Паучьи тропы

– Говоря об античных верованиях, мы вынуждены выдвинуть на первый план такое понятие, как фатализм, – он начинает вести лекцию ещё до того, как за ним закрывается дверь аудитории, и мы – две сотни горящих глаз – зачарованно смотрим на него, готовые последовать за этим человеком, способным увлечь за собой не хуже Наполеона. Ремус Люпин, моложавый, подтянутый, но весь какой-то усталый и серый, опускает видавший виды портфельчик на высокий преподавательский стол и оглядывает нас, будто выискивая тех, кто готов с ним поспорить. – Фатализм этот проявлялся в первую очередь в убеждённости людей античности в их незащищённости перед богами. Божественное начало у греков, а позже и у римлян противопоставлено человеческому: народ понимается как детище богов, не смеющее ослушаться, обязанное принимать и кнут, и пряник без обвинений и упрёков. Именно поэтому складывается культ героя – это своего рода следствие слияния фатализма и идеи свободы. Если будет угодно, некий оксюморон. Так вот… Образ полубога, близкого людям и способного защищать их перед богами, быстро стал невероятно популярен в частности потому, что все стихийные бедствия, а также отсутствие урожая, аномальную жару или, напротив, аномальный холод греки напрямую связывали с недовольством богов – и тогда богов полагалось задабривать. Или же противостоять им. – Но разве греки не считали богов своими учителями… или… ну… кем-то вроде? – Парвати немного стесняется. Ей самую малость нравится Ремус Люпин, любящий отец и верный муж, и она ещё не научилась справляться с неловкостью и смущением, нападающими на неё, когда она к нему обращается. – Бог античности – это не то, что представляет себе современный человек, это не некий сгусток энергии и не всесильный помощник, к которому бегут, если в дом приходит беда, – тихо произносит лектор, устало прикрывая глаза; на его виске мерно бьётся жилка, рыжеватая щетина пляшет едкими всполохами на щеках. Я переглядываюсь с Роном, и старый друг отвечает мне кривой ухмылкой: что, мол, возьмёшь со всех этих философов и религиоведов, немного помешанных на всевозможных верованиях и учениях? Просто молчи и пиши, Гарри. И я пишу, царапая тетрадный лист корявым почерком, заваливающиеся влево буквы пляшут и скачут зигзагами, не желая влезать в одну строчку. Профессор Люпин чешет подбородок, прикрывает глаза и продолжает: – Древние греки – да и египтяне тоже – верили в божественное наказание, в Провидение, щедрой рукой отмеривающее несчастья тем, кто осмелился позабыть об алтарях и храмах и, поклявшись положить свою жизнь к ногам божества, впоследствии изменил ему. Когда всю Критскую армию, считавшуюся в шестом веке до нашей эры непобедимой, уничтожило одной волной, послужившее тому виной извержение вулкана приписали ярости оскорблённой богини-покровительницы. Как правило, такой богиней считалась Артемида, хотя находятся упоминания и о том, что главным божеством Крита была Деметра, что в какой-то мере объясняет… – Ох уж эти женщины, – громко шепчет Рон, заглушая слова лектора, и несколько человек на соседних рядах улыбаются. Я тоже выдавливаю из себя усмешку, но отчего-то мне не смешно – странное чувство щекочет подреберье. Я смотрю на профессора Люпина внимательно и настороженно, неосознанно верчу в пальцах ручку, а он говорит, говорит, говорит, я хотел бы не слушать, но слова – страшные слова о немилости богов, которых люди имели дерзость забыть – вплетаются в подсознание и настойчиво пробираются глубже. – Эту идею мы встречаем и в христианстве: точно такой же характер заслуженного людьми наказания носит Страшный Суд, – а под глазами у него тёмные мешки, точно Люпин уже несколько ночей не спит, и пальцы у него нервные, напряжённые, взволнованные, так и бегают по плохо отглаженным брюкам в поисках опоры, пока он не нависает тяжело над столом, опуская ладони на гладкое дерево, и не поправляет галстук. Кто-то позади мечтательно вздыхает – я даже не оборачиваюсь. Профессор Люпин – внимательный взгляд, подбадривающая улыбка, узкие плечи – чуть скованно выпрямляется, мягко спрашивая: – Что, по-вашему, служило для древних людей свидетельством божественного гнева? Разумеется, – он вскидывает вверх ладонь, пресекая попытку Гермионы выпалить заученные истины сходу, – не считая буйства стихии и неурожая, о которых мы уже поговорили. Аудитория погружается в тишину. Я грызу кончик ручки, рассеянно оглядывая белые стены холодного помещения, близоруко щурюсь, ловлю взглядом крохотного с такого расстояния паучка, взгромоздившегося под самый потолок, и неожиданно для себя – да и для всех прочих, привыкших, что Гарри Поттер отмалчивается, предпочитая уступить Грейнджер – выдыхаю: – Насекомые. – Конечно, Гарри! – он оживляется, он радуется, как ребёнок, улыбается – нельзя не улыбнуться в ответ. Сцепляет пальцы в замок, принимаясь выстукивать одному ему понятный ритм стоптанными каблуками по кафедре, объясняет негромко: – Нашествие насекомых – та вещь, которая была страшна для древних цивилизаций и с которой человечество не научилось быстро справляться даже сейчас, – в уголках его губ прячется смешок – полунасмешка-полусожаление. – Античные люди считали насекомых гонцами богов, посредниками между ними и людьми. Вспомним идею превращения божественного персонажа в насекомое, красной нитью проходящую через всю греческую мифологию. Вспомним жука-скарабея, которого в Древнем Египте связывали с культом Хепри. Даже сейчас, несмотря на то, что человечество стоит на пороге новых открытий, колоссальное количество людей связывает нашествие насекомых с Армагеддоном. Разве не так? – он обращается к недоверчиво скривившейся Лаванде, усевшейся на первый ряд, и мягко проводит ладонью по своему столу, будто гладит. – Разве не об этом говорили американцы, выдерживая новые и новые нашествия саранчи, мистер Финниган? Разве не об этом судачили все газеты после пробуждения Мон-Пеле, мистер Томас? Кто-то охает. Здесь есть и те, для кого событие в Сен-Пьере – страшная сказка на ночь. Я морщусь, не в силах совладать с гримасой раздражения. – Разве не ту трагедию(1) окрестили «библейской чумой», мисс Браун? – негромко спрашивает профессор Люпин, и белая, как мел, Лаванда отрывисто кивает. Он удовлетворённо прикрывает глаза. – Прошло всего лишь сто лет, господа, и это значит, что ещё век назад в людях, высокопарно причислявших себя к поколению новой эры, эры технологий и открытий, был жив древний страх наказания. Это значит, что ещё век назад человечеству было свойственно искать в происходивших с ними событиях крупицу божественного вмешательства. Он прерывается резко, будто очнувшись от сна, смотрит на обхватывающие худое запястье часы и говорит, возвращаясь к привычному амплуа весёлого и простого профессора Люпина: – На сегодня с вас хватит ужасов. К следующей лекции жду от каждого эссе на тему «Фатализм и героизм в античной культуре». Когда он, неопрятный, в мятой рубашке, плохо выбритый, машет нам рукой и устало произносит: «Все свободны», я обнаруживаю, что не написал в конспекте ни слова. – Гарри, ты идёшь в столовую? – Рон толкает меня локтём и мечтательно щурится, явно вспоминая о божественных пончиках и булочках. Я неопределённо пожимаю плечами, разглядывая надевающего пиджак профессора, качаю головой: – Иди без меня. Я присоединюсь чуть позже. Люпин уже собирается уходить, когда я подхожу к нему; увидев меня, он вздрагивает, точно боится студентов, точно чувствует себя неловко, стоит ему выйти за рамки учебного занятия. Я понимаю. Мнусь, разглядывая носки собственных кроссовок, кусаю губы, выдыхаю хрипло: – Как вы думаете, профессор, боги реальны? И есть ли божественное наказание? Я не знаю, зачем узнаю это, я никогда не интересовался философией, меня пугало и отталкивало слово «религия». Люпин останавливается, опускает на стол потрёпанный портфелишко, задумчиво хмыкает в густые усы. И, почти по-отечески ласково приобняв меня за плечи, размеренно произносит: – На этот вопрос, Гарри, у каждого собственный ответ, и я не смею навязывать тебе свои мысли. Но… – его пальцы чуть сжимаются, на секунду в его светло-карих, почти янтарных глазах вспыхивает обречённость. Профессор Люпин, улыбчивый, добрый профессор Люпин смотрит на меня без тени веселья во взгляде и нервным жестом одёргивает почти протёршийся на локтях пиджак. – Но, если боги существуют, они злятся на нас за нашу забывчивость. И однажды они отомстят. Мне отчего-то западает в душу глухая уверенность этих слов – будто я сам, как Люпин, начинаю верить в то, что однажды земля под нами разомкнётся, чтобы поглотить нас, отринувших и предавших, и утянуть в свои бездонные недра. За обедом я не разговариваю, только бездумно ковыряюсь вилкой в пасте, и буро-красная громада университета надвигается на меня, и давит, и режет. Рон толкает меня в бок, заглядывает в глаза, едва прожевав очередную порцию, бурчит с набитым ртом: – Фто флуфилофь? – Всё нормально, – я отмахиваюсь, прикрывая глаза, и втыкаю в уши наушники раньше, чем друг успевает проглотить пасту и задать мне очередной вопрос. The Neighbourhood рвут мои барабанные перепонки и свои связки. Садящаяся рядом Гермиона открывает было рот – но закрывает, заметив наушники, только гладит меня по плечу. И я ей благодарен за это молчаливое понимание. Я почти не слушаю профессора Стеббль, что-то рассказывающую о ботанике, долго ещё стою в коридоре, лишь после бреду в следующую аудиторию, прижав к груди сумку, мысли мои далеко; так далеко, что я не замечаю идущего мне навстречу человека и сталкиваюсь с преподавателем. Профессор Дамблдор – блестящая серебряная борода, по-отечески ласковый взгляд, усмешка, прячущаяся в пышных усах, и полномочия ректора(2), которыми он никогда не пользуется – весело подмигивает мне: – О, Гарри! Всё витаем в облаках и мечтаем? Любовь – прекрасное чувство, которое, однако, не должно отражаться на учёбе! – он шутливо-укоряюще грозит пальцем, и я, выдавливая из себя неловкую ответную улыбку, юркаю в дверной проём. – Гарри! – забравшийся на последний ряд Рон машет мне рукой, и я сажусь рядом с ним, игнорируя укоризненный взгляд умницы-Гермионы, естественно, усевшейся прямо перед профессорским столом. Не то чтобы Дамблдор был суровым или требовательным, напротив, более демократичного ректора и дружелюбного преподавателя найти сложно; просто здесь, за спинами однокурсников, можно немного подремать. Психология убаюкивает – ровно до первого «скажи-ка мне, мальчик мой», обращённого к тебе, или к твоему соседу, или к парню, сидящему в третьем ряду. – Где ты был? – Рон, с которым мы разошлись на время предыдущей лекции, хлопает меня по спине, пока закрывший дверь Дамблдор рассыпается в приветствиях. – Такое пропустил! В общем, Дин и Симус подрались из-за Парвати, Дин вроде как ляпнул, что Парвати профессор Люпин нравится, а Симус, сам понимаешь… – я рассеянно киваю, не глядя на него; о пылкой влюблённости Симуса в знойную красотку Патил ходят легенды. – Да какая девушка в здравом уме вообще выберет Люпина… – У него есть жена, – ровно напоминаю я, немного задетый подобными словами, и Рон, уловив моё недовольство, поспешно договаривает: – Короче, их быстренько разняли, но подправить друг другу мордашки они успели. Вон, посмотри! Помятый Финниган мрачнее тучи, рубашка сзади порвана, волосы взъерошены. Будто почувствовав, что я смотрю на него, он поворачивается ко мне и обжигает раздражением напополам со злостью. Нижняя губа у него разбита, под глазом наливается синяк. Дин немногим краше: держит у рта носовой платок и хмурится. Я отвожу взгляд. – Обоим назначили отработку, – уже на ухо продолжает Рон, заслоняя плечом вид на скрипящего мелом Дамблдора, – а Симуса, как зачинщика, ещё и к декану отправили. Из-за какой-то глупой стычки! Бедный Финниган, только представь, каково ему будет общаться с этой змеюкой… Я понимающе усмехаюсь и качаю головой – да, уж лучше вылизать до блеска весь этаж, чем оказаться один на один с Северусом Снейпом; сожрёт – и не подавится. Ещё и ядовитым языком ужалит напоследок. Рон ещё что-то бурчит про «проклятого Снейпа», пылая праведным гневом и ненавистью, но я уже не слушаю: старательно конспектирую слова Дамблдора, изредка кивая в ответ на риторические вопросы, адресованные почему-то мне (нравлюсь я ему, что ли?), и пытаюсь вникнуть в психологию личности, но мысли раз за разом соскакивают на сегодняшнюю лекцию Люпина, и что-то во мне – что-то, что, возможно, появилось много раньше, чем я, Рон или даже профессор Дамблдор – вопит на все лады, обещая: быть беде. Не знаю, откуда оно взялось, это чувство, но поделиться им я не могу – когда Рон обеспокоенно спрашивает, всё ли у меня в порядке, я выдавливаю бледную улыбку и отвечаю: – Конечно. Всё хорошо. – Тебе просто нужно отдохнуть, – Гермиона улыбается, обнимая нас обоих, долго медлит перед тем, как суетливо чмокнуть Рона в щёку. – Всё, я побежала. До завтра. И не забудьте подготовиться к анатомии! – Гермиона… – в один голос полустонем-полусмеёмся мы, и она, стройная, гибкая, с непослушными кудрями, сбегает по ступенькам, торопясь на автобус. Нам не остаётся ничего другого, кроме как спуститься в подземку и дождаться гремящей гусеницы поезда. Через десять минут Рон – всё ещё нежно-розовый после этого целомудренного поцелуя, будто я не в курсе, что они встречаются – выходит, пожав мне руку, и я остаюсь один. Прислоняюсь щекой к гладкому поручню, устало прикрываю глаза, прячу зевок в кулак: я плохо сплю в последнее время, поэтому ощущение сонливости преследует меня постоянно, а мерное покачивание вагона усиливает его стократно. До дома я бреду, еле переставляя ноги, долго копаюсь в сумке, выискивая затерявшиеся среди тетрадей ключи, и ещё около пяти секунд пялюсь на прилепленный на зеркало стикер – послание, в котором хозяйка квартиры настоятельно рекомендует мне не забывать выключать свет. Если я, разумеется, не хочу платить больше. «И выбросьте просроченную еду из холодильника!» – советует постскриптум. Что там могло пропасть? Я растерянно морщусь, не разуваясь, иду на кухню, открываю тяжёлую белую дверь холодильника. Не пахнет ничем. И пахнуть нечему – в морозилке лежит купленное только вчера мясо, а на пустой полке сиротливо тулится недоеденный салат. Старческий маразм у неё, что ли… Переодеваюсь в домашнее, доедаю салат, сгружаю тарелки в раковину, в очередной раз обещаю себе вымыть посуду позже, а не утром перед завтраком, как обычно, и с наслаждением падаю на поскрипывающую тахту прямо здесь, не добираясь до кровати. Вздремнуть немного – а потом буду учить латынь. Сон приходит моментально. Я не просыпаюсь – я выныриваю, судорожно глотая воздух, опускаю ладонь на шею, легко сдавливая, чтобы привести себя в чувство, сажусь рывком, упираясь локтями в колени. Мне нечем дышать, под футболкой гуляют мурашки, температура в комнате – по крайней мере, так мне кажется – падает на несколько градусов. Еле переставляя ноги, бреду в ванную, долго умываюсь – до тех пор, пока невнятные смутные образы сна не уходят из головы и не стираются окончательно. Смотрю на себя, растрёпанного, с красными глазами, в зеркало, болезненно кривлю губы. От линз начинает печь под веками, но снимать их рано – не хочу превратиться в слепца, натыкающегося на стены. Нужно сделать себе чаю… Пока чайник набирается сил для свиста, можно дать себе время для возвращения в колею. Дышу размеренно и глубоко, и руки не дрожат, пока я завариваю чай и вытаскиваю из сумки учебник по медтерминологии. Чуть шевеля губами, повторяю про себя латинские слова, пью мелкими глотками. Обжигающий чай согревает изнутри, прогоняя дрожь, и в этот момент даже липкое послевкусие странного сна отступает. А потом я чувствую запах. Нет, не так – вонь, расползающуюся по кухне. Вскакиваю, едва не обернув на себя кружку, повожу плечами, вонь забивается в нос и стесняет дыхание. Один чёрт знает, почему мне вспоминается ярко-жёлтый стикер на глади зеркала, и я открываю холодильник, после, чуть помедлив, – морозилку. – О Господи! – отшатываюсь, испуганный и изумлённый, слишком резко делаю шаг назад, ноги подгибаются, я падаю, больно ударяясь копчиком, отползаю дальше, моргаю, глаза слезятся и болят, мне впервые в жизни хочется быть слепым, потому что морозилка кишит жирными ленивыми мухами, снующими взад-вперёд по стенам маленькой ледяной тюрьмы, и мясо – свежее мясо, купленное только вчера – всё пестрит белыми прожилками созревающих личинок, и вонь, тяжёлая вонь накрывает меня с головой, одна из мух, самая большая, подлетает ближе, тычется в щёку, будто норовящая лизнуть собака, я взмахиваю руками в бестолковом отвращении… И просыпаюсь. Я вскакиваю, старенькая тахта жалобно скрипит, протестуя против столь резких движений, я – бешеный взгляд, дрожащие пальцы, нервные жесты – оглядываюсь, принюхиваюсь… пахнет вот-вот обещающими распуститься цветами в причудливых горшках, усеивающими подоконник, и вечерней прохладой. За окном клубятся сумерки. Моя футболка насквозь промокла от пота. Не чувствуя ног, я иду на кухню, открываю холодильник, распахиваю дверцу морозилки – мясо как мясо. Если верить этикетке, свежее. Меня мутит, перед глазами – слишком чёткая и яркая – встаёт картинка: неторопливая муха, забирающаяся глубже в размороженное прогнившее нутро, новые личинки, копошащиеся под розовым налётом... Мясо летит в мусорный бак, а я – одеревеневшие плечи, влажные виски, прикушенная губа – остаюсь один на один с собой. – Боже. Боже, – голос меня подводит. – Нужно больше спать, Гарри, тебе начинает мерещиться всякая чертовщина… просто сон. Просто сон, всё… всё. Я повторяю это до тех пор, пока сам не начинаю в это верить. И всю мою уверенность в том, что мне приснился обыкновенный кошмар, рушит только одно. Лежащий под кухонным столом учебник по медицинской терминологии.

***

В конечном итоге мне требуется несколько часов на то, чтобы прогнать из груди вязкий холодок страха и заставить себя хотя бы сходить в душ. Уговариваю себя, как могу, уверяю, что я всего лишь хожу во сне, или что от недосыпа мои мозги потихоньку сворачиваются, как прокисшее молоко, или что я начинаю путать сны и реальность. Последнее на самом-то деле страшнее всего. Этой ночью я вновь почти не сплю – собираю себя из неуверенных, перепуганных обрывков, сшиваю. Обещаю, что куплю седативных. Или хотя бы снотворных. Забываюсь только под утро, раскинувшись на скомканной простыни, и встаю спустя три часа ещё более измученным. – Гарри! – Гермиона открывает рот, будто порываясь что-то сказать, но я только качаю головой и в коротком усталом объятии прижимаюсь носом к её виску. Она на секунду вздрагивает, будто моё прикосновение пугает её, но тут же расслабляется, льнёт ответно, в по-дружески доверчивом жесте опускает пальцы мне на плечи. Проходящий мимо студент залихватски свистит, и ревнивый Рон грозит ему кулаком, почти сразу выдёргивая подругу из моего захвата. – Давай, приходи в себя, дружище, – говорит он после пары, опуская на стол передо мной стаканчик с горячим кофе. – Если Снейп увидит, что ты на его занятии носом клюёшь, голову оторвёт и в задницу затолкает. Я со слабой ухмылкой салютую ему стаканчиком. В аудиторию мы входим со священным трепетом. Окна открыты нараспашку, здесь так холодно, что я моментально замерзаю даже в наброшенной на плечи куртке, кто-то из девочек подталкивает Рона – самого высокого и крепкого – вперёд, и он проходит вдоль длинной полосы подоконников, методично закрывая окна. Снейпа ещё нет, но все усаживаются на места и больше не шевелятся. Если он придёт через минуту, то те, кто придёт через две, в аудиторию допущены не будут. Тиран и деспот местного разлива. – Ну и дубак, – шёпотом жалуется мне севший рядом Невилл, и я киваю со вздохом, а после, подумав, просовываю руки в рукава куртки и застёгиваю узкую молнию. Этот звук почти оглушителен в гробовой ожидающей тишине. Сколько мы сидим так – даже не открывая учебников, – я не знаю, должно быть, несколько минут; Снейп врывается в аудиторию стремительно, так, что полы длинного расстёгнутого пальто облизывают его лодыжки, нервным отточенным шагом проходит к кафедре, разворачивается и резко, так, что я замечаю, как замирают на секунду плечи сидящей впереди Лаванды, бросает: – Счастлив видеть, что каждый из вас сегодня соизволил посетить мою пару. Мисс Миджен, – его глаза становятся холодными, и девчонка, пропустившая прошлое занятие, невольно сглатывает. Снейп усмехается одними уголками губ, приглашающим жестом указывает на доску. – Прошу. Расскажите нам про мышцы. Пока она, краснея, бледнея и запинаясь под хищным взглядом злопамятного преподавателя, выдавливает из себя слова, я стараюсь спрятать руки под кутку; мне чертовски холодно, хотя на мне тёплый свитер, и я не знаю, куда деть коченеющие пальцы. Невилл удивлённо смотрит на меня – сам он несколько минут назад скинул ветровку, – легко прикасается к плечу, спрашивает обеспокоенно: – Гарри, ты в порядке? – Д-да, – выталкиваю непослушными резиновыми губами, особенно крупная порция мурашек падает на спину, и меня передёргивает. Пытаюсь записать что-то из невнятного бормотания девчонки (я не готов, и если меня вызовут, всё, что мне останется, – неуверенно повторять её слова), но ручка скачет, соскальзывая со строчек, и оставляет синие полосы на тетрадном листе. Невилл прикасается к моей руке – и тут же отдёргивает пальцы, хрипло восклицая: – Да они же ледяные! Я роняю голову на парту, уже зная, что будет дальше. Конечно, зная. Невилл, Невилл – ты как всегда… Его глухое восклицание привлекает внимание Снейпа. Два внимательных глаза – глаза хищника, нашедшего себе новую добычу – останавливаются на мне, и, небрежным взмахом руки прерывая кусающую губы Миджен, он приближается к нашей парте. – Вижу, кто-то хорошо проводит время, – вкрадчиво мурлычет Северус Снейп, нависая надо мной. – Мистер Поттер, не желаете ли что-то добавить к выступлению мисс Миджен? И тут же – пулемётной очередью – вопросы: – Может быть, изобразите строение мышцы? Или расскажете о вспомогательных аппаратах? В чём заключается основная работа мышц? Какие мышцы называют антагонистами, какие – синергистами? Я молчу, упрямо игнорируя дрожь и пульсацию в висках, не поднимаю на него глаз. Снейп цокает языком (хотя я знаю, знаю, что в его взгляде – удовлетворение), нарочито огорчённо покачивает головой. – Так-так-так… похоже, вы не уделили достаточно внимания этому вопросу. Что же помешало вам как следует подготовиться? Поттер, – мягко, почти шёпотом, но бьёт не хуже хлыста, – когда преподаватель беседует с вами, вы должны смотреть на него, а не на парту. Я вскидываю глаза, впиваюсь в него больным усталым взглядом, в черноте его зрачков мелькает искорка (я почти уверен, что это – понимание), и безжалостный Северус Снейп, доводящий до ручки каждого, кто осмелился прийти к нему неподготовленным, после секундного промедления решительно отворачивается, бросая мне через плечо: – На следующем занятии я непременно спрошу вас, Поттер. Прошу, мисс Миджен, продолжайте. Я дышу глубоко и медленно, как счастливец, в последний момент избежавший смертной казни. Однокурсники смотрят на меня как на блаженного. Я со стоном опускаю голову обратно, и парта холодит мне лоб. Снейп не смотрит на меня и не обращается ко мне до конца пары, но Невилл буквально вжимается боком в моё плечо, когда его атакуют вопросами. Я чувствую себя глубоко больным – настолько, что даже Северус Снейп меня в этот момент не волнует. Пара заканчивается, и мы, нагружённые огромным домашним заданием, выползаем из аудитории. Я уже у двери, когда в спину мне долетает негромкое: – Мистер Поттер, останьтесь. Встревоженный Рон кидает на меня обеспокоенный взгляд, но Снейп недовольно вскидывает бровь, и друг моментально ретируется. Мы остаёмся вдвоём – я против хищных глаз и ядовитого языка. Так, верно, чувствует себя кролик, вокруг которого смыкаются кольца очень большого и очень голодного питона. Вопреки всем моим ожиданиям и опасениям, Северус Снейп не стремится назначать мне отработку или читать нотации. Он долго перебирает документы, а после, не отрываясь от них, произносит: – Надеюсь, в следующий раз вы будете подготовлены лучше. – Да, сэр, – язык во рту деревенеет, перед глазами на секунду всё смазывается, и я против собственной воли тяжело опираюсь на стол. Снейп сверлит мою подрагивающую от напряжения руку долгим взглядом и произносит подчёркнуто отстранённо, как бы в никуда: – Вы всегда можете обратиться ко мне. Я проглатываю дрожь вместе с языком, смотрю на него растерянно и обескураженно. Северус Снейп, который, кажется, возненавидел меня с первых дней моего пребывания в университете, говорит такое! И – я ещё не могу его разгадать, но я чувствую его всеми фибрами души – прячет в эти слова подтекст. Мир сошёл с ума. Ты бредишь, Гарри, прямо сейчас ты лежишь на продавленной тахте, а это – твой новый слишком реальный сон… – Свободны, – бросает Снейп, не дожидаясь моей реакции, и добавляет холоднее и настойчивее, недвусмысленно намекая на то, что я могу проваливать прямо сейчас: – Идите. Я иду – а что ещё мне остаётся? Рон ждёт меня за дверью – с блестящими от нетерпения глазами и предвкушающей ухмылкой. Хватает меня за руку, буквально обжигая горячими пальцами, тянет в узкий закоулок коридора, передаёт мне мою сумку и спрашивает: – У него что, день рождения сегодня? – Что? – я пялюсь на друга несколько секунд, и мне далеко не сразу удаётся понять, о чём он говорит. Когда до меня доходит, я хрипло смеюсь и закрываю глаза. – Нет, Рон. Кажется, у него просто День Хорошего Настроения. – У Снейпа таких не бывает, – с сомнением тянет друг, задумчиво морща лоб. – Чёрт, ну что ты за везунчик, Гарри! Единственная минута просветления пришлась именно на тебя! – Придурок, – я улыбаюсь, и его нарочитое шутливое возмущение даёт мне силы шагать с ним в ногу дальше по этажу. – Думаю, его просто разжалобил мой вид. – Да-а, видок у тебя тот ещё, дружище… но Снейпа не разжалобил бы и твой труп, – Рон играет бровями, становясь немного похожим на вечно подмигивающего Дамблдора, и я отвечаю легко и весело, игнорируя острое чувство противоречия, поднимающееся внутри от этих слов: – Спорим, он бы станцевал на моих бренных останках джигу? Очевидно, образ лихо отплясывающего на мне Снейпа оказывается слишком ярким, потому что друг хохочет даже тогда, когда к нам присоединяется вооружённая булочками Гермиона. – Чего это он? – подруга растерянно и неловко улыбается, а я только машу рукой – что, мол, с него взять. В мою руку почти насильно впихивают булочку, и Герми Тоном Заботливой Мамочки командует: – Ешь давай. Тощий, как смерть. – Для Снейпа старается, – выдавливает Рон и снова уходит в безостановочное хихиканье. Гермиона закатывает глаза. Я давлюсь булочкой. Мы ещё перешучиваемся по этому поводу, пока идём на латынь; странное дело – я с лёгкостью сдаю мини-зачёт строгой, но справедливой МакГонагалл, хотя более чем уверен, что не учил слова. Если не считать сна. В который раз за день меня бросает то в жар, то в холод, но это некому заметить – усевшийся рядом Рон, который получил заслуженную «пару», влюблённым взглядом гипнотизирует спину Гермионы, и ему нет дела до того, что я смотрю на учебник, как на ядовитую змею. И хорошо. Я возвращаюсь в пустой холодный дом, с недавних пор вызывающий во мне отчётливое чувство страха, и снова ворочаюсь в постели до рассвета, пока измотанный организм не вырубается. Первое, что я вижу, проснувшись, – жирный серый паук, угнездившийся в углу на потолке. _________________________________________________________________________ 1 – В апреле 1902 года вулкан Мон-Пеле, расположенный неподалеку от города Сен-Пьер, стал просыпаться. Пробуждение сопровождалось подземными толчками, выбросами пепла и сернистого газа. Спасаясь от мучительной жары, гигантские сороконожки, муравьи и другие членистоногие хлынули из почвы вулкана в Сен-Пьер и окрестности. Миллионы желтых муравьев атаковали плантации сахарного тростника, вытеснив рабочих. Вслед за насекомыми спустились тысячи ядовитых змей, от которых гибли люди и домашние животные. Эти страшные события туземцы окрестили «библейской чумой». Оставшихся в живых после атаки ядовитых насекомых и змей добило уже непосредственно извержение вулкана, которое случилось через неделю после атаки насекомых. Почти все население города — а это 28 тысяч человек — погибло. 2 – В Англии главу университета называют по-разному (chancellor, master, principal, president, warden, rector). Остановимся на наиболее привычном для русскоязычной аудитории варианте. Кроме того, хотя это встречается довольно редко, здесь и ректор, и декан совмещают свои должности с должностями преподавателей.