Отражение

— В детстве, — неожиданно говорит Сергей однажды пустоте в перерывах между безумными полуснами, — Ко мне приходил кто-то, похожий на птицу, когда я не мог заснуть. Тень постепенно и мягко приобретает знакомое очертание, гораздо более выточенное, более выверенное, чем было когда-то безмерно давно, и Птица с заинтересованным деловитым видом предстаёт рядом. — Я помню тебя, — продолжает Сергей, даже не поднимая взгляда — знает, что его второе «я» прекрасно его слышит, и грустно усмехается. — Это точно был ты. Когда я только… Первое время, когда я был в детдоме, я видел тебя. Я почти забыл об этом. Птица странно улыбается, снисходительно как-то, даже мягко, перекрещивая руки на груди. Так улыбаются, наверное, детям, делающим наивные очевидные выводы. Но Сергей поднимает на него глаза недетские, и смотрит неожиданно твёрдо, так неподходяще ему, бессильно сидящему на полу у серой исписанной стены. Улыбка Птицы дрогнула. — А потом ты прекратил появляться, — он глядит на него снизу вверх без страха — просто потому, что чертовски сильно устал, — Превратился в кошмарный сон. Не сразу, спустя пару лет. Когда я начал общаться с кем-то другим, когда перестал чувствовать себя одиноким и брошенным. Птица сжимает кулаки так, что когти, наверное, впиваются в ладони. — Когда в детдом привели Олега. И он в ярости — Сергей видит, чувствует, понимает это, но вместо того, чтобы кричать, разрывая его голову потоком боли, Птица отворачивается. Сергею почти интересно, почему он ещё сдерживает себя. Каждый день Сергей проводит в кошмарных полуснах, что мешает ему наслать ещё один? — Ты приходил, — продолжил он, — Потому что мне нужен был кто-то. Я придумал тебя в детстве. Мне казалось, что ты исчез с появлением Олега, но ты всего лишь скрылся. — Ты уже тогда был самонадеянным кретином, — наконец говорит Птица, кажется, сквозь зубы. — С чего-то решил, что я тебе больше не нужен, раз у тебя появилось, на кого сбросить свои проблемы. — Я придумал тебя, потому что мне было шесть и не было никого рядом. Мне нужен был кто-то настоящий, — говорит Сергей. — Кто-то реальный. Потолок начинает дрожать, будто от землетрясения, и по стене, кажется, ползёт трещина — тени бегут с них, и Птица оказывается в долю секунды рядом. — Реальный?! — кричит он, и в жёлтых глазах его неприкрытая злоба. — Я по-твоему не реален? Не реальное может вот так?! Он поднимает руку, и Сергей жмурится, ожидая удара, но Птица бьёт по лицу не его — себя, и собственная рука Сергея делает то же самое. Щека мигом загорается от удара, вполне себе реального. Сергей накрывает её ладонью, сжавшись, и закрывает глаза, думая, чего можно ожидать. Однако тряска, кажется, прекращается, и ничего больше не происходит. Спустя пару мгновений он поднимает голову, но Птица всё ещё здесь. Всё ещё рядом, но теперь теневое марево за его спиной застыло, как и трещина, ползущая по стене. Он не выглядит разозленным. Сергей бы даже сказал, что это чем-то похоже на печаль. Неправильно было называть нереальным то, что действительно существует. Если бы его не существовало, Сергей был бы в другом месте, Сергей жил бы по-другому. Сергей, возможно даже, не жил бы. Если он действительно его придумал, то вина за то, во что они оба превратились, не только на Птице на самом деле лежит. — Прости, — говорит Сергей приглушённо, и, кажется, правда чувствует себя виноватым. Птица не отвечает, но и не приходит в ярость, не кричит больше. Сергей чуть подаётся вперёд, ближе, и протягивает к нему руку. Мягкие перья на его плече щекочут пальцы, и Серёжа не сдерживает тихого смешка. Он оглядывается, думая, что слышал шаги, хотя обычно он здесь ничего не слышит, пока не отворят засов железной двери. — Ты никогда не поменяешься, — фыркает Птица, закрывая глаза, и притягивается, утыкаясь ему в ключицу. Сергей чувствует его, чувствует, как перья касаются его кожи, чувствует его руки, пробирающиеся под ткань тюремной рубашки, и дыхание, и исходящее от него тепло. Птица сползает ниже, опускаясь на его колени, и обнимает за талию. Трещины на потолке латаются, будто и не было вовсе, и Сергей зарывается пальцами в его волосы — рыжие и мягкие, как его. Он откидывает голову, чувствуя затылком холодную серую стену, и вспоминает заботливую птицу у постели детдомовского ребёнка, плачущего от болезненного одиночества. И почему-то думает, как, наверное, было одиноко самой птице, когда ребёнок, кроме которого у неё ничего и нет, отчего-то так безответственно и неправильно позабыл о ней.