***
— Ты меня звал, Гарри? Я тебя звал. Но как бы я ни кричал, ни срывал глотку, мне не достучаться. Ты не ответишь. Ты не откликнешься, потому что я для тебя друг, я для тебя — наставник, крутой агент, на которого стоит равняться. Я тебя звал. И это всё равно, что вопить в пустоту, стучаться в двери, закрытые на сотни замков, сдирать руки о стены, выстроенные тобой не нарочно, а лишь потому, что я нужен тебе, только не так. Я тебя звал. И обречён вечно слышать эхо в ответ. Он вздыхает и произносит спокойно: — Да, нам нужно обсудить новую миссию. Заходится кашлем, достаёт платок, на котором цветки гвоздики окроплены его непринятием. Только друг. Точно.***
От заданий он не отказывается с ослиным упрямством. Мерлин называет его идиотом. Ему даже не пришлось говорить — Мерлин смог догадаться о причине постоянных отлучек во время совещаний, внезапных приступов кашля и напряжения, густого и тягучего, что сквозило между ним и Эггзи. — Гарри, ты в порядке? Нет, мой мальчик, я не в порядке. Я далёк от этого, от нормы, от чего бы то ни было адекватного. Отрицающий чувства всю свою жизнь, я попал. Застрял, увяз, погряз в твоём тёплом и таким ненормально недостаточном дружеском участии. В твоём восхищении, плещущемся в глазах. В восторге и обожании, которые никогда не перейдут черту. Вселенная лишила меня надежды, ты знаешь. — Да, я просто… Что «просто»? Я просто целиком и полностью в тебе, я пропитан тобой, дышу — пусть и получается через раз, рывками, толчками и хрипами — и бесконечно, отчаянно, безнадёжно… Он чувствует, как горло застилает очередная порция этих вшивых, паршивых растений, от которых ему тошно. Он оседает на стул, пытаясь выхаркать всё это, вытолкать из себя, выдрать к чертям. Календула. Солнечные цветки в противовес леденящей жестокости. Он медленно поднимает взгляд, чтобы мигом захотеть отмотать назад, вернуть их в то самое «за секунду до». Эггзи пялится на него, и в глазах, выражающих неподдельное недоумение, зажигается понимание. И вина, что топит радужки практически сразу. — Чёрт, я не знал. Ты не знал. Ты не видел, не замечал. Пока я умирал, пока дох постепенно, пока заставлял себя смириться с тем, что мне не светит ничего, и рано или поздно эти мерзкие лепестки начинят мои лёгкие до отказа, и наступит умиротворяющее ничего, накроет блаженная пустота, потому что я так устал видеть тебя каждый день и не сметь. Не сметь произнести и слова, не сметь коснуться. Я даже не могу на тебя злиться, потому что ты слишком хорош для меня, прогнившего, погрязшего в грязи и мраке. Ты хорош для всего мира, и если бы я и позволил кому-либо меня убивать, это был бы ты. Это ты, Эггзи. И о большем я не смею мечтать. — Уходи, умоляю. — Гарри… — Убирайся!***
Он чувствует себя пугающе хорошо после того, как пролил кровь не одного человека. Потому что тогда мысли, сводящиеся к единственному, тому самому, которому всё-ещё-не-нужен, затихли, умолкли, не оставляя ничего. Он нутром чует: всё это не к добру. Он, вероятно, не уйдёт отсюда живым. Их бесполезный трёп прерывает очередной приступ. Бледно-жёлтый нарцисс. Выстрел, неожиданный, внезапный, ставит жирную точку. Я тебя безответно и долго, так сильно. Ты только меня вспоминай, хорошо? Хоть изредка меня вспоминай.***
Гарри умер, его больше нет. И это давит тяжестью непомерной, ни с чем несравнимой. Это обезоруживает, делает его таким беспомощным, слабым. — Я не могу поверить. — Я тоже. Они с Мерлином хлещут виски огромными дозами, надеясь заглушить горе, стучащееся в висках, лопающее сосуды, что подводят к сердцу, заставляющее этой безнадёге, такой осязаемой, невыносимой, литься, фонтанировать прямо из ран, что решетят его — и уже не зашить, не залечить, не заживить. Мерлин хлопает его по плечу в безмолвной поддержке. И он… задыхается. Из глаз градом слёзы, когда он пытается вытащить, вытянуть, избавиться от чего-то, закупоривающего дыхательные пути. Не может быть. Жёлтая хризантема. Отвергнутая любовь. Он сматывается домой безо всяких объяснений, чувствуя, как его мир раскручивает на безумной карусели второй раз после его смерти.***
Он живёт в доме Гарри, отказываясь куда-либо уходить. Читает книги из его личной библиотеки, даже не стараясь заглушить тоску и отчаяние, расползающееся внутри цветами жёлтых цинний и чёрных роз. Скорбь. Ты видишь, верно? Я верю, что так. Видишь, как я без тебя подыхаю, разлагаюсь, едва-едва собираясь обратно, чтобы не подвести Рокси, Мерлина, любого агента, который всё так же верит и рассчитывает на меня. Ты видишь? Видишь, как я ненавижу себя, впервые в жизни тону в ненависти и сожалении, горьком, идиотски неправильном, ведь ничего не изменить. Ты чувствовал себя так же? Как ты смог, скажи мне? Как смог принять? Я ведь нашёл их, Гарри. Все цветы, которыми ты давился из-за меня, которые сохранил и сберёг. Анютины глазки, незабудки, жимолость. Так много лепестков, на которых всё ещё твоя кровь. Часть тебя, и это лучший самообман. Он сжимает в руках коробку — доказательство его любви, всё, что осталось от мужчины, любившего его и не получившего ничего взамен. Прежде чем дышать становится невозможно, он различает цветки амаранта. Неумирающая любовь. И впервые среди тьмы — рассвет. Быть может, мы ещё встретимся. Он закрывает глаза, надеясь, что Гарри будет его ждать там, где всё будет не так, где больше не будет больно.