Форменное безразличие

All my friends always lie to me. I know they’re thinking: You’re too mean, I don’t like you, fuck you anyway, You make me wanna scream at the top of my lungs! It hurts but I won’t fight you - You suck anyway. You make me wanna die, right when I When I wake up I’m afraid, somebody else might take my place, When I wake up I’m afraid, somebody else might take my place, When I wake up I’m afraid, somebody else might take my place... - The Neighbourhood - "Afraid".

- Ya alright? - Yep, never better. Плеснуть в лицо ледяной водой, игнорировать пробившую дрожь. Повторить. - Ты как, Женек? - Порядок, Вано. Как всегда. Таблетки рассыпались по кафелю в ванной - опустись на колени и подбирай по одной. Горстями заталкивай в глотку, давись, запей сырой водой. Замереть в углу на корточках, зажимая пальцами гудящие виски. Синий свитер крупной вязки не греет, лавандовый запах раздражает ноздри. Колет кожу. Неприятно. Неприятно смотреть в отражение в зеркале. Синяки, круги, мешки. Плеснуть в лицо ледяной водой, игнорировать пробившую дрожь. Повторить. Просто к слову: транквилизаторы дают временный эффект, желанный аффект. Это химия. Эта химия заталкивает нарастающий ком в середине живота как можно глубже под ребра, охлаждает разрывающий пыл. Не уничтожает. В планах на вечер в переписанном от корки до корки ежедневнике: проверить twitter, ответить на вопросы, обговорить рабочие моменты с oxxxyshop`ом, затариться в продуктовом, приготовить ужин, дочитать Хаксли, выблевать не по размеру засевший в полости живота ком нервов. Один сплошной ком нервов, пульсирующий дрожью в конечностях, обкатанный химикатами, живой. Иной раз не ясно, что хуже: когда ебашит, что не спасают даже вещества, или когда перестаешь чувствовать вовсе. Ком давит, хочется выблевать - страшно лишиться ощущения, что жизнь все еще присутствует в теле и мозговом центре. В ушах бьет его голосом: ты себя изводишь, а смысл? А как быть, если, кажется, только это помогает держаться на плаву. Это нездоровая херня, но "изводишь" отныне - синоним спасательного круга. Never better. В офисе ВМ по утрам кромешный штиль и нездоровая полутьма. Первым делом включить иллюминацию мигающих ламп на потолке. Туры откатаны, дизайны мерча разработаны, в социальных сетях непривычное затишье. Женя ловит себя на мысли, что уже долгое время смотрит на Евстигнеева, бесцеремонно затягивающегося сигаретой прямо в холле, выдыхающего на дышащий на ладан фикус у кресла, и что упустила добрую половину его оживленной беседы с Дарио. Тот воспроизводит щелчки скорлупы от лежащей на его животе кучки фисташек. Щелкает, сдавленно матерится, когда они не раскрываются, и кидает бракованные в Вано. Как по щелчку пальцев вернуться в реальность и обнаружить, что фисташковые баталии переросли в не иллюзорную картину Третьей мировой -Россия\Португалия. - Cut it out. Искать в ежедневнике запись о причине встречи в офисе ВМ и не найти. Проверить телефон на наличие новых сообщений и непринятых вызов. Пусто. Женя тупо пялится в светящий буквами "Huzzband" контакт Саши на дисплее телефона. Последний звонок был неделю назад, спустя три дня после его отъезда. Женя поднимается на ноги и закидывает на плечо рюкзак. Слоу мо. - Куда это ты намылилась, душа моя? - Ваня опускает бывшие сложенные за головой руки, садясь прямо. - Домой, наверное. Я не знаю, где мой дом. - А встречать батьку с сольцой и стриптизершами в каравае кто будет? Порчи не понимает ни бельмеса, но одаривает подругу озадаченным взглядом темных глаз. Взгляд в ответ. Кривая усмешка. Поправить лямку. - У батьки еблет треснет с каравая, - салютует двумя пальцами от виска, спиной чувствует, как парни переглядываются. Через плечо: - Как приедет, передайте "привет", и что я заманалась и пошла досыпать. Кот тычется мохнатой башкой в левую икру, трется и мурчит, выпрашивая еду. Подключается второй - нестройный дуэт воющих голосов. Женя силится зажечь спичку над конфоркой, чтобы претворить в жизнь планы по готовке ужина. Ужин на одного. Спичка чиркает по боку коробка со слабыми искрами без воспламенения. А смысл? Женя ловит себя на том, что начинает просто бездумно возить кремниевой головкой по коробку, не прилагая никаких усилий, чтобы зажечь. Ужин на одного. А смысл? Пакет с купленными продуктами уныло сбился у дверного проема кухни. Смысл в ужине для одного? Разрозненные мысли снуют по черепной коробке. Можно было бы позвать Крис и устроить чисто женский вечер с вином и фильмами. Можно было бы узнать, где зависает окситабор с вожаком стаи, и отправиться развлекаться с ними. Можно было бы уехать в Киев. А смысл? Прижать ладонь к животу, под ребра нажать. Ком снова разгорается, разрастается. Ладони упираются в столешницу, голова безвольно опадает. Тишина и ставший слишком назойливым писк давят на перепонки. Шум в висках. Белый шум в телевизоре. Трансляция внутреннего состояния по голубым экранам. Хотелось бы транслировать его в прямом эфире. Транслировать громко, рваными вдохами, задыхаясь, барахтаясь, рвать на себе кожу, позволить голосу прорезаться, высказать, выблевать этот ком наружу, получить разрядку. Но все тонет в тихом омуте под запертыми дверьми восприятия. Хоть раз отпустить себя. Позволить потоку мутного, отравленного сознания хлынуть не тихим жалким ручейком, а гребаной Ниагарой. Сорвать голос, содрать колени, выжать себя до последней капли. Капли падают с кухонного крана мерным стуком. Метроном. Стереотипно до жути. Все, что нужно для иллюстрации одиночества: пустая квартира, давящая тишина, тусклый свет, непочатый пакет с продуктами, полная окурков пепельница, из живых - голодные коты и сама, замерзшая у плиты. Пальцами размазывает выкатившуюся из глаза дрянь по щеке, тихо шмыгает носом, накрывает ладонью глаза. Полный silentium. Как сердцу высказать себя? Она бы хотела, может, взять кисть, заклеить себе глаза скотчем и позволить руке рисовать самостоятельно, передать то состояние изнутри, зарисовать противоречивый тошнотворный ком на бумагу, избавиться от ядра в животе. С ядром на самое дно. Если не давать выхода, оно убьет. Напряжение в максимальной точке. Она бы, может, хотела исписать всю тетрадь больными строками, которые бы рождали холод ужаса в груди от одного прочтения. Хотела бы выорать и вырыдать. Женя склоняется над унитазом, сжимая белыми пальцами его края. Выворачивает наружу, трясет и рвет. Вот она - картина, вот она - иллюстрация, вот она - трансляция в прямом эфире. Вот он - ее богатый внутренний мир, взвешенный в мутной воде остатками переваренной пищи, зловонный, грязный, невнятный и тупой. Она морщится. Перед глазами картинка из детства: в сползших колготках, с дебильным бантом набекрень, размазывает слезы по щекам, дует пухлые детские губы, дрожит тощими плечами. Морщится снова, в носу щиплет. Телефон мигает твитами фанатов. Десятки однотипных вопросов и комментариев: шутки про голубей, "не мучайте Женю, Мирон"; "Мирон, ты вообще спишь?"; "Женя обычно быстро отвечает"; "с этим вопросом лучше к моему менеджеру, сам не ебу"; "Мирон, а порычи", "Женечка - святая женщина"; "Мама окситабора"; "Женя, ты такая крутая". Необязательно даже смотреть. Крутая. Wonder woman. Прижимает колени к груди, уже откровенно рыдает в прислоненные к лицу ладони у холодной стены ванной. Будто чужой вой отражается от стен, рыдания, стыд, отчаяние в пределах крохотной комнаты. Раздвигает пальцы, мутным взглядом смотрит сквозь них. Губы трясутся, зубы стучат ирландским степом. Идеальный бит для трека о каждодневных нервных срывах. Как использовать принцип сублимации, когда ты не умеешь ничего, кроме консультаций по организационным вопросам, кроме роли "мамы", кроме работы сраного менеджера? Не умеешь даже собственные чувства выразить. Твиты. Комплименты. Ты крутая. Ты такая здоровская. Мирону очень повезло. Берегите ее. Фан-клубы. Репосты. Фотки. Восхищение, а чем? Вот она - wonder woman, внешняя не блещущая красотой и исключительностью оболочка мышц, мяса, костей, кожи, а внутри такой богатый скрытый мир из нервов, дерьма, тайных желаний и страхов. Вон он - лежит там на дне унитаза, мутный, переваренный, зловонный, тупой внутренний мир, настоящая личность без лоска и блеска. Подмывает сфотографировать это великолепие и отправить во все соцсети с подписью "Вот это Женя Муродшоева изнутри, знакомьтесь. Самая исключительная и крутая." Рвота на дне унитаза. Даже сил покончить с собой нет. Смысла нет. Кто и что вспомнит спустя пару лет? Всего лишь муравей. Жалкий муравей, отравившийся собственной кислотой, рыдающий у стены в ванной. Муравей, беги, муравей беги. Муравей в луже своей кислоты на полу затхлого муравейника. Муравей, беги. Рвота на дне унитаза. Муравей, беги. Взгляд провожает парочку - женщина с сыном за руку - идущую прочь с детской площадки. Время уже за полночь. Закон запрещает курить в общественных местах. Женя пинает носком кроссовка очередной окурок прочь от себя. Старая косая карусель нудно скрипит, отзываясь на движение. Двор темный. В доме рядом немигающе горят несколько окон теплым желтым. Достать еще одну сигарету из пачки. На твиты не ответила, Сашин звонок намеренно пропустила, приезд друга проигнорировала, ужин не приготовила, котов не накормила. Хуевая жена, хуевая хозяйка, хуевый друг, хуевый менеджер. Обветренные губы слабо покалывает от сухой усмешки. Зажать в зубах сигарету и поджечь конец, вдохнуть. Ветер шелестит в кронах черных деревьев. Питерский ночной летний дворик в тихом районе. Качели скрипят, асинхронно покачиваясь. Альтернативные планы на вечер выполнены: выкурила почти всю пачку; вырыдала почти все, что могла на полу в ванной; выблевала все, что было; дочитала Хаксли. Телефон в кармане кожанки вибрирует новым уведомлением. Не смотрит. Не выполняет прямую обязанность менеджера. Хуевый менеджер. Хуевый совестливый менеджер иногда чувствует страх, потому что осознает, что найти замену легче легкого. Когда не справляешься с обязанностями - в утиль. В утиль. Любой по ту сторону баррикад был бы рад занять тепленькое место. Она осознает. Легче легкого. Как по щелчку пальцев убрать того, кто не вывозит, кто думает не о том, чья программа начала изнашиваться и претерпевать мутационные изменения, сбои, помехи. Машина не должна думать лишнего. Ей вообще незачем думать - вся информация, весь автоматизм во вшитом в череп чипе. Вибрация телефона. Два непринятых звонка от Hazzband. В Киеве сейчас тепло, солнечно, мамины пироги и Днепр. А еще поля. И цветы и цвета. Она помнит, как холодок пробежал по спине от предложения оборвать связь с внешним миром. Амбивалентные чувства. Извилистый путь затянулся петлей. Все дороги ведут куда-то и в никуда. Это невозможно терпеть, она не может вывозить - заявление об увольнении, набросанное неделю назад, валяется где-то дома под книжками. Хочется сбежать от этого и никогда не вспоминать. Но как сбежать от того, что настолько въелось и слилось, что только оно и дает ощущение жизни? Если сбежать, то дорога одна - камней в карманы побольше и на дно того же Днепра в лучших традициях Вирджинии Вулф. В утиль. Не годна ни на что. Всего лишь муравей. Вот она - рвота на дне унитаза. Кажется, Саша действительно уверен, что что-то понял, только не знает, что совсем не то. Совсем не то, что она бы предпочла вообще никогда не понять. - Рудбоич тебе не тот адрес скинул? - она вздрагивает, поднимает голову. - Туса была не у меня на хате. Улыбается, на половине лица тень от капюшона, голубые фонари глазных яблок высматривают с усмешкой на дне. Женя машинально дергает уголком губ в попытке улыбнуться и опускает голову. Стряхнуть пепел под ноги, прямо на носки его кроссовок. - Женька? Ты тут? - водит забитыми пальцами перед глазами. Империя. Сраная империя. Качает какой-то пустой и вакуумной головой. Выдыхает дым. Опускает голову ниже, упирается макушкой ему в жесткий живот. Сверху звучат далекие голоса из приоткрытых окон и мгновенно стихают. Где-то скрипят шины по асфальту. Руки ложатся на крепко сжатые выдвинутые плечи, притягивает чуть ближе, зарываются пальцами в волосы на затылке. Тактильные нежности не действуют, когда знаешь принцип действия? Веки опускаются. - Уволь меня. Я сама не смогу, - движения пальцев в волосах на затылке. Разъедает изнутри. - Так, заканчивай дурить. Давай возвращайся с орбиты своей. Совсем у... - Уволь меня. - Уволю, но сначала мы вернемся домой и ты придешь в себя. Мирон откупоривает зубами пробку из бутылки коньяка, задумчиво качает ее в руке, но не отпивает. Отставляет на стол перед собой. Уставляет локти в колени и возвращает взгляд к застывшей у окна Жене. Она жмет скрещенные на груди руки крепче. Выблевала комок - стало как-то пусто. Сквозная пустота. - Ты меня даже не встретила, - нарочито явная, почти детская обида в голосе. - Придется тебе простить своего хуевого менеджера, - разворачивается со слабой улыбкой, но не двигается от окна. - Уволь и наймешь того, кто будет встречать. Молчит и сверлит голубыми шарами из-под сдвинутых бровей. В пальцах так и покалывает от порыва разгладить морщину на переносице. - Жень. Ответить в тон: - Миро. - Ты, блять, че? Отлепляется от подоконника и неровной походкой доходит до стола, снова замирает, окидывая взглядом бутылку. - Что такое империя? - перевести взгляд с бутылки на его глаза. Слегка настороженно усмехается: - Ты вечер поэзии устроить хочешь? В лексиконе нет слова "хочу". Сжать зубы, силясь не шмыгнуть носом, в котором снова защипало. - Поговорить, выпить - что? Заказывай, я весь твой и совершенно бесплатно как постоянному клиенту. Обветренные губы снова зудят при попытке усмехнуться. Выходит только неловкий смешок. Голубые глаза смотрят неотрывно - гипноз. - Я не знаю, я... - тяжело выдыхает, накрывает глаза ладонью. Стоять перед ним лицом к лицу, словно на ковре у судьи. - Я не знаю, как объяснить. Слова путаются. Я не знаю. Он откидывается на спинку дивана и складывает руки на груди. Ободряюще кивает головой. - Я пойму. Она кивает, но молчит. Молчит, а затем поднимает бутылку и делает несколько больших выжигающих полость рта и желудка глотков, закашливаясь. Шмыгает носом, опускается на колени и садится на пол по другую сторону стола от него. Складывает руки на столешнице, глядя в сторону. Как тупо и жалко. - Во мне сейчас столько всякой хуйни, Тигруш, - слабо усмехается, на секунду косясь на его лицо. Смотрит, слушает. - Я так тебе завидую. Безумно завидую. Ты можешь все то дерьмо, все, что копится в тебе и мучает, не дает спать по ночам, преображать в слова. Ты можешь записать всю эту хуйню из головы, все чувства и мысли, можешь воплотить в той форме, в которой все это иррациональное обретает смысл, материализуется. Ты пишешь тексты. Кто-то пишет книги. Кто-то пишет картины. Кто-то на сцене срывает голос с одной лишь целью высказать, выплеснуть этот ядреный ком говна из диалогов с самим собой, нервов и страхов, который копится и давит. А я не могу. Я как немая, - перевести взгляд на его лицо. Намек на складку меж бровей. Она грустно усмехается, опуская взгляд на свои руки на столешнице. - Все эти твиты, хуевы фан-клубы моего имени. Женечка, ты такая крутая. Берегите Женечку. Я даже с работой менеджера хуево справляюсь... Молчи, - Мирон едва размыкает губы, чтобы вставить возражение, но послушно кивает. - Женечка не крутая. Женечка просто больше ни на что не годится, кроме организации и роли курицы-наседки и поэтому так ебашит. Потому что боится, что ее сдадут в утиль. Одна промашка - все, тебя смоют в толчок. Работа менеджера - полная хуйня, ничего неебически важного и масштабного в ней нет. Любой мало-мальски ответственный идиот с ней справится. На моем месте мог быть любой такой идиот и чем я лучше? Я ничего по-настоящему полезного не делаю. И все эти "ты крутая"... Блять, - она снова хватает бутылку и делает пару больших глотков. Со стуком отставляет и вытирает губы тыльной стороной ладони - загнанный нездоровый взгляд исподлобья. - В этом нет никакого смысла. Я не вижу смысла. Что такое империя, Мирон? Что это? Твоя холеная империя - это не мы все, это только ты. Мы все - просто дополнение к тебе и без тебя по отдельности не значим ровным счетом нихуя. Особенно я. Вано делает потрясающие вещи со своей камерой, Порчи делает музыку, это не тот уровень, но хоть что-то. Что делаю я? Я, блять, отвечаю на вопросы, общаюсь с прессой и.. господи, меня тошнит! - она поднимается на ноги, сжимает переносицу и морщится несколько секунд, чтобы снова позорно сорваться. - Я, блять, с мужем в Киев не поехала, потому что настолько нахуй вросла в эту бессмыслицу, что это - единственное, что заставляет чувствовать себя действительно что-то значащей. Там я снова останусь наедине с собой и буду просто прокручивать, насколько тупа и хуева моя жизнь и я сама без всего этого говна, от которого меня уже воротит. Я ни уйти не могу, ни остаться, блять. Ты понимаешь, Миро? Понимаешь, что когда ты умрешь, люди не забудут тебя. Не забудут за дело. Что я оставлю после себя? Фотки спящего Оксимирона? В чем смысл всего того, что я делаю, с чем ты мог бы справляться и сам? Я, блять, нихуя из себя не представляю в отдельности и меня это гложет особенно сейчас, потому что моя семья рушится, ведь я гребаная идиотка и не выкупаю, что делать. Сука! - накрывает лицо ладонями и ходит из стороны в сторону. Мотает головой, кусая губы, и падает обратно рядом со столом, зарываясь руками в волосы. - Я даже мысли свои, чувства не могу выразить. Меня дико напрягает то, что я просто какой-то кусок бессмысленного говна, который сейчас тебе плачется в жилетку, будто это что-то изменит. Мне, блять, неловко, стыдно чувства свои выражать, понимаешь? Это финиш нахуй, конечная, блять! Я не сделала и не делаю ничего такого, за что меня могли бы так любить. Тупой, блять, планктон с филологическим дипломом, одна из миллиона ебаного стада, овца, блять, без голоса. Твоя империя - это ты. Мы здесь вообще ни к чему. Если не станет ни одного из нас, но останешься ты - империя не рухнет, пошатнется, но будет стоять. Если не станет тебя, никакую империю уже не собрать. На моем месте мог быть и может быть любой идиот. Любой, блять! И мне хуево от мысли, что это правда. Сашка пытал меня, нахуя я так измываюсь над собой и над ним и над нашей семьей со всем эти говном... Я не хочу в утиль. Потому что без этой работы и без этой твоей империи я снова стану никем и ничем и смысла не будет ни в чем вообще. Мне настолько хуево, что только эти туры, нервотрепки, ругань, недосып и ты - только это дает почувствовать, что я все еще реально жива, что я не совсем дополнение. Ты уезжаешь или у меня отпуск - снова пусто, тупо, хуево и... блять. Наркоманка ебаная. Забудь, это полная хуйня. Слова отзвуком бьют в ушах. Как сквозь слой полиуретановой прокладки. Шумоизоляция. Тупая далекая пульсация в висках. Ком расплетается. Она поднимает глаза, не веря, что сама же все это высказала, выблевала в словах. Мирон напряженно буравит взглядом угол столешницы, сложив переплетенные пальцы у подбородка. - Все ясно, - поднимает взгляд. Сползает на пол и, пользуясь ее кататоническим ступором и явной спутанностью сознания, садится рядом, мгновенно располагая ладонь на ее затылке, притягивая оцепеневшее тело без сопротивления к себе. Обдает запахом табака и терпким парфюмом лишь на секунду, пока не прошибает как от ведра ледяной воды с ног до головы. Губы на ощупь обветренные, теплые и целуют как-то совсем не по приколу, с нажимом касаясь. Дрожащие пальцы сами мертвой хваткой цепляются за его плечи как за кислородную маску при разгерметизации. Его пальцы на коже, его губы на губах. Тугой узел едва не успевает завязаться внизу живота, когда Мирон отстраняется, в очередной раз обдавая как дубиной по хребту совершенно безумно блестящим взглядом. Зрачки на пол ебала. Резко перемещает руки с шеи и щеки на ее плечи, сжимает. - Ну ты и тупица, Муродшоева, со своими загонами! - явственный смех. - Ты скажи, мне тебя ударить или выебать, чтоб ты в себя пришла? Пиздец. Молчит, будто дубиной по хребту. Тяжелая контузия и перекати-поле в голове. Облизнуть обветренные губы - мурашки по спине. - Я тебе никогда не подпишу заявление об уходе, хоть ты в зубах мне его притащишь. Ты совсем, блять, не сечешь? Врубайся, давай, ебаный ты пентиум, - он слегка встряхивает ее, переместив ладони ниже, к локтям. - Стихи и картины могут и обосанные обрыганы писать. Женя, блять! Раз сама не сечешь, послушай хотя бы: меня окружают ебаные фальшивки, ебаные ходячие мертвецы. Везде одни копии копий на копию копии. Мне нужен настоящий живой человек рядом. Я и сам время от времени этой хуйней страдаю, с возрастом чаще. Дело, блять, не в качестве панчей, помнишь? Дело в ебаной личности. Где эти личности? Копии копий на копию копии. Ты вообще не выкупаешь, что добрая половина людей живет себе спокойно и такими загонами в принципе себе зону комфорта не отравляет? Им заебись и их не ебет. Они срут, где жрут, живут, где срут, трахаются и дохнут в куче собственного дерьма и им заебись, их не ебет. Ты понимаешь меня? - кивок, сжать челюсти. Он мотает головой, не скрывая смешка, наклоняется чуть ли не к самому лицу. - Ты не понимаешь. Ты настоящая, Жень. Ты живая, ты реальная, ты настоящая. И пока мы строим эту ебаную империю, мне никакого другого человека рядом даром не надо. Повторю на твоем языке: ты хуевый менеджер - я хуевый босс и это всратая гармония, - не отводит взгляда, слабо сжимает предплечья пальцами, будто медленно отходя от внезапного прорыва эмоций и выражений. Тяжело вздыхает и качает головой, обегая ее лицо глазами. - Муродшоева... я тебя никогда не отпущу. Мирон возится с чайником, выискивает что-нибудь удобоваримое помимо всякой вредной дряни и алкоголя, укутывает засевшую птенцом в углу кухни Женю тремя своими и обматывает сверху одеялом, придавая сходство с импровизированным сугробом. Поминутно кидает взгляды через плечо на ее зависшее отрешенное лицо. Качает головой и только продолжает приговаривать: "Будем считать, что ты перегрелась под питерским солнцем, пусть это и ебаный парадокс. Небольшой срыв, нормально, бывает. Поправим. Так иногда случается, у живых людей, которые умеют чувствовать и мыслить - чаще. Все нормально. Просто слишком долго держала в себе - прорвало. Знаешь, как у Цеппелинов в песне про плотину. Или как там? А, похуй. Поправим, Женек, починим". Ставит дымящуюся чашку с черным чаем на стол сбоку от нее и садится на корточки. По ладони на колено. Глаза в глаза. - На твоем месте можешь быть только ты. А это, - похлопывает рукой по правой коленке, - это поправим, Геш. Верь мне.