I'd Let You Win

Эггзи думает, что вселенная где-то здорово проебалась, когда пять стадий принятия неизбежного дали чёртов сбой. Отрицание, накатившее незамедлительно, пускает пыль в глаза. И позволяет думать: всё нормально, он справится, он сможет сделать это, он сможет это пережить. Он сумеет просыпаться каждое утро, не вспоминая. Не проходит и недели, а Эггзи считает себя полным идиотом. Как можно допустить, прикинуть, представить, что это хоть сколько-нибудь возможно? Потому что без него нельзя. Без него никуда. Потому что солнце потускнело, а небо затянули тучи, уступив место холоду. Как в Антарктиде, как на Северном Полюсе, там, где вечная мерзлота, где иней подкожно, въедается намертво в считанные секунды. Без него всё вокруг безжизненное, пустое, ледяное. А он никогда не сможет это принять. Горькое, омерзительно бесцветное «я не могу поверить, что тебя больше нет» сменяется вовсе не злостью. Оно сменяется сожалением, летящим на всех парах. И Эггзи думает лишь об одном. Как остановить грёбаный поезд? Как притормозить сраный поезд, что бесперебойно стучит по рельсам, что тщательно, старательно следует по одному и тому же маршруту, что давит его снова и снова, а он не может дать дёру, он пошевелиться не может. Он покорно ложится на пути и ждёт, когда его размажет по новой, расщепит, разорвёт. И, может быть, ненадолго, но всё же отпустит. Отпустит идиотская вера, что Гарри появится, улыбнётся скованно и скажет, как им гордится. Скажет, что он достойный агент, что он из тех, кто не сломался, что он, блять, им гордится. Остановит бесконечный вой, этот херов гудок у него в голове на повторе. Вытащит его из кошмара, и станет, как прежде. На сорок девятый день он всё так же смиренно лежит. На сорок девятый день Гарри [ожидаемо] не приходит. На третий месяц без него он с отчаяньем жаждет, чтобы стало громко, чтобы вскипали мозги, чтобы от приближающегося, надвигающегося, неизбежного внутри всё дрожало и стыло. Потому что становится тихо. Становится страшно. Нагнетает, собирается вязкостью в горле, оседает на сердце. Эй, вы там, на вокзале, совсем позабыли? Он каждый день на платформе в ожидании приговора, а поезд всё реже. Кто-нибудь, верните его. Пожалуйста, пусть проезжается чаще. Он готов свой вердикт слушать по кругу. У него всё равно ничего уже не осталось. Пусть растопчет, сделает пробоины, надломы, изрешетит, исполосует, пройдётся по всем болевым. Всё что угодно, только не эта глухая, съедающая пустота. Засасывающая его, заглатывающая, разбирающая на запчасти, убивающая надежду, которой почти нет — так, призрак один, немой отголосок. Через полгода Эггзи понимает, что с кармой, вселенной, с этими блядскими высшими силами торговаться столь же бесполезно, как рассчитывать на милость тех, у кого руки по локоть в крови. И он не просит о поблажках. Он не говорит Мерлину, Рокси и Тильде: «Дайте мне время». Ему не нужно и часа, потому что он попросту теряет ощущение этого самого времени. Он не просит их относиться к нему снисходительно. Ему просто не надо. В нём отключается разом эта способность в чём-то нуждаться с тех пор, как его не стало. Ему не нужно. Ему так очевидно не нужно. — Нам стоит выпить. — Верно. И может, тогда он почувствует хоть что-нибудь. Станет опять собой, утонет в этой боли. Будет больше, чем оболочкой, будет больше, чем пустотелым набором костей и мышц. И наконец, блять, почувствует что-то. Под веками, в пьяном полубреду — лишь он. Ни гнева, ни ярости, ни тоски. Сожаление. Грёбаное сожаление из-за того, что так и не успел. Он не успел. А Гарри просто не стало. Его рецепторы забивает запах бензина. И псих из Стейтсмен, этот мудак, который вроде как должен был им помочь, его совсем не пугает. Ни страха, ни злости. Только чёртово сожаление. Он ведь не успел. А Гарри умер, так и не зная. — Может, вы не будете так упрямиться, если узнаете, кто находится у нас. Он глохнет от стука колёс. И впервые поезд замедляет ход, позволяя вдохнуть полной грудью. Через год всё же, несмотря на похеренный график, на сбитые ориентиры, наступает принятие. Осмысление простой истины. С Гарри за стеклом ему вновь становится нужно. Ему снова хочется жить.