запасной выход

Он сходит с ума. Материально. Физически. Последние остатки сознания укатываются куда-то далеко, раскрывая бледные кости позвонков, наполняя пространство щиплющим створки носа запахом спирта. КРОВЬ. Всё вокруг него красное, липкое, вязкое. От этого месива пахнёт холодом металла и отчуждённостью льда. Импульсы. Они внутри. Разрывают сосуды и доходят до сердца. Всё слишком отрывисто. Он слышит их смех. Смех того парня. А потом удар. Они наносятся чем-то тяжёлым по голове и по рёбрам. Внутри всё ревёт от боли и унижения. Там пахло дешёвым пивом, а воздух стоял тёпло-пряным столбом. Зелёный смешивался со светло-лазурным и имел запах свежескошенной травы. Его приторно-пьяный голос, который доносится до него неясными отрывками и полу-бессмысленными фразами.  — А теперь посмотрим на что способен маленький Джи… Он отчаянно сопротивляется, пока тяжёлая рука не ударит его наотмашь по мокрой от слёз и грязной от пыли асфальта щеке. Он почти ревёт от отчаяния. Он не такой. По крайне мере он отчаянно хочет в это верить. И это его слабость. Его боль. Теперь боится всего, всего что было с ним, всего, что ещё будет. Он боится прошлого. Голоса. Они настойчивее: — Ну же, давай, — Парень берёт его за волосы и, зажав подбородок, заставляет смотреть прямо в глаза снизу вверх. — Ты же хотел этого, да? Отчаяние. Губы искусаны в кровь, руки исцарапаны. Он не может больше терпеть это унижение, которое снова его преследует, раз за разом возвращая туда. 17 апреля. И как же это глупо. Как и тогда. Он снова делает эту ошибку, позволяя пересохшим от напряжения и липким от крови губам прошептать что-то похожее на «Да», проклиная всё на свете. — Я не слышу, сучка, повторяй громче! — и снова тот даже глумливый смех и парень пихает его голову всё ближе и ближе к ширинке тёмных джинс, пока он снова мычит что-то неразборчивое. И даже сейчас, когда он силой пытается выдернуть себя из этих воспоминаний, он снова врёт самому себе о том, что пора это забыть, он не хотел. Пора наконец признать, что да, чёрт возьми, он хотел этого. Пора. Он, Джерард Уэй, позволил себе влюбится в Колина Вилстона — самого красивого и противного парня в его старой школе. Да, он, как завороженный провожал взглядом его накаченную обнажённую спину в сторону выхода из мужской раздевалки. И да, он хранил его фотографию в своей комнате и как сопливая девочка смотрел на него с нескрываемым восхищением, когда он проходил по коридору. А они узнали. Для них это был просто повод хорошо развлечься. — Ты же знаешь, как это делается, не заставляй Коли ждать… — противный голос, который начал ломаться года четыре назад и всё никак не придёт в норму. Дениэлс. Один из друзей Колина. Он бормочет что-то о том, что его надо отпустить, что все всё не так поняли, а они поняли. Всё правильно поняли. Железная рука стискивает горло, и изнутри вырвается тихий, колючий, как кусок льда хрип. — Проси, ну же! Ты же знаешь, что я могу тебя задушить и бросить валяться, как последнюю блядь… И он не знает зачем, не знает почему, возможно, где-то внутри сработал пресловутый инстинкт самосохранения. — Прошу… — он пытается дышать и одновременно что-то говорить, отчаянно понимая, что почти теряет сознание. — Шлюха… Кто-то сзади глумливо хмыкнул. Губы касаются жёсткой чёрно-синей ткани, ощущая металлически-холодный привкус ширинки. Нет. Он не должен это делать, он задыхается. Колин уверенно расстёгивает молнию и приспускает вниз штаны вместе с сероватыми боксёрами. Воздух настойчиво вибрирует, даже самые тихие и незначительные звуки отдаются в ушах громоздким гулом. Он запомнил всё до мельчайших деталей. Парень зажимает ему нос, терпеливо дожидаясь, пока из лёгких не выйдет весь кислород. Он так слаб, так беспомощен, противен самому себе. Он делает последние попытки что-то изменить, он отворачивается, извивается, но ничего не помогает. Холодный и равнодушный удар по лицу возвращает его в реальность. Из носа тонкой щекочущей струйкой вытекает ало-бордовая кровь, капает вниз на зеленоватую траву. Очертания предметов расплываются. Глаза наполняются слезами, уже сплошными потоками, текущими по щекам, колени болят от напряжения, ноги сводит. Во рту оказывается что-то напряжённо-пульсирующее. Голову толкают вперёд и назад, всё ещё держа за волосы. Он не слышит ничего, кроме громких стонов где-то сверху и шума в собственной голове. Рука вцепилась в плечо, стискивая кожу. Он почти не чувствует левую ключицу. Ритмичность. Вперёд и назад, как на американских горках, а потом вниз, обрушиваясь, разламываясь. Он тихо всхлипнул, в очередной раз подавившись напрягшимся членом парня. Он вводил его настолько глубоко, что щёки касаются полу-обнажённых бёдер. Он почти был готов потерять сознание и отключится. Всё плыло перед глазами. Всё смешалось и куда-то ушло, все чувства, абсолютно всё. Единственное, что он слышит в этой искусственно-вакуумной тишине — противное причмокивание и раскрошенные в песчинки крупицы собственных мыслей. Последний, полу-конвульсивный стон вырвался из изорванных в клочья лёгких. Он сдался. Разрушился. Терпкая горячая жидкость наполняет гортань. Колин отходит.Всё наконец-то закончилось. Он, шатаясь от головной боли, отстраняется назад, краем глаза замечая пошловатую ниточку слюны, смешенной с собственной кровью из рассечённой дёсны, тонкой паутинкой свисающую с нижней губы. Он дышит, пытаясь привести ритм сердцебиения в норму. Он всё ещё стоит на коленях, не в силах поверить, что он остался жив. Теперь это не он. Всего лишь оболочка. Его прижимает, будто прессом к холодно-сырой земле. Он падает. Как что-то последнее, предсмертное. Всё взрывается, разлетаясь на окровавленные пластинки от детского пластмассового калейдоскопа. Он слышит обрывки фраз, мало имеющих отношения к нему, как и ко всему тому, что произошло. Громкие звуки шагов нескольких пар ног в противоположном направлении. — А мне понравилось. — Парень с наслаждение протягивает каждый звук, наслаждаясь моментами его беспомощности. — Можем как-нибудь повторить… Тяжёлая нога вдавливает его голову глубже в отсыревшую от его слёз и недавно прошедшего весеннего дождя коричневатую почву. И снова темнота, как стоп-кадр смонтированного на скорую руку любительского фильма. Он один. Наедине со своими призраками и образами из прошлого, со всеми своими демонами. — Нет! — пустой крик отчаяния, отражающийся от стен. Никого. Ничего. Он сглатывает подступавший к горлу рокочущий спазм. — Нет. — более уверенно, словно пытается ощутить свой голос, отражающийся эхом от нефтяно-чёрного вакуума. У вакуума нет границ, следовательно нет эха. Чёрную плёнку что-то разрывает. Что-то синеватое, поддёрнутой белёсой дымкой. Он проснулся. Снова.