переломы

донхек тянется к юте, как слабый росток к солнцу. и во всей этой ситуации есть только две проблемы. первая — донхек уже давно вырос в большой тупое дерево, а вторая — возможно, юта горит на солнце, как и все стереотипно-злое, что есть в этом мире. донхек уже не маленький, он умеет различать, что хорошо, а что плохо, но, почему-то, на юту его обширных знаний не хватает. когда он по-взрослому целует его, так, что хочется после этого поцелуя броситься с крыши, чтобы ничего лучше никогда не испытать, то тогда юта хороший. когда он резко тормозит и говорит спокойно и холодно: — выметайся. то юта все равно не плохой. просто донхек сделал что-то плохое, что могло выбесить юту и привести все к такому финалу. у донхека не слушаются пальцы, когда он пытается открыть эту чертову дверь в машине. сердиться и пинать ее ногами нельзя — юта тогда злится так, что у него волосы искрить начинают, как будто он какое-то злое божество из аниме. надо отдать ему должное, он отъезжает медленно, не обливая донхека водой из лужи. это — хорошо. то, что он сейчас в каком-то незнакомом переулке — плохо. плохоплохоплохопло — хён, — у донхека даже не дрожит голос, потому что ему почти спокойно и он знает, что юта вернется или — он сам к нему вернется, опять. столь ли это важно? — заберешь меня? марк на том конце вздыхает так грустно и привычно, что на минутку становится даже стыдно — не за себя, за то что они вот такие. юта забирает его ближе к ночи — донхек даже смотрит на часы. 22:44. на двадцать минут раньше, чем в прошлый раз, на час позже, чем может быть в следующий. марк отдает донхеку куртку и телефон — юта следит за каждым его движением со спокойствием уверенного в себе хищника. не стоит даже сомневаться в том, что он откусит марку обе руки, если он дотронется там, где не нужно (везде). в машине донхек сидит ровно и молча. юта включает дальний свет, не смотря на то, что улицы еще не пустые, и тоже ведет молча. а потом останавливается у тротуара и выстукивает по рулю какую-то мелодию. каждое «тук-тук», это как будто донхеку ломают кости, но он молчит-молчит, потому что знает, что нельзя издавать и звука, когда юта собирается извиняться. это — плохо. — ты ведь знаешь, — начинает юта по уже затертому сценарию и поднимает глаза на донхека, — что я люблю тебя? в машине темно и он теряется в этой темноте так, как будто они одно целое. хочется хотя бы фонариком на него посветить, чтобы видеть, с кем разговариваешь, но и это тоже — плохо. донхек выдыхает и откидывается спиной на сиденье. юта в темноте находит его руку и сжимает в своей большой холодной ладони. по ощущениям, как будто на запястье сомкнулся браслет наручников. донхек гладит его тыльную сторону ладони большим пальцем и его ничего не смущает. он сам надел их на себя, а потом выбросил ключ. — знаю, — отвечает он, как и двадцать раз до этого. это было бы плохо, если бы донхек врал, но он говорит правду. как и юта. — хорошо, — он убирает свою ладонь и передвигается на сидении, все еще не включая в машине свет. — иди сюда. так душно и неудобно, но донхек все равно кое-как перемещается юте на колени и чувствует, как в спину больно вдавливается руль, а в грудную клетку чужие руки. юта жарко дышит ему в шею, прямо в то место, в которое можно укусить и закончить вот это все. донхек упирается руками в его колени и запрокидывает голову, показывая все свои самые незащищенные места. недоверие — это плохо. — если ты когда-нибудь уйдешь, — шепчет юта ему в воротник футболки. просто так, не угрожая и не предупреждая, он просто говорит ему это и кусается совсем не больно. донхек закрывает глаза, когда темнота лезет ему в глаза и становится тяжело дышать. уходить — тоже плохо, думает он. на следующий день юта забирает его в 00:12.