Форменное безразличие

Заскочил погостить, как на юг, да увяз. Помолчим, раз язык - волапюк, новояз. Толмачи тут не переведут моих фраз, не амур близорук, демиург - пидорас. Ведь ты меня знаешь, как облупленного: лупы, буквы, слова, мой внутренний ад, что Испачкан и вымазан ядовитою жвачкою с привкусом забытой заначки под плинтусом. Нечего жалеть себя всем бывает так тошно. Ну-ка громче песни, смех, горланим нарочно! Топчемся на месте - беговая дорожка. Ты то готова проклясть меня, то снова за грусть, В этот раз все как раз, я не новый Прокруст. - Oxxxymiron - "Волапюк".

Женя неловко переступает с ноги на ногу, поднимает руки к лицу и выдыхает на сжатые в кулаки ладони - Петербургский август никогда должным образом не был похож на последний месяц лета. Из приоткрытой двери черного хода забитого под отказ Opera Concert Club слышна спутанная какофония звуков, изредка можно только разобрать надрывное "еее бой" и глухие биты. По спине - холодок и мурашки от пронизывающего ветра. Руки трясутся. Женя передергивает плечами и крепче сжимает несколько крупных купюр в правой ладони, пряча ее в карман худи. На ум - аналогия только с фильмом "На игле" с Юэном МакГрегором в главной роли. Сейчас бы капюшон на голову и опасливой трусцой, оглядываясь, за ближайшие гаражи вмазываться приобретенным богатством. Сутулый тощий парень, собирательный стереотипный образ дилера, неторопливо кусает обветренные губы и роется в поясной сумке. Женя переступает с ноги на ногу и кусает щеку изнутри. Сердце колотится как бешеное. Оглядывается по сторонам без особой надобности: вряд ли в здешней тусовке, где принято ебать чужих теоретических жен и мам, хоть кто-нибудь начал бы читать морали, увидев творящийся позади клуба беспредел. Она бы тоже не стала, но волны отвращения накатывают одна за другой, когда худое лицо, светя желтоватыми зубами в свете одинокого фонаря над дверью, двумя пальцами выуживает крохотный - не больше длины Жениного мизинца - пакетик с каким-то порошком и в извращенно заигрывающей манере трясет его на расстоянии от ее лица. Приходит мысль высказать ему за поведение - на вид-то парню не больше лет двадцати - и отвести за шкирку к родителям, чтобы вправили мозги, но она вовремя вспоминает, что это далеко не ее территория. Посредник. Женя выдает парню смятые купюры сверх суммы, "на чай", чтобы помнил в случае чего, что молчание - золото. Снова гадливая улыбка желтых зубов. Внутренне передергивает. - Ты уверена, что он сможет выступать под этим? - внутри бара, несмотря на гул голосов и музыки в основном зале, становится спокойнее. Женя поднимает глаза - Саша смотрит с сомнением в глазах, меж сведенных в напряжении бровей пролегла глубокая складка. Задумывается она лишь на секунду, но быстро перестраивается и беспечно пожимает плечами, равнодушно подносит к глазам пакетик. Не принимать абсолютно ничто, происходящее по ту сторону, близко к сердцу. - Мирон знает, что делает. Если он уверен, то я тоже. Напряженный немой диалог глаза в глаза. На первых порах брака эта игра в гляделки казалась чем-то вроде способа передачи мыслей не вербально. Сейчас связь захирела - видимо, провода износились - но Женя чувствует напряжение. У Саши серые прищуренные глаза и сегодня они выражают сомнение. Она продолжительно смотрит на пролегшую складку в районе переносицы. Подойти, подтянуться на носках, опершись руками на покатую грудь, и чмокнуть в щеку. Невербальное заверение в контроле над ситуацией. Слабо пройтись ладонью по русым волосам. Напряжение падает. Из-за спины Ткача доносится надрывное "еее бой" уже явно подвыпившего Оби. Растущая с каждой минутой толпа разрывается разношерстными криками и смехом. Темный коридор гулко отзывается эхом несмелых шагов. Шум толпы тонет помехами на периферии. Рукой опереться о стену справа, вытянуть перед собой, ожидая подвоха в полутьме. Виден только луч света, падающий из едва приоткрытой двери подсобной комнаты. Ладонь сжимает пакетик с порошком крепче, чтобы унять позывы смыть его в ближайшем толчке. Мирон ведь знает, что делает. Она привыкла верить ему. Последние, уже быстрые шаги и скрип открывающейся двери. Мирон Янович, чуть поджав ноги к груди, сидит, привалившись спиной и затылком к стене, отсвечивая своей 1703 на выгнутой шее. Сидит на каких-то деревянных коробках. Женя замечает куски мишуры и прочие блестящие, светящиеся и искрящие декоративные атрибуты по углам и коробкам. Не реагирует на ее появление от слова совсем. Глаза прикрыты, пушистые ресницы слабо подрагивают. Женя протягивает руку в попытке кинуть пакет ему на ноги. Нет. Не так. Не должно это выглядеть, словно она сама протягивает ему дрянь, которую адски хочется уничтожить непосредственно до употребления. Своими собственными руками. Нет. Нужно, чтобы он сам решил, брать или нет. Нужно, чтобы было время передумать. - Принесла? - поднять глаза с пальцев (облупившийся черный лак), нервно теребящих пакетик, упереться взглядом в белые с голубой сердцевиной шары навыкате. Переплетенные забитые чернильными буквами пальцы у живота. Рука непроизвольно взлетает ко лбу в порыве сжать переносицу. Вспомнить, что нельзя выпячивать свои слабости. Усталый выдох. Она кладет сомнительную вещицу на стоящую ближе всего коробку. За спиной слышится шорох мишуры, когда она уходит обратно вдоль по темному коридору. Сигарета дотлевает спустя несколько глубоких, смешанных с кашлем затяжек. Женя душит тихой усмешкой мысль, что стоило все-таки, раз уж сам Оксимирон башляет, затариться у того малолетнего объебоса парочкой косяков, а потом раскурить в одиночестве или на пару с мужем, внутренне считая, сколько раз она малодушно ловила себя на идее бросить все и уйти. Бросить этот неподвластный логическим и математическим законам мир творца за семью печатями. Когда двери были закрыты, внутреннее убранство казалось куда более радужным и волнующим. Вот он - неизвестный, недоступный мир творца, мир искусства, где в темной комнатушке с утра до вечера шелестят разлетающиеся исписанные листы с проникновенными строками будущих шедевров. Вот он - весь такой искрящийся и парящий, весь пропитанный вдохновением и перезвоном диснеевских колокольчиков мир. Вот он, в темной комнатушке, в прокуренной кухне старой питерской квартиры, на дне чайной чашки, полный смехом, жизнью и силой. Двери восприятия Олдоса Хаксли раскрываются и бившийся тонким лучом сквозь едва приоткрытую дверцу скудный родник разливается, как Нил в половодье. Египтяне ликуют, готовят возделы и славят Осириса. Двери раскрываются и изнутри смердит. Смердит в спертом воздухе со взвешенным в нем алкоголем и тяжелым запахом дыма. Дымовая завеса и случайные девки на одну ночь. Порочный круг на дне опустевшей чайной чашки, содержимое которой точно такого же цвета как разлитый на осколках на деревянном полу виски. Двери раскрываются и сыпется порошок всех цветов. Мишура тускнеет, перезвон колокольчиков вещает заупокойную мессу. Вот он - мир творца, изнаночный мир сущего бытия со всеми его пороками, тщательно скрываемыми каждым человеком, со всем лицемерием и ложью якобы во благо, со всей этой грязью, дерьмом, мочой, которой окрашивают стены в попытке запечатлеть солнечный свет на вертикальных поверхностях. Изнаночная сторона жизни каждого отдельно взятого человека - вот он мир творца, где тот барахтается, разгребает и ныряет на самое дно болота из отборного дерьма, самого омерзительного и смердящего. Вот он - творец, часто не справляющийся с собственными пороками и вынужденный разбирать и тыкаться носом в чужие, слабеющий, кашляющий в рукав толстовки, обдолбанный, вмазанный эйфорией перед очередной победой, но с уязвимым тылом, открытой спиной, откуда могут напасть. Глаза открываются словно по щелчку - приход от мыслей и без воздействия травы оказывается чудовищным. Тот, кто сражается с чудовищами, должен сам постараться, чтобы не стать одним из них. А они тянут, жадно тянут, готовые урвать хотя бы кусок. Ебаный Данко и его безмозглая толпа. В мире слишком много по-настоящему ироничных, едва ли не гротескных метафор, внимательно анализируя которые можно легко прийти к выводу об исходи любого действия, любого сюжета. Смотря на пастуха, выгуливающего стадо овец, можно увидеть, каким будет последствие твоей ожесточенной борьбы с чудовищами. Больная интеграция с овцами. Вот оно, подлинный мир творца - изнанка существующего мира, и пока его ясные незатуманенные глаза широко раскрыты, он всегда остается самым уязвимым и парадоксально самым сильным в своей же ловушке. Ожидания почти всегда во много раз превосходят действительность. Звон и переливы за закрытыми дверями и в темноте кажутся соловьиной трелью, но стоит включить свет, толкнуть дверь и вот они - эти лужи пота, крови, трель из болезненных стонов, кашля, обессиленного рычания и самого глубокого напряженного молчания. Вот они - едкие фразы. Вот она - ебучая мишура, увидев которую Есенин бы не придумал ничего лучше, чем обмотать один конец вокруг шеи. Вот он мир творца, где детские воспоминания о Рождестве становятся внутренним манифестом из гноя и желчи, обращенного к лицемерным и безмозглым животным. Мир творца, где каждая дверь существует лишь для того, чтобы скрывать последующую и так до бесконечности, если не существует семь кругов Гете или девять Данте. Эти круги - на воде. Вилами писана каждая причина, по которой раз за разом стоит открывать эти двери. Женя проводит мысленную параллель между собой и Мисти Клейнман*, такой же вдохновленной в прошлом дурой, которая начала сходить с ума, оказавшись в подноготной своего придуманного мира. Сигарета уже давно тухнет, даже дым не вьется, а пальцы все машинально сминают окурок, пачкаясь черным. Она договаривается о концертах и встречах, проводит консультации, проводит душевные беседы, проводит недели вдали от по идее любимого мужа, выслушивает и советует, носит груз чужих загонов и эйфории, пропускает через каждую клетку, отравляя свой разум и впоследствии организм в попытках вывезти и не подать вида. Запирается в туалетах, чтобы просто побыть одной и избежать наплывов нервного срыва. Запирает свои собственные двери одна за другой, чтобы оказаться поглубже в сердцевине и ни носу наружу. Но упрямо вылезает обратно, беседует с фанами, грызется с прессой, покупает "разгон", вызывает шлюх, подставляет плечо как опору и подушку для сна. Ни секунды, чтобы встать и обдумать мотивы. Стоит ли овчинка выделки? Что-то покатое и твердое бодает в правую лопатку. Звуки глухих басов изнутри забитого клуба снова врываются в будто обложенную полиуретановой прокладкой черепную коробку. Дуновение теплым воздухом в шею - мурашки вниз по позвоночнику. - Драго начнет через пятнадцать минут, - низкий голос за спиной и дыхание в шею. А вот и он - местный творец с черными дырами, засосавшими в себя голубую ясную сердцевину. Когда глаза не ясны, когда затуманены, наверное, не так хуево ими смотреть - двери немного прикрываются. Оксимирон и никак иначе встает рядом, плечо к плечу, упираясь спиной в холодный кирпич внешней стены. Женя мнет в пальцах окурок, снедаемая мыслями и желанием спросить - ведь он знает так много, может быть, знает и причину, по которой она все еще здесь. Как там говорила Кортни Лав? Понимать и любить рок-музыканта может только рок-музыкант? Аналогичная ситуация, наверное, с любым творцом, обреченным быть понятым лишь себе подобными. Но она вроде понимает его. Не понимает только себя. Что есть такого во всем этом дерьме, этой грязи в пусть и практически равной в смеси с дружбой и другой положительной хуйней, что она так рвет на себе волосы, так близко принимает к сердцу и готова пойти до самого конца и не вернуться, но не бросить все это? - Надо думать, когда ты умудришься прищучить кого-нибудь, я буду человеком, который без вопросов принесет лопату и поможет закопать труп. И этот грозный творец смеется тихо, ластится, как прирученный тигр на его же спине, потираясь холодным носом и лбом о скулу; игриво бодается и в порыве внезапной нежности, скрашенной, видимо, действием опиатов, шумно вдыхает запах кожи около нижней челюсти. Пятно утренних духов. Замирает, согнувшись, уткнувшись холодным носом в шею. Это уже совершенно неважно, это лишь фантомные боли: даже спустя внушительное количество времени от его внезапных порывов иногда так и тянет выкурить всю пачку. Адски хочется закурить, когда слабо вздымающееся от дыхание теплое тело с помутненным рассудком слабо шевелится, тянет свои оголенные руки поперек спины и живота и обхватывает в кольцо, прижимая к себе. Сердце за ребрами колотится как заведенное. У него колотится. Муродшоева ловит себя на мысли, что в контроле над своим сердцебиением и любыми реакциями на любой стресс она скоро достигнет совершенства. - Давай... - он сглатывает, в голосе слышится улыбка, кольцо сжимается крепче. - Давай, когда все проблемы решим, сходим куда-нибудь. В тот стрптиз-бар, например, поищем твоего карлика Фридриха. Побазарим с дядей за теорию о сверхчеловеке и ебнутых нацистах. Его макушка плотно упирается в бок ее шеи - великий Оксимирон будто совсем плохо стоит на ногах, крепко вжавшись в нее сбоку, обвернув своими руками. Это пройдет, это лишь первичная эйфория, минут десять-пятнадцать - не дольше. Женя молчит, но позволяет себе схватиться пальцами за его предплечье, прижавшее скрещенные руки плотно к груди. Кривое, косое дерево-паразит и его новая жилплощадь, в которую оно стремится врасти, чтобы остаться навсегда. Осталось только решить, кто тут паразит, а в кого врастают. - Почему я все еще здесь? - она говорит это не ему, просто в прохладный питерский воздух. Мирон сейчас где-то очень далеко, очень глубоко, за сотней дверей, в самой сердцевине себя, пока его "альтер-эго" покачивается на опийных волнах. - Ты со мной, - вот так просто. Женя прикрывает глаза и качает головой, беспомощно усмехаясь. Драго вот-вот выйдет баттлить. Мысль приходит совершенно некстати. - И что я с этого имею? - этот парень, не совсем Мирон, отвечает будто совсем искренне то, чего бы Федоров не сказал, но в то же время как-то не так, на свой ненормальный лад. - Меня, - выдох в оголившийся под воротом худи участок между плечом и основанием шеи. Усмешка. - Пиздеж. Еще вопрос: кто кого имеет? Он не пьян - опьянен. С ним сейчас легко разговаривать на настолько скользкие темы, потому что по сути этот парень - не совсем тот, кем она его знает. Говорят, легко открыться малознакомому человеку, гораздо легче, чем другу, знающему тебя как облупленного. Молчит, сопит в чувствительную кожу у основания шеи. Гулкие басы и галдеж голосов внутри клуба. Она определенно поможет ему прикопать пару трупов, если возникнет острая необходимость. Пока один сражается с чудовищами на тернистом пути, задача другого спина к спине пятиться за ним, не смыкая глаз и не видя этой дороги, неустанно защищать тыл, не позволять этой дряни напасть со спины и уничтожить. Если он кого-то пришьет, ей волей-неволей придется искать ебучие лопаты и живописное местечко в лесу, полагаясь на гребаного Данко, не видя ни смысла, ни пути, но верно следуя за ним нога к ноге, спина к спине, позволяя вести вперед, тщательно заметая следы за ним. Доверять и защищать. Это не дает ответа на вопрос - зачем? Зачем Сэм добровольно следовал по опасному скалистому пути в Мордор, неустанно защищая и спасая ебучего Фродо? Для кого-то - дружба, для кого-то - любовь, слепое обожание или зависимость, глупость или тайная выгода. Это не акция от посла доброй воли, а она не причисляла себя к упоротым аскетам и выебанным альтруистам. Большой вопрос, держалась ли бы она так отчаянно за свое место, не будь рядом хитровыебанного Жида. Женя озвучивает этот вопрос в голове и поворачивает голову в сторону выпрямившегося Кокси. Черные бездны смотрят в немую пустоту дворов-колодцев Питерских старых домов, расстилающихся прямо перед клубом, его задней, безлюдной стороной. Брови сведены, образуют глубокую складку на переносице. Взгляд непроизвольно падает на губы, когда Оксимирон оборачивает лицо к ней. Что она со всего этого имеет? Непроизвольно облизнуть свои, пересохшие и обветренные, бывшие накрашенными как у настоящей прекрасной девы еще, наверное, в далеком Мезозое, когда приоритеты были иные. - Геш? - ей мерещится, что он слегка склоняет голову. Зажмурить глаза, отступить на шаг, упереться задницей в железные дряхлые перила, ведущие в подвальное помещение с улицы. Прочь, наваждение. - Иди. Раздражает эта озабоченная вовсе не в тему складка меж бровей. Протянуть руку и провести пальцем от лба до середины орлиного носа, разглаживая. - Драго начинает, забыл? Пошли, - совершенно панибратски и, наверное, немного не рассчитав силу хлопка по его плечу, Муродшоева заруливает в бар, выдыхая на ладони и проходит ближе к образовавшей кольцо толпе. Окс теряется где-то среди плотно обступивших пару в середине тел. Замерзшие пальцы хватают теплую ладонь уже занявшего место на краю толпы Саши и слегка сжимают. Он улыбается, приобнимает за плечи и целует в висок. Откуда-то из самой кучи слышен голос Тимарцева. Женя окидывает глазами кучу голов в поисках другой лысой черепушки, мельком обнаруживая едва ли не в первых рядах за Драго. Конечно, она принесет ему лопаты, чтобы прикопать труп. И разумеется, заметет все следы. И пойдет в Мордор и даже поведет сама, если глаза у него снова окажутся парой слепых черных дыр.