Нет ничего, кроме любви

В детстве все было намного проще. Они держались за руки, безбоязненно касаясь друг друга, подписывали самодельные открытки: «С любовью». И никто не видел в этом ничего зазорного: просто мальчишки, лучшие друзья, у которых больше никого нет, но которые так стремятся получить свою, причитающуюся по праву, долю нежности. Детские чувства – самые искренние. Их не нужно объяснять, не обязательно скрывать – и совсем не стоит забывать с годами. Душа – она ведь совсем как камни в лесу: с возрастом обрастает стереотипами, запретами, условностями, как сырым мхом. Сережа боялся этого, но все равно неуловимо становился взрослее, и теперь даже казалось, что он и ребенком-то никогда не был. К счастью, в недалекого ворчливого чурбана, ни черта не смыслящего в прекрасном, он не превратился, а ведь это было бы самым страшным. За исключением очень смутно запомнившихся и наверняка идеализированных мамы и папы, все знакомые ему «большие» были скучными и, вопреки ожиданиям, глупыми. Тем не менее, время беспощадно настигало даже самые светлые уголки сознания, и Сергей с Олегом в определенном смысле отдалялись друг от друга. Никто, кроме них самих, ничего не замечал. Да и где там! Они постоянно были вместе, шутили и смеялись, обсуждали планы на будущее, хвастались друг перед другом достижениями. Но стоило коснуться – и рука боязливо отдергивалась. Едва ли не к каждой фразе хотелось добавить: «Это не то, о чем ты подумал». Потому что думали как раз о том: о знакомом тепле кожи, о жарком дыхании в затылок, о сонных объятиях под одним одеялом. Выражать свои чувства стало опасно. Что скажут люди? На это Сереже было плевать, но он почему-то следовал гнусным правилам взрослой игры. Олег тоже не стремился цепляться за прошлое. И все же оно оказалось сильнее, заманило обоих в свою ловушку и заставило тайком, стыдливо, но с неподдельным восторгом погружаться в хаос мыслей и ощущений. Первые поцелуи переполнялись тревогой, ощущением неправильности, неестественности, но потом превратились в ритуал. Детьми они частенько только вдвоем хранили какие-то тайны от воспитателей. Это было их маленьким моральным приключением – пожалуй, даже более интересным, чем все физические. Потом наступила пора секретов друг от друга, но одно несдержанное прикосновение губ – и время пошло вспять, порождая новую, куда более интимную и чувственную тайну. Рисковать ни Олег, ни Сергей не хотели и вели себя крайне осторожно. Если кто-то и подозревал об их связи или мимоходом шутил на эту тему, Волков смеялся и начинал подначивать, приводя Сережу в бешенство, хоть и понятно было, что это своеобразная защита: похихикали и забыли. Доказательств-то ни у кого не было, свечку никто не держал. Они никогда не говорили о любви. Негласно, эта тема была под запретом. Достаточно было переплетенных тел, рваных выдохов и редких вскриков, поглощенных подушкой. Абсолютная близость ведь и без признаний возможна, а лишнее слово способно свести на нет все волшебство момента. Единственный раз табу было нарушено, когда Олег, прижимая к себе Сережу после секса, не сдержался. Они, помнится, сняли тогда квартиру, готовясь к студенчеству и переезду в общежитие. – Я тебя не люблю. Я тебя обожаю. – Прозвучало над самым ухом, но так оглушительно, будто на весь мир. Но ведь это просто строчка из песни. Не считается. Даже если правила существуют затем, чтобы их нарушать. Разумовский вообще считал, что само понятие правил придумали для того, чтобы он мог диктовать свои. Однако совсем скоро все пошло не так, как хотел Сережа, а он ничего не мог исправить: видел приближающуюся бурю и перед ее лицом чувствовал себя беспомощным и становился все более озлобленным. К концу сессии он и правда отдалился от Олега настолько, что это казалось непоправимым. Но Волков сам виноват, решил уехать служить непонятно куда, наплевав на все их общие мечты и стремления. Да и было ли у них на самом деле что-то общее, кроме постели? Они всегда здорово отличались, но до этого момента все различия казались несущественными, а теперь навязчиво бросались в глаза. Сергей избегал разговоров, прикосновений, старался не смотреть на друга и делать вид, что того уже нет, только удаляющийся стук колес вместо слов: турум-тудум, турум-тудум. Всего три слова могли бы, наверное, положить конец отчуждению, поставить точку в долгом сокрытии правды от самого себя, но Сережа не мог их произнести. Он боялся, что тем самым заставит Олега передумать и сломает его жизнь – а заодно и свою, ведь если из двух влюбленных кто-то несчастен – несчастны оба. Как и прежде, они частенько засыпали рядом, но Сергей старался отстраниться, чтобы почувствовать расстояние, к которому так скоро придется привыкать. Волков, будь он неладен, продолжал трещать о будущем, о своем возвращении, о медалях и орденах, которые наверняка получит. – Тебя убить могут, понимаешь ты это или нет? – не выдержал Разумовский накануне отъезда Олега. Тот опять завел свою шарманку о романтике войны, и терпеть это стало вовсе невыносимо: страхи были почти реальны, ведь они могли потерять друг друга навсегда, и все дистанции – брехня по сравнению с другим врагом, куда более бескомпромиссным. Этого врага звали смерть, и Волков уже теперь воспринимал ее как нечто обыденное. Впрочем, он же был уже довольно сообразительным и большим мальчиком, когда не стало его родителей. – Ну что ж, со щитом или на щите, – пожал плечами Олег и приобнял Сережу за плечи. Отбиваться не хотелось. Может, крепкие руки и не обхватят его больше. А если и обхватят, то чьи это будут руки? Останется ли друг прежним через два года, проведенных порознь? Встретит ли он кого-то, кого полюбит и кому не постесняется сказать об этом? Что к тому моменту произойдет с самим Сергеем. – Я не буду тебе писать, – сказал он уже на вокзале, глядя в сторону от закурившего на перроне Олега. Коротко постриженный, в болотного цвета форме, тот казался чужим человеком, но голос звучал по-прежнему. – Не пиши. Ты главное жди. В легкие будто молния ударила, и стоило огромного усилия воли сохранить бесстрастное выражение лица. Конечно, он будет ждать! Что бы там ни случилось, Сережа любил Олега, пусть и молчал об этом. Догадаться не так уж и сложно. Едва ли не с самого первого дня. А с годами эта отчаянная жажда принадлежать Волкову и взаимно называть его своим только усиливалась, пока не дошла до критической точки – до этого самого пика под вокзальными часами, когда осталось только выдохнуть глупое признание и проиграть своим же установкам. Другие призывники уже набивались в вагоны, а провожающие прижимали ладони к стеклам и махали на прощание фальшиво-радостно, будто гордились предстоящими тревогами. Олег задумчиво посмотрел на это и тоже шагнул к поезду, коротко обняв Сережу и шепнув на ухо что-то острое, колкое, невозможное, прежде, чем поцеловать в висок на прощание. Тайком, пока никто не видит. Разумовский не хотел дожидаться отхода поезда, но смотрел ему вслед еще долго, когда все прочие уже разбрелись и грохот состава стих за горизонтом. Кровь стучала в висках, вторя вращающимся колесам. Только вот не было никакого мерного шума: одно лишь «Я люблю тебя, Сереж».