Паучьи тропы

Он исчезает из поля зрения почти сразу же, будто был не живым существом, покачивающимся на ниточке паутины, а миражом или – что много хуже – галлюцинацией; я, полуслепой, верчу головой, но предметы вокруг расплываются, размазываются и стираются грани, и мне уже начинает казаться, что с моим зрением я не мог различить паука. Может быть, мне снова всё это просто приснилось… мотаю головой, ожесточённо сжимая зубы, одёргиваю себя. Думать о том, что мои сны годятся для пациента психбольницы, не хочется. Думать вообще не хочется. Я чувствую себя больным и разбитым, когда поднимаюсь с кровати, колени ноют, наливаясь холодом, словно я превращаюсь в дряхлого старика, одолеваемого артритом. Душ приводит меня в чувство, но ненадолго – в голове поселяется противный липкий морок, какой бывает после бессонной ночи, и мне приходится давиться ненавидимым мной кофе. Я одним чудом не опаздываю на занятия – впадаю в прострацию прямо в коридоре, стоя на холодном полу в одном кроссовке, и прихожу в себя, когда времени остаётся впритык. Едва успеваю влететь в закрывающиеся двери вагона, и ленивый утренний поезд тащит меня в своём нутре до нужной станции, пока не замирает, выплёвывая галдящий рой людей. А уже у ступенек университета я сталкиваюсь со своим врагом, беловолосым, белокожим и надменным Драко Малфоем. Меня подталкивают в спину, и я влетаю в него, замершего соляным столбом, по инерции хватаюсь за его плечи, Малфой крупно вздрагивает, поднимая на меня голову, на секунду на его лице – холодной восковой маске презрения – проступает почти животный ужас, но уже через мгновение он берёт себя в руки и цедит сквозь зубы: – Смотри куда прёшь, Поттер. Я хочу ответить ему колкостью, резкостью, ядом, хочу выплюнуть в него бессильную злость, копящуюся во мне день ото дня, но вместо этого зачем-то тихо спрашиваю, склоняясь к нему ближе, будто мы не стоим на виду у всех, окружённые людьми: – Ты в порядке? Один долгий, мучительно долгий миг мне кажется, что сейчас его плечи понуро опустятся, а строгий аристократический рот искривится в жалобной гримасе: «Нет». Но, конечно, этого не происходит; Малфой – каменное изваяние, ожившая скульптура, способная только на пренебрежение и безразличие – выпрямляется, вскидывает вверх острый подбородок и хмыкает: – Поттер, ты наконец-то приложился обо что-то своей пустой головой и заработал сотрясение? Отвали от меня. И руки убери. Мои щёки обжигает краской – я только сейчас понимаю, что всё это время продолжал сжимать его плечи. Отшатываюсь судорожно, почти нервно, он усмехается, но глаза – серые, как укрытый смогом Лондон – остаются равнодушными. Чеканя шаг, Малфой уходит прочь. Я смотрю на его идеально ровную узкую спину, и во мне зреет глупая уверенность в том, что он солгал. В том, что он, возможно, мог бы понять меня. В том, что с ним, возможно, тоже что-то происходит. – Гарри! Ты чего тут торчишь? Пойдём быстрее, пара вот-вот начнётся! – Рон хватает меня за руку и тянет вверх по ступенькам. Я – безвольная кукла, переломанная надвое марионетка – тащусь за ним, растерянно морщась, и не слышу ни слова из радостной болтовни, сопровождающей его слова. Мне вспоминается Снейп: чёрные волосы, чёрные глаза, чёрный плащ. Насмешливый изгиб неуступчивого рта. Взгляд, способный испугать любого. Жалящий бич языка. И – «Вы всегда можете обратиться ко мне». Знание, прячущееся в этой фразе. Я мотаю головой, что-то бросаю в ответ на выжидательный взгляд друга. Рон мрачнеет, и я закусываю губу – невпопад. На высшей математике у Вектор я почти сплю; уравнения и алгоритмы проходят мимо, я не понимаю ровным счётом ничего из них, но сейчас – под её негромкий голос и шепотки решающих примеры однокурсников – я забываюсь дремотой, и дремота эта прекрасна и сладка. У меня не болит голова, когда улыбчивая преподавательница заставляет меня очнуться от полусна мягким «Все свободны», наконец-то – кажется, в последний раз так было в прошлой жизни – мне не хочется сдохнуть от тупой пульсации в висках. – Идём на гистологию? – улыбается мне веснушчатый Рон. Прямо под подбородком у него яркий засос, и я улыбаюсь в ответ против собственной воли. Будто почувствовав, куда устремлён мой взгляд, Рон краснеет, трёт шею, неловко мычит… Я качаю головой и выдыхаю искренне: – Я рад за вас. Он смущён, как будто сделал что-то стыдное, но уже через секунду улыбается снова, и мы идём на занятие вместе, изредка перешучиваясь. Профессор Трелони встречает нас бликами огромных очков, делающих её похожими на стрекозу, и загадочным движением руки; она немного повёрнута на гаданиях и прочей сверхъестественной ерунде, и потому вид у неё вечно потусторонний, а на столе всегда ютится чайный сервиз, который она приносит с завидным постоянством (и который, стоит отметить, пользуется большой популярностью). На переменах она разглядывает оставшиеся в чашках девчонок чаинки и выносит приговор – чаще всего замогильным голосом, хотя на моей памяти ничего страшнее упавшей в лужу тетради она никому ещё не нагадала. Мы с Роном против воли фыркаем, пряча улыбки, Лаванда – любимица Трелони – цепляется за мои пальцы, весело произнося: – Давай профессор и тебе погадает! Мои неловкие возражения никого не интересуют – в руки мне почти насильно вталкивают чашку с горячим чаем, и я, прожигаемый взглядами наших девочек, готовых растерзать меня за сорванный эксперимент, со вздохом осушаю её до дна. Чай чуть горчит и остаётся лёгким полынным привкусом на языке, когда я возвращаю пустую чашку Трелони. Трелони горбится, потуже затягивает на груди аляповатую шаль, поправляет огромные безумные очки, вертит несчастную чашку так и эдак. Девочки, затаив дыхание, ждут её вердикта. – О, Гарри… – печально произносит Трелони, прикладывая ладонь к глазам, словно вот-вот расплачется. – О, мой бедный, бедный мальчик! – Что случилось? Что говорят чаинки? – волнуются девчонки, игнорируя смешки развеселившихся парней, толпятся, галдят, заламывают пальцы, бросаются предположениями: – Гарри бросит девушка? – Гарри собьёт машина? – Может, он не сдаст зачёт по анатомии? – Лаванда, его никто не сдаст. – Ну, тогда… тогда… тогда его любимый питомец умрёт! – У меня нет любимого питомца, – раздражённо влезаю я, прерывая дискуссию, и девушки разочарованно вздыхают. Трелони всё ещё молчит – тощая пигалица, способная выстреливать пулемётными очередями слов, по тысяче в минуту, молчит, хмуря брови, а потом серьёзно произносит: – Тебя выбрали, Гарри. – Кто выбрал? Куда выбрал? Гарри что, станет премьер-министром? Они веселятся, шушукаются, толкают друг друга бёдрами, Рон, уже усевшийся за парту, посылает мне кривую ухмылку, но я прикипаю взглядом к дрожащим тонким пальцам Трелони. Она не смотрит на меня, будто боится; будто избегает, как избегают прокажённых. – Выбрали, чтобы отомстить тебе за всех, – хрипло говорит Трелони, и стаи липких мурашек, подобных перебирающих лапками паукам, разбегаются по моим плечам. В наступившей тишине звук, с которым чашка выскальзывает из её рук и сталкивается с полом, кажется оглушительным. Я невольно сглатываю. – О Господи, профессор! – Лаванда хватает её за руки, забывшись. – Вы не поранились? Я сейчас всё уберу… как же вы так… И они с Парвати подметают осколки, пока Трелони приходит в себя. Ей требуется несколько минут на то, чтобы вернуть себе самообладание, и все эти минуты я почти не дышу. – Нам пора начать занятие, – наконец произносит она, выпрямляясь и поправляя очки. Она выглядит так, словно очнулась после обморока. И мне становится отчего-то страшно. – Да, спасибо, девочки, присаживайтесь. Г-гарри, тебя это тоже касается. Как вы помните, процесс превращения Т-лимфоцита в Т-иммунобласт… Шепотки позади замолкают, мои однокурсники склоняются над тетрадями, а я получаю передышку – восстановить дыхание, запретить себе искать двойное дно в словах Трелони, всего лишь увлёкшейся глупыми гаданиями, вынудить сердце успокоить ломаный ритм. Рон, сидящий рядом, никак не комментирует произошедшее, только склоняется ко мне, пока я настраиваю микроскоп, и тихо произносит: – Все эти её гадания – бред. Не бери в голову. Я и не беру. Честное слово. И вовсе не прокручиваю эту сцену в голове весь день, изредка выныривая из собственных мыслей для того, чтобы напороться на укоряющий взгляд рассказывающего о политической ситуации в стране Флитвика, или сонный – мычащего про социологию Бинса, или заботливо-испуганный – санитара анатомички Хагрида, моего большого во всех отношениях друга… Сегодня у меня всё валится из рук. Я не в силах определить границы височной области черепа, простейшее предложение выдавливаю из себя с настойчивой безрезультатностью отчаявшегося, и даже пустоголовый Локхарт, ведущий бессмысленную и бесполезную этику, на которую я имел глупость записаться, с неодобрением замечает, что я совсем не стараюсь. Будто мне есть дело. Будто мне может быть дело. Будто я… Ладони у меня отчего-то потеют, хотя в аудиториях холодно; нервы на пределе, я ловлю каждый шум, каждый звук, каждый стон петель, зачем-то изучаю взглядом однокурсников, будто ищу в них, беззаботных и весёлых, такую же настороженную растерянность, которая плещется во мне, но они – широкие улыбки, глупые разговоры ни о чём, радостный смех – выглядят так, словно их не волнует, что рядом с ними Гарри Джеймс Поттер сходит с ума. В коридоре я снова сталкиваюсь с Малфоем, и мы снова расходимся, нашпиговав друг друга льдинами взглядов. Малфой зачем-то держится за запястье, словно пытается что-то скрыть, но в зазорах между пальцами проглядывается чистая, не тронутая ни болезнью, ни раной кожа, и это так напоминает мне меня самого, что я долгую минуту стою в коридоре, вынуждая недовольных студентов обходить меня, и смотрю ему вслед. Что ж, возможно, с ума схожу не только я. Эта мысль неожиданно придаёт мне сил, как будто нет ничего более жизнеутверждающего, чем мой враг, мучающийся чёрт знает от чего так же, как я. Я прохожу мимо простой чёрной двери, украшенной лаконичной табличкой «декан медицинского факультета С.Т.Снейп», мои пальцы, подрагивающие, непослушные, тянутся к гладкому дереву, но в последний момент я одёргиваю самого себя и прохожу мимо. Как будто у Снейпа найдутся время и желание выслушивать бредни студента. К тому же Гарри Поттера. Эта мысль оказывается неожиданно кислой, как недозрелая ягода, и я присоединяюсь к Рону и Гермионе мрачным. Они пытаются выведать, что случилось, хватают меня за запястья, спрашивают наперебой: – Ну, Гарри, в чём дело? – Отвалите! – рявкаю я раньше, чем успеваю сообразить, кому и что говорю. Их лица, такие разные и такие похожие сейчас, искривляет одинаковая гримаса обиды. Я чертыхаюсь, торопливо бормочу: – Я не это хотел сказать, Рон, Герм… – Всё нормально, – ровно отвечает мне Гермиона, и всё в ней – карие глаза, кудрявые волосы – тускнеет и темнеет, словно кто-то выключил свет. – Всё нормально. Разбирайся со своими проблемами, а мы… мы, пожалуй, пойдём. Я остаюсь один на один с острым чувством вины и осенним ветром, вторгающимся под одежду. Они уходят, держась за руки, уходят, обиженные на мою резкость и моё молчание, а мне нечего рассказать им, кроме того, что их друг вот-вот слетит с катушек. Я стою, одинокий и потерянный, кажется, целую вечность. А в себя меня приводит негромкое: – Мистер Поттер, если вы пытаетесь заболеть, чтобы прогулять моё занятие, место вы выбрали неподходящее. На Северусе Снейпе – наглухо застёгнутое чёрное пальто, тёплый шарф и насмешливая полуулыбка. Он смотрит на меня с интересом исследователя, как на букашку, пригвождённую к плоскости микроскопа стеклом, на его запястье покачивается вопросительный знак ручки зонта. Я только сейчас понимаю, что замёрз, и виновато улыбаюсь, бормоча: – Здравствуйте, сэр. Я просто… думал. – О, вы думали? Какое приятное открытие, – почти беззлобно бросает мне Снейп и поднимает ворот пальто выше, прячась от промозглого ветра. – Ступайте домой, Поттер. Уверяю вас, думать можно и в тёплой комнате. Настоятельно рекомендую вам попробовать. Я отчего-то даже не обижаюсь на эту его едкость, только пожимаю плечами. И как-то так получается, что мы спускаемся в метро вместе и стоим рядом, дожидаясь поезда. Он молчит и даже не смотрит на меня, а я зачем-то разглядываю резкий римский профиль, жёсткие складки у губ, волевой подбородок. Ещё не тронутые сединой чёрные пряди. Пальцы, сжимающие портфель. Острый скол кадыка. – В приличном обществе не принято так откровенно пялиться на собеседника, – прохладно замечает Снейп, первым заходя в вагон, и я вспыхиваю, как свечка, но шагаю следом. Толпа торопящихся домой людей стискивает нас в удушливом объятии с обеих сторон, я оказываюсь прижат к Снейпу, его зонт больно и неудобно врезается мне в живот. Смущённый, раздосадованный, растерянный, я пытаюсь пошевелиться, поменять положение, только бы не прижиматься – к собственному профессору не прижиматься – так сильно, но у меня не получается. Снейп издаёт тихий смешок, тонущий в запруженном народом вагоне, на меня давят со спины, напирают, пыхтят, прокладывая себе путь вперёд, я почти распластываюсь на нём, выдавливаю неловкое-жалкое: «Извините»… Снейп фыркает мне в макушку и придерживает меня за плечо, не позволяя врезаться лбом в дверь при очередном волнении, проходящем по толпе. Я чувствую себя шпротой в банке, невозможно пошевелиться, какая-то женщина давит мне на спину необъятной грудью, но впереди – между нами ни сантиметра – холодный худой Снейп, и мне много страшнее окончательно прижаться к нему, чем попробовать оттеснить людей позади. Пытаюсь, дёргаюсь и – неудача! Снейп склоняется к самому моему уху (чёрт знает, отчего меня прошибает дрожью), выдыхает почти весело: – Не дёргайтесь, Поттер. Я не собираюсь подавать на вас в суд за домогательства. Меня это успокаивает мало, но в следующий момент вагон вновь встряхивает, и вновь лишь удерживающие меня цепкие пальцы служат мне опорой, и я почти успокаиваюсь. И даже его проклятый зонт, теперь давящий на бедро, почти не мешает. И Снейп оказывается тёплым, а ткань его пальто, в которое я утыкаюсь носом при толчке, – мягкой, по ней хочется скользнуть пальцами. Разумеется, я не рискую; я стараюсь даже не дышать, во мне то ли суеверный ужас (что сказал бы Рон, если бы узнал, что я практически обжимался со Снейпом в переполненном вагоне метро?), то ли странное ощущение покоя. Будто не меня приобнимает за плечи мужчина. Мой преподаватель. Декан. Снейп. Ублюдок, не терпящий ошибок и промахов, деспот, подмечающий малейшую неуверенность при ответе и забрасывающий вопросами, тиран, которому, как говорят отмучившиеся своё студенты, невозможно сдать зачёт с первого раза – да и с третьего тоже. Человек, которому почему-то не всё равно. Когда Снейп, протискиваясь через людей, выходит из вагона, я испытываю секундное, но пугающе яркое и отчётливое чувство потери. Мне остаётся проехать всего две станции, но они оказываются бесконечными. То ли потому, что меня больше некому придерживать за плечо, то ли потому, что я остаюсь один на один с тягучими невесёлыми мыслями. И рад бы от них сбежать, но заползают в череп, устраиваясь поудобнее, и там гниют. Я провожу вечер за зубрёжкой анатомии и засыпаю под едва уловимый мерный шелест, какой бывает, когда сквозняк волнует занавески. Мне снится что-то мутное, мрачное, тяжёлое, чья-то огромная мохнатая туша наваливается сверху, на грудь, перекрывая доступ к кислороду, уродливая морда – восемь глаз, застывшие над моим кадыком хелицеры – склоняется ближе, точно это существо, мерзкое и гадкое, хочет поцеловать меня, и я силюсь поднять руки, оттолкнуть, заставить с шипением убраться подальше!.. Плечи наливаются свинцовой тяжестью. Мечусь, придавленный к собственной кровати весом ночного кошмара, судорожно верчусь, сбиваю простыни, ищу точку опоры… тварь гортанно воркует, и это неожиданно придаёт мне сил: ровно настолько, чтобы столкнуть с себя громадину, рывком сесть, едва дыша и жадно ловя воздух, прислушаться к глухому копошению на полу, суматошно зашарить руками вокруг себя в тщетной попытке отыскать переключатель… что-то ползёт вверх с маниакальным упорством, под чьей-то тяжестью жалобно стонет матрас, я колеблюсь, не зная, вскочить на ноги или остаться, слепо отталкиваю от себя напирающего урода. Мне хочется закричать, но голоса нет – получается только глухой хрип. Я ничего не вижу, перед глазами пелена темноты, слабое зрение не различает даже силуэтов. Я не вижу, но слышу, как тварь, урча, подбирается ближе, как ходят ходуном челюсти… Боли я не чувствую. Её нет, есть только онемение, расползающееся от ключиц выше по шее, есть неожиданная судорога, сводящая плечо, и довольный клёкот Существа. Есть металл во рту, суетливые мазки ладоней по стене, нервное движение ногой – так сбрасывают с коленей упавшую на них гусеницу. Господи, господи… ну же, где этот проклятый переключатель! Когда я включаю свет, в моей комнате никого нет – только чуть колеблются занавески, повинуясь невесть откуда взявшемуся сквозняку, и гадким теплом ощущается участок простыни, на котором устроилась тварь. Никого нет, но, вставая на ноги, я чувствую, как секундным жаром опаляет оцарапанную шею. С колотящимся в горле сердцем и трясущимися руками я бреду в ванную; содранное с постели бельё, не достигнув корзины, падает на пол, за ним – господи, господи, господи – падаю я, плечо пульсирует и ноет, я вжимаюсь носом в зеркало, выворачиваю шею, выискивая след… Крови почти нет – крохотное пятнышко стирает прикосновение пальца. Но ранка – аккуратная, маленькая, круглая – остаётся. Я заклеиваю её пластырем и сижу в ванной до утра, не находя в себе сил и смелости заглянуть в спальню. Пускай трусливо. Пускай жалко. Пускай. Я, наверное, ещё никогда не выходил из дома так рано, как сегодня. И, наверное, никогда с такой тщательностью не оборачивал вокруг шеи тёплый шарф. Улица – пустое серое месиво – безлюдна и равнодушна к моим проблемам, под ногами, когда я, забывшись, неосторожно ступаю на газон, хрустит уже пожухлая трава, редкие прохожие провожают меня ленивыми взглядами. В голове туман, меня трясёт и шатает; мне кажется, ещё немного, ещё чуть-чуть, и я – неловкая поза, раскинутые в разные стороны руки – рухну на ходу, выроню сумку, разлетятся веером тетради и учебники. Вставшая перед глазами картинка оказывается такой яркой, что я замираю, и в меня едва не врезается какой-то немолодой мужчина, спешащий по делам. – Аккуратнее! – бросает он мне, торопливо сворачивая вправо, а я смотрю ему, невысокому и тщедушному, вслед, и в глазах у меня двоится. Он не спрашивает, в чём дело, и не предлагает помощи. А мне она, наверное, нужна. Снейп. Снейп, Снейп… Стискиваю зубы, вынуждая себя шагать быстрее, прикрываю глаза. Может быть, мне и правда стоит пойти к нему. Может быть, мне стоит содрать с шеи пластырь, под которым всё печёт и пульсирует, и сказать: «Посмотрите. Посмотрите, что со мной сделала тварь из ночных кошмаров. Посмотрите, что со мной сделало существо, которого не существует». И, может быть, он даже не обзовёт меня сумасшедшим и не постарается упечь в психбольницу. Может быть, там мне и место. Я чудом не проезжаю свою остановку, а когда выхожу из подземки, неожиданно яркий свет тусклого, блёклого, ленивого лондонского солнца ослепляет меня, и на секунду я – дрожащие пальцы, едва держащаяся на плече сумка, ладонь, прижатая к шее – кажусь самому себе кротом, выползшим из норы. Или пауком. Меня передёргивает от отвращения и брезгливого, гадкого страха, гнездящегося под горлом, и я заставляю себя идти опять – идти, идти, переставляя ноги, идти, игнорируя усиливающееся жжение, идти, не глядя на людей, которых я задеваю, и не слыша их недовольного бормотания за спиной. Возле кабинета меня никто не ждёт. Конечно. Рон и Гермиона обижены, они сели вдвоём, ряды перед ними и позади них заняты. Ничего. Ничего. Я и не хочу сейчас ни с кем общаться. Сажусь на первый ряд, прямо под носом у Снейпа, и мне плевать на смешливые шепотки за спиной. Выуживаю из сумки учебник и тетрадь, склоняюсь так низко, что отросшие пряди лезут в глаза, но – какое счастье – скрывают лицо. Поправляю шарф, прижимаюсь пересохшими губами к плотной ткани, тяжело выдыхаю. Строчки пляшут перед глазами. – Эй, Гарри, – Невилл касается моего плеча и чуть виновато улыбается: он сел рядом с Роном, но подошёл ко мне, значит, не поддерживает бойкот. Я благодарен ему за это до дрожи. – Ты выглядишь больным. Может быть, отпросишься с занятия и сходишь к врачу? Серьёзно, мне кажется, даже у покойников не такой серый цвет кожи. – Всё в норме, Нев, – я легко сжимаю его запястье и выдавливаю из себя улыбку. – У меня просто… плохой день. – Оставьте обсуждение своих проблем и житейских неурядиц на перемену, мистер Поттер, – холодно произносит возникший будто бы из ниоткуда Снейп и вздёргивает бровь, глядя на Невилла. Его голос приобретает вкрадчивые, едкие нотки, в тоне звенит металл. – Мистер Лонгботтом, занятие уже началось. Невилл, сглотнув, торопливо садится на своё место под негромкое «Мисс Патил, вы, я вижу, хотите ответить? Извольте». Я – нелепый и почти гротескный в этом шарфе и растянутой футболке – остаюсь одиночкой, осмелившимся сесть на первый ряд. Стискиваю пальцами форзац учебника, жду, когда меня вызовут; Снейп не из тех, кто прощает неподготовленность. Он и вызывает. Стоит, скрестив руки на груди, высокий и неприступный, строгий и резкий, оглядывает студентов, будто выискивая новую жертву, останавливается на мне. Медленно произносит: – В прошлый раз готовы были не все. Сейчас у вас есть возможность реабилитироваться. Мистер Поттер, прошу. Я выучил. Я выучил настолько хорошо, что сводит зубы, а в голове – мешанина из обрывков фраз. Выпаливаю как на духу, не давая себе даже секундной передышки, говорю, говорю, говорю, заведя руки за спину и нервно заломав пальцы, говорю, потому что знаю – если он увидит в моём ответе слабое место, мгновенно вклинится туда с тысячей вопросов. А потом изогнёт надменно-насмешливо чёрную бровь, возьмёт чёрную тетрадь, в которой с дотошностью педанта отмечает подготовку каждого студента, и выведет жирное «Т» напротив моей фамилии. Я знаю. Это под моими веками, когда я прикрываю глаза. Но он не вставляет вопросов. Мне даже кажется, он вообще меня не слушает: взгляд у него гипнотизирующий, змеиный, но какой-то отсутствующий. Когда я заканчиваю, он встряхивает головой и командует: – Садитесь. Мистер Уизли, ваша очередь. Рон – неловкий, смущённый, с некрасивыми пятнами румянца на щеках, едва не падает, пока выходит на кафедру. Снейп на секунду закрывает глаза: выученный мной досконально жест абсолютной усталости от всех этих кретинов. И я внезапно для самого себя смотрю на мрачного, угрюмого, безжалостного преподавателя со странным пониманием. И он отвечает мне долгим взглядом перед тем, как отвернуться к Рону и в безмолвном приказе скрестить руки на груди. Рон отвечает путано и сбивчиво, сыплет заученными фразами и замолкает, вставляет долгие «э-э-э» между словами, чешет в затылке. Так ведут себя те, кто учил предмет за десять минут до начала занятия. Я знаю это. И Снейп знает. Когда Рон начинает нести околесицу, Снейп прерывает его взмахом руки, устало трёт переносицу и очень тихо – так тихо, что его не было бы слышно, не стой в аудитории гробовая тишина – произносит: – Анатомия – это невероятно сложная и многогранная область медицины. Её невозможно заучить, тем более, – я чую кожей лёгкое пренебрежение его тона, – не имея к ней никаких способностей. Её нужно понять. Если вы не в состоянии сделать это, мистер Уизли, что вы забыли на моём факультете? Рон багровеет, бессильно открывает рот, где-то позади отважная Гермиона восклицает: «Но, профессор..!», а я ловлю себя на отвратительной, жалкой, недостойной мысли о том, что мне Рона не жаль. Совсем не жаль – ни капельки. – Мисс Грейнджер, будьте добры, сядьте и замолчите, – льдом его голоса можно изрезать ладони, я почти задыхаюсь, таким холодом меня опаляет изнутри. Снейп не смотрит на меня, его хищный разозлённый взгляд прожигает Рона, и Рон съёживается, будто стремясь уменьшиться, уйти от чудовищной хватки глаз преподавателя. – Сдать школьные экзамены на неплохой балл и поступить сюда – только полдела, мистер Уизли, – продолжает Снейп. – Вы выбрали профессию, которая подразумевает под собой очень важное качество: ответственность. И его я в вас не вижу. По-вашему, я учу вас чему-то неважному? – он – высокий, крючконосый, разъярённый – подобен коршуну, чьи когти вот-вот сомкнутся на плоти кролика, и меня передёргивает от этого сравнения. – По-вашему, какую-то тему можно недоучить, а какую-то и вовсе пропустить, полагаясь на то, что вас по ней не спросят? Он страшен в гневе, хотя не кричит. Но голос, голос, тон этот – тон, полный разочарования, ярости и металла… – По-вашему, когда вам нужно будет спасать чью-то жизнь, вы сможете отговориться фразой «Эту тему я не понял, а ту не выучил»? – даже странно, как этот человек умеет держать себя в руках: у него внутри всё клокочет, но голос ледяной, а на лице – маска пренебрежительного равнодушия. Я сжимаю пальцами собственные колени, и ранка на шее печёт и ноет. – По-вашему, когда на вашей совести окажется чья-то смерть, вы сумеете оправдаться перед самим собой? Кто-то из девочек тихонько всхлипывает. Рон давится словами, междометиями, стыдом и ужасом. Снейп опирается на кафедру, точно ему вдруг стало тяжело стоять, закрывает лицо ладонью и сквозь пальцы бросает: – Все свободны. Можете идти. На следующем занятии контрольная по всему пройденному материалу. Испуганные, разозлённые его тирадой, перешёптывающиеся, они уходят. Герми обнимает Рона, почти на буксире оттаскивая прочь, Невилл задерживается на секунду в дверях, глядя на то, как я поднимаюсь и неторопливо убираю учебник в сумку, но сбегает почти сразу же: он слишком боится Снейпа. Он так и стоит, не отнимая ладони от лица, неловко горбится, это не тот Снейп, которого я знаю, я не видел в нём раньше этой слабины и этого надрыва; будто он сам – безупречный, холодный, черноволосый Северус Снейп – когда-то допустил ошибку и позволил кому-то умереть. Мне нечем дышать. – Поттер, – а взгляд у него по-прежнему хищный, – я, кажется, всех отпустил. Неужели не горите желанием присоединиться к однокурсникам и обсудить старого ублюдка? Я вспыхиваю, смущённый и растерянный, прижимаю к груди сумку и отрицательно мотаю головой. Делаю шаг к нему. Смотрю почти жалобно, почти умоляюще, ну же, профессор, мне просто некуда больше пойти, я скоро сойду с ума. И шепчу едва слышно, боясь собственного решения: – Вы говорили, что я могу обратиться к вам. Что, если понадобится… Его взгляд – хлёсткий взгляд, отравленный пониманием – заставляет меня осечься. Снейп приближается ко мне, порывистый, резкий, в пальто, развевающемся за спиной, стискивает мой подбородок, зачем-то вглядывается в глаза. Я не знаю, что он ищет там, но разматываю шарф, сдираю пластырь, морщась от боли. – Поттер, – хрипло произносит Северус Снейп. – Боже правый, Поттер, почему именно вы. Я не знаю, что это значит и как мне следует ответить; его пальцы – холодные чуткие пальцы, неожиданно осторожные, хотя меньше всего на свете я ожидал от Снейпа осторожности – ложатся на мою шею, повторяя контуры ранки, и я дрожу, и мне почему-то кажется, что она стала чуть больше. Будто она… растёт. – Что мне делать? – тихо спрашиваю я, и его спина каменеет. Я даже не спрашиваю, что это. И почему мои ночные кошмары, бредни сходящего с ума мальчишки, становятся реальными. И почему он выглядит так, словно я вот-вот взойду на эшафот. Он почти отшатывается от меня. Запахивается в пальто, вновь становясь прежним ядовито-безразличным Снейпом, с потрясающим цинизмом отвечает мне: – Что вам делать, Поттер? У вас есть два пути: позволить этому, – он не прикасается ко мне, но я чувствую отзвук невольной ласки его пальцев, – уничтожить вас или начать с этим бороться. У меня идёт кругом голова, я не понимаю, что происходит, аудитория вокруг вертится, изгибается, раздваивается… Он цепко сжимает мои плечи, пытливо заглядывая в моё лицо, в моё серое, осунувшееся, исхудавшее лицо полутрупа, и отрывисто бросает: – Возьмите себя в руки. Вы не один. Я помогу вам. Постараюсь помочь. Я поднимаю на него больные глаза и выдыхаю то, за что мне будет стыдно ещё очень долгое время: – Мне страшно возвращаться домой. Его лицо – изысканная фреска, маска на грани божественной красоты и божественного уродства – не выражает никаких эмоций. Только руки, лежащие на моих плечах, держат так цепко, точно он боится, что я упаду. Я действительно не уверен, что смогу стоять на ногах без поддержки. Снейп морщится, будто уговаривая самого себя, и кивает: – Пойдёмте, Поттер. Мы рискуем опоздать на поезд. Понимание прошибает меня током, я мотаю головой, всё же вырываясь из его хватки, отступаю на шаг, тяжело опираюсь на парту, торопливо бормочу: – Я не это имел в виду, так нельзя, вы… вам… – Хватит мямлить! – на секунду в его голос врывается ярость, но он закрывает глаза и усмиряет её. А потом продолжает уже спокойнее, хотя острая сталь ещё звенит в его голосе и грозит исполосовать меня. – Послушайте, Поттер. Вы представления не имеете, с чем вас угораздило связаться. Это… если будет угодно, сила, стократно превышающая человеческую. Вы вернётесь домой, – его взгляд обжигает, – и как ни в чём не бывало ляжете спать. Принесёте этой силе себя, беспомощного и уязвимого, на блюдечке. Позволите себя уничтожить. Вы этого хотите? Я смотрю на него непонимающим, испуганным, изумлённым взглядом, и Северус Снейп, прижимая ладонь к лицу, почти стонет: – Он же почти ребёнок, Господи. Я не успеваю возмутиться – он берёт себя в руки раньше. И, застёгивая пальто, холодно бросает мне: – Или вы идёте со мной, или уходите из кабинета прямо сейчас. – Вы же мне расскажете? – по-детски наивно спрашиваю я, заматывая шарф. Северус Снейп трёт переносицу, подхватывает портфель и, подталкивая меня к выходу из аудитории, на секунду задерживает ладонь на моей спине. Прикосновение обжигает даже через одежду. Наверное, это «да». А даже если бы и «нет»… Даже если бы.