил Олег, опустив сигарету в пепельницу и повернувшись к другу. – Я хочу попросить тебя побыть моей моделью, – повторил Сережа едва ли не жалобно. – Натурщиком. Я очень хочу написать с тебя картину. Волков задумался, а Сергей застыл, не решаясь даже вздохнуть. Ему нравилось, когда все шло по его плану, но заставлять лучшего друга было бы нечестно. И все же отказ его бы расстроил. – Почему бы и нет, – отозвался Олег наконец, и Разумовский едва ли не подскочил от восторга. Они сидели вдвоем за небольшим столиком у окна в просторной съемной квартире на Васильевском, где за мутным стеклом надрывалось проливным дождем серое небо, и Сережа был счастлив. От того, что Олег рядом. От того, что он сможет высказать красками все то, чего вслух никогда не скажет. От того, что пальцы предательски дрожали до того момента, пока не вцепились с фанатичным азартом в кисть. Сережа подготовился. В гостиной не было ничего лишнего. Только фон, закрывающий стену с окном, несколько ламп – чтобы подчеркнуть необходимые акценты на игре теней и света, мольберт с выбеленным холстом. Оба понимали, что говорить в процессе работы будет неловко, а потому Сергей просто включил негромкую фоновую музыку, сборник классических произведений Возрождения. Объяснять задумку он немного стеснялся, а потому решил раскрывать ее по ситуации. Олег не возражал. – Возьми швабру, пожалуйста, – попросил Сережа и кивнул на стоящую в углу совершенно новую швабру. – Надо, чтобы в руках у тебя было что-то, отдаленно напоминающее копье. Волков пожал плечами, усмехнулся и подчинился, принимая героические позы, пока Разумовский подготавливал палитру для работы и закатывал рукава выше локтя, чтобы не мешали. Одной из кистей он закрепил на затылке скрученные наподобие пучка волосы. Все шло идеально, если не считать мелочей. – Не мог бы ты… – Сережа замялся, – снять майку? – Вот так сразу? Разумовский вспыхнул. Конечно, он уже не раз видел Олега обнаженным, но сейчас речь шла о чем-то даже более интимном, чем физическая близость. Несколько часов он должен будет прикасаться к точеному идеальному телу только кистью по холсту. Ну и карандашным наброском – поначалу. – Ну ладно. – По красивому чуть загорелому лицу скользнула усмешка, и Волков принялся раздеваться по пояс. Медленнее и плавнее, чем следовало бы. Сережа хотел отвернуться, но не мог. Рельеф мышц привлекал его взгляд: взгляд художника, которому еще предстояло перенести совершенство человеческой фигуры на холст, и взгляд любовника, поглощенного созерцанием желанного тела. Мысли в голове звучали слишком высокопарно, и это одновременно раздражало и задавало атмосферу. – Приступим! – бодро объявил Разумовский, скорее для самого себя, чем для Олега, уже смирившегося с тем, что несколько часов придется простоять неподвижно со шваброй в руках, слушая классическую музыку и позволяя тонким Сережиным пальцам запоминать каждую черту на расстоянии. Сергей быстро скомпоновал расположение основных элементов картины, примеряясь к пропорциям и стараясь соответствовать в мелочах с детства запомнившемуся оригиналу. К цвету он перешел быстрее, чем сам ожидал. Впрочем, мастера Возрождения вряд ли вообще пользовались карандашом для начала работы, стараясь не совмещать графику и живопись. К тому же он собирался начать с силуэта, но вместо этого первым нарисовал лицо, которое мог бы изобразить чем угодно на любой поверхности и с закрытыми глазами. Для силуэта же одного только голого торса было недостаточно. – Олег, – Разумовский поднял взгляд от изображения и умоляюще посмотрел на друга. – Прости, что сразу не предупредил. Но разденься, пожалуйста, полностью. Пальцы скользнули по кубикам пресса, опускаясь к молнии на джинсах, медленно, с каким-то даже трагизмом, прозвучавшим и в фоновой музыке, расстегнули пуговицу. Кисть упала на пол, оставив бежевый след на газете, подложенной под мольберт. – Ну зачем ты так? – со страдальческим выражением спросил Сережа, нагибаясь за ней. – Думаешь, тебе одному можно так эротично кусать губы, пока я стою в нескольких метрах и не могу пошевелиться? – Олег лукаво подмигнул, и Разумовский виновато потупился. Он и сам не заметил, насколько распалился, и виной тому была не только сосредоточенность на процессе рождения картины. Волков тем временем продолжил раздеваться, в такт плавной музыке спуская джинсы с бедер. Классика не слишком подходила для того, что он пытался изобразить, но это была такая мелочь, что можно было пренебречь. Они не портили друг друга: Олег – музыку, а музыка – Олега. Сантиметр за сантиметром перед художником представал во всем своем естестве шедевр, повторить который было невозможно – даже признанным гениям. В этом была своя невыразимая прелесть и в то же время какое-то отчаяние. Интересно, испытывал ли подобное чувство Сандро Боттичелли, когда писал свою Венеру с прекрасной Симонетты Веспуччи? Навряд ли – между ними же не было ничего, кроме искусства. – Полностью, – тоном, не терпящим возражений, повторил Разумовский, когда Волков, опираясь на швабру, стянул с себя джинсы и отбросил их в сторону легким пренебрежительным движением руки. – Тебя это заводит? – Да, – честно и преувеличенно бодро признался Сережа. – Думаю, сегодня мы сможем завершить основу и даже поработать с тенями. Он понимал, что Олег имел в виду совсем не то, но всеми силами старался избавиться от ненужных мыслей, парализующих тело и отвлекающих от главного. Сейчас Сергею казалось, что «Рождение Марса» – именно то, к чему он стремился всю свою сознательную жизнь. С того самого момента, как впервые взял в руки карандаш и начеркал на листе свои первые палки-огуречеки. Пусть никто и никогда не увидит этой картины, кроме самого создателя и натурщика, но Разумовский твердо решил для себя, что просто обязан воссоздать образы и впечатления, которые он лелеял уже давно и которые возникли в его воображении уже в процессе написания, в их первозданном виде, тем самым поставив себе невыполнимую задачу. Перед его глазами из близкого, знакомого до каждой мелочи, но все же смертного возродился античный бог, обнажив свою справедливую, пусть и жестокую сущность, не говоря уже о теле. Сережа уже не скрывал своей зависти к сложению друга. Совсем недавно они оба были угловатыми подростками, и вот Волков уже может позировать не только ему, но и фотографам глянцевых журналов – если захочет. А сам Разумовский, как ему казалось, остался таким же щуплым и несуразным, как и пару лет назад. И пару лет до этого. Впрочем, в такой момент подобное восхищение приходилось весьма кстати, позволяя преувеличенно четко изображать то, каким человек видит непостижимое. Затаив дыхание, Сергей ждал, пока натурщик разденется донага, соответствуя всем необходимым канонам. Сейчас он почти уже потерял грань, за которой заканчивался его друг и начинался мифологический образ: хотелось подойти, коснуться, убедиться в его реальности, но эта вольность была под запретом. Стоило преодолеть дистанцию – и картина так и станется незаконченной. – Сереж, не мог бы ты не таращиться так? – голос Олега вырвал его из состояния завороженного созерцания мнимого портрета, казавшегося таким живым и ярким, преисполненного победоносного огня и духа битвы. Жаль, нельзя было передать этот вид на холст одной лишь силой мысли. Разумовский вернулся в реальность: не менее притягательную, но уже не такую волшебную. Волков терпеливо стоял, застыв с импровизированным копьем в руке, со сваленной у ног одеждой. Окинув его очередным оценивающим взглядом, Сережа вспыхнул и поспешил вернуться к работе, отгоняя наваждение: от Марса должно было веять мощью, опасностью, кровью и порохом, властью, но не чрезмерной сексуальностью, а Сергей уже отчетливо ощущал, как пересыхает во рту и бьется горячим пульсом по всему телу. Вопреки этому, руки послушно оставляли следы краски там, где это было необходимо, превращая мельтешение мыслей и вдохновения в пляску оттенков, изгибы линий и нечеткие штрихи призрачных акцентов. Сережа слой за слоем наносил свое желание на холст, но ему казалось, что он, напротив, стирает некогда белую поверхность, под которой все это время кипела тайная, божественная жизнь. Он никогда не поверил бы, что за несколько часов можно полностью нарисовать человека с натуры, но оказался способен на это. Конечно, его картина размером была не больше ватмана – не чета Венере, написанной почти что в человеческий рост. И все равно день шел как-то слишком хорошо, чтобы не обернуться добрым сном. – Все, – выдохнул Сережа, когда пустое пространство вокруг Марса заполнилось огненными всполохами, символическими фигурами и стало напоминать подходящий для завершения идеи фон. – Над задним планом я могу поработать и позже. Олег чуть заметно расслабился, но простоял еще несколько мгновений в той неестественно статичной позе, готовой перейти в динамику. Сергею нравился подобный эффект, который, как он мог судить, срабатывал даже на полотне: бог с картины вот-вот готов был ринуться в бой, если, конечно, впечатленный результатом Разумовский не переоценивал своего таланта. Он отложил кисти, но все еще придирчиво сравнивал портрет с оригиналом, постепенно оживающим и теряющим величественный ореол напускной божественности. Такой Волков меньше походил на Марса, чем считал Сережа, но все равно он ему нравился. – Неплохо, – оценил натурщик, приблизившись. Так позволено было только ему: в основном Разумовский рисовал живых людей тайком и старался никому не показывать результат, но Олег всегда мог оценить, похвалить и даже покритиковать. – Не думал, что ты не просто не забросишь рисование, но еще и сумеешь… так. Сережа рассеянно кивнул. Он и сам не ожидал, что сможет добиться чего-то подобного: практики у него все же было недостаточно для того, чтобы смело называть себя художником, и несмотря на тягу к искусству, он оставался любителем и не спешил поступать в художественную академию. Сергей умел тонко чувствовать свои настроения и знал, что вдохновение никогда не приходит по первому зову, и не хотел посвящать свою жизнь чему-то настолько зыбкому. Однако с Волковым он мог быть откровенным и не скрывать своих интересов, даже если в будущем они не приведут его к известности или богатству. – Когда закончишь, покажешь? – Конечно, – улыбнулся Сережа. – Спасибо тебе. Олег опешил, но уже через миг негромко рассмеялся. Сергей вспыхнул, разворачиваясь к нему, и тоже неловко улыбнулся: кажется, за эти три дня он успел поблагодарить его больше раз, чем за всю их прежнюю жизнь, и почему-то стало горько от того, что совсем скоро это вновь прервется на неопределенный срок. – Значит, мне всего лишь стоило прикинуться богом, чтобы ты вспомнил о вежливости? – Все-таки как же Сереже не хватало этих усмешек и подколов! – Тоже мне, бог! Оделся бы лучше! Со шваброй и ворохом скомканной одежды в руках Волков и правда выглядел забавно, хотя в глубине души Сергей совсем не хотел, чтобы совершенный образ так быстро исчезал под майкой и джинсами. – Зачем? – Олег удивленно вскинул бровь, и Сережа вздрогнул, будто все это время сдерживаемое желание накатило огромной огненной волной и пронзило каждую клетку тела. Действительно – зачем? У них впереди еще целая вечность, расписанная по нескольким дням. Разумовский вытащил из волос последнюю кисть и отступил от мольберта, словно переходя из одной реальности в другую, где уже можно было преодолевать дистанции, становиться ближе, самому подниматься на возведенные в голове Олимпы. Судорожными торопливыми движениями он принялся расстегивать рубашку, но Олег остановил его и многозначительно вслушался в тихую игру фортепиано. Да, все верно. Медленнее. Чтобы все было по-честному. – Отвечая на твой вопрос в последнем письме, – приспуская рубашку с плеч, выдохнул Сережа. – К чертям искусство. Я все так же верен тебе.