Форменное безразличие

Едва сформировывается вихрастое облако дыма, но мигом рассеивается с неласковым питерским ветром. Холодное солнце купается в густом выхлопном мареве заводских труб на горизонте. Мирон недобро щурится на него и почти слышит сквозь монотонный гул грудящихся на автостраде машин шепот истлевающих краев горящей сигареты в собственных пальцах. Взгляд мельком цепляется за все еще не до конца привычные чернильные буквы - бессмысленные по отдельности и излишне грузные вместе - на пальцах, но впрочем тут же соскальзывает на расплывчатые маячки автомобильных фар, густо укомплектовавших серую дорожную полосу. Без линз все выглядит каким-то жутко нечетким и размазанным - только очертания, только подогнанная под определенную форму невнятная масса. Солнце похоже на расквашенный оранжевый желток; снующие у подножий жилых многоэтажек на окраине города люди - тени насекомых; горящие неоновые вывески и однотипные цвета оживленной автострады - блуждающие болотные огоньки; кучные плотные облака, тушующие и без того робкое рыжее свечение заходящего солнца - ядерный гриб. Взрыв. Когда весь мир представляется однообразной плавно перекатывающейся массой разных форм и оттенков без деталей и нюансов, жить, наверное, как-то проще. Кто в действительности переживает и раздирает глазницы в кровь, узнав о какой-нибудь массовой трагедии, особенно в чужой стране? Горестный вздох, высказанная пространно мысль в пустоту заряженной чьим-то далеким горем атмосферы и приглушенное настроение на весь день - моментальное забвение. Кто в действительности не чувствует, что умирает изнутри, когда случается отдельная трагедия с одним определенным и хотя бы слегка, но знакомым человеком? Бесформенная масса кажется безликой, далекой и неживой, то ли дело - знакомые, близкие или не очень? Может быть, если бы можно было в деталях видеть каждый атом каждого организма, каждую бактерию, наблюдать их формирование и смерть в бесконечном круге обновлений, может быть тогда человеческое восприятие сильно изменилось бы: никакой эзотерики, никакой мистики - лишь физика, химия и простой механизм жизни, смерть и рождение за каждым новым поворотом, детальное рассмотрение каждой мелкой бессмысленной жизни, наблюдение за каждым живым организмом - наверное, и это приелось бы однажды. Мирон снова затягивается, щурясь на горизонт, и через плечо выдыхает, глазами выхватывая через оконный проем на балконе подсвеченный голубоватыми быстрыми тенями женский профиль. Женя, простывшая после едва успевшего закончиться тура, а потому закутанная в два теплых пледа, сидит там на кровати и неотрывно пялится в тарабанящий телевизор. Когда он выходил на балкон, по вечерним новостям передавали сообщение об утреннем теракте. У Муродшоевой аж рот приоткрыт от внимательности и глаза совсем не мигают. Мирон мысленно усмехается - на полноценную улыбку как-то вдруг сил не хватает. Затягивается последний раз, докуривая до горьковатого привкуса у самого фильтра, и вместе с плевком отправляет окурок в мутно отсвечивающий зев у подножия. Видно действительно весьма хуево, но он не позволяет, перегнувшись через перила и вглядываясь в слегка сливающиеся и растекающиеся оттенки внизу, запустить мысленный процесс по вопросу: нахуя снял линзы? Взгляд снова перелетает на подсвеченный огнем ядерный гриб на горизонте - апокалипсис во всей своей красе. Небесные тела вечно такие - стоит взглянуть и уже пригвождают насмерть, вселяют всякие размышления о вселенском и отвлеченном. Залипнешь так ночью на звезды, потеряв бдительность, и уже чувствуешь, как они просверливают прямо в середине зрачка своими серебряными наконечниками ходы в мозг и наливают как синец в лунку размышления о том, как крохотен и одинок, незначителен человек с любым его деянием на Земле относительно даже этой, родной галактики. Что ты ни сделай - судить тебя будет не Бог и не люди, а ебаные вечные звезды, смотреть и напоминать, что за пределами своей подыхающей планеты ты со своими хитровыебанными империями и заебами не значишь вообще ничего. Но то звезды. Они хотя бы каждую ночь, если безоблачно, глухо и холодно пялятся, а потом растворяются по утру. Смотреть, например, на закат солнца - вообще дело гиблое. Недаром что - самая близкая звезда, так еще и выглядит какой-то слишком живой, а не как эти ледяные мелкие точки вдали. Солнце - что-то вроде не друга, но знакомого, происходящее с которым неким образом затрагивает тебя. А все эти далекие гвоздики в черном панно - бесспорно завораживающая, но слишком далекая и безликая масса, происходящее с которой вряд ли будет даже заметным. А солнце, сука, то встает спозаранку, то разрывается, то задыхается прячется в заводском смоге, то тихо умирает. Будто египтяне были реально башковитыми ребятами и не зря говорили-де сам Ра путешествует на колеснице по миру живых и миру мертвых и видит и помнит слишком много. Наверное, от того у Ра и такое заебанное усталое ебло. Телефон коротко вибрирует в кармане новым сообщение - Федоров шарахается, выныривая. "во сколько сегодня встретимся? :*" С минуту пялится на раскрытое диалоговое окно, но в итоге просто убирает обратно в карман. Как-то это, блять, инородно все и нескладно выглядит. Мирон едва спотыкается, заходя обратно в квартиру и зябко передергивая плечами. Женя с трудом отрывает взгляд от экрана на него и прикрывает рот, как-то слегка тушуясь обратно в закрытый нечитаемый образ, а ведь до этого сидела с озабоченным и горестным ебалом. Менеджер, хули, железная леди. Федоров косится на диктора новостей, объявляющего новое количество жертв теракта и очередные мразотные подробности трагедии. - Я там проезжал сегодня, - он слабо усмехается, не отрывая взгляда от экрана. - Странная хуйня: выехал бы чуть позже, и не сидели бы мы тут. Всего-то на полтора часа опоздал. Натыкается, отводя взгляд от экрана, на недоверчиво суженые глаза на суровом, но по-прежнему нечитаемом лице. - Опоздал? Мирон не отвечает, сам не понимая, почему так сказал; подходит только к краю кровати и берет с него пульт, перещелкивает канал на что-то более позитивное. Женя вроде и хочет запротестовать, но приступ надрывного кашля перекрывает возмущение. На экране показывается заставка какого-то очередного среднего зарубежного ситкома. Мирон кидает пульт обратно, ловит странный взгляд своего менеджера исподлобья и удаляется на кухню. На кухне гремит посудой и в тысяче ящиков кухонного гарнитура выискивает баклажку с медом. Остывший чайник начинает слабо потрескивать на синеющем газу плиты. Упирается руками в столешницу рядом и роняет голову, прикрывая глаза. Телефон вибрирует новым сообщением от очередной девочки-пиздец, перекрывая на секунду знакомое гитарное вступление, доносящееся из динамика вечно работающего радио. Сколько он помнит по редким визитам к Муродшоевой, оно работало, кажется, всегда. Мирон сжимает пальцами переносицу, глубоко вдыхая через нос. Закатное марево долбит в висок через окно и, наверное, от этого так погано. Больше-то не от чего. Туры откатаны, имеющегося материала хватит еще на несколько лет даже в случае творческого кризиса, штиль и покой, в эпицентр катастрофы не попал, вечером намечается приятный вечер и секс с красивой барышней. Отчего так погано-то? С жиру бесишься, говорят в таких случаях мудрые взрослые люди. Только вот... Песни у людей разные. Подрагивающий несмелый голос Гребенщикова врывается в сознание, вынуждая раскрыть глаза и тут же зажмуриться от бьющего в глаз рыжего. Мирон подтягивает к себе блюдце с нарезанными дольками лимона и отстраненно шлепает мед со столовой ложки на середину посудины. Чайник никак не закипит, солнце еще это ебаное, умирающее, светит в глаза. Уж тонуло бы, собралось же. Хули отсвечивать в облаках и смоге? Раз тонешь - так тони, нехуй слепить остаточным теплом, все равно ж нихуя уже не греет. Луна вот гораздо демократичнее этом плане будет - светит холодно и строго, неприступная, отстраненная, нихуя не освещает, не тыкает никого мордой в собственное дерьмо, только так - намеками посеребренными, рассеивается по утру со своими звездами, а иногда вообще съебывает в тень на несколько дней и в общем-то ничего страшного не происходит, в Багдаде все спокойно. Телефон в кармане снова вибрирует, и Мирон закатывает глаза. Отлепляется, наконец, от кухонного гарнитура и замирает в дверном проеме кухни со сложенными на груди руками так, чтобы не слишком навязчиво пялиться, но все же видеть тканевый сугроб с Жениной головой на вершине. Торчит только верхняя половина лица по нос. Он слабо усмехается, различая по звуку, что она переключила канал обратно. Упрямая. А еще по-прежнему пугливая - шарахается от него, хотя больше полугода вместе отмотали. Старики обычно ностальгии по такому делу предаются, мол, помню, словно это было только вчера. Мирон помнит, что у него в день собеседования было жуткое похмелье после дионисийской ночи возлияний и греховных похождений. Как-то совсем не хотелось проводить какие-то собеседования, тем более с девчонкой (хотя он ясно выразился, что нужен человек с хуем), которая (наверняка либо шизанутая фанатка, либо не шарит в хип-хопе вообще) смотрит настороженными глазами ебаного Бемби. Очень уж хотелось ее сплавить подальше. Сгоняй, мол, за аспирином, а то башню шатает - пиздец. Ну и пивка можно на опохмел. Успеешь, мол, за полчаса, покуда не вымер, тогда, может, и собеседование устроим. И ведь сгоняла. Правда, вместо пива притащила банку рассола с огурцами и созвонилась с наркологом. Звёздочка моя ясная, как ты от меня далека. Женя задумчиво кусает губу, иногда переключаясь на собственные пальцы. Остается секретом, как при такой отзывчивости на чужие эмоции и настроения, она сохраняет абсолютную хладнокровность и уверенность в отношении работы. Впрочем, наедине новый менеджер на эмоции тоже не больно щедр. В этом Мирон успел убедиться за те редкие часы уединения в турах и пару встреч по работе. В компании она вела себя несколько иначе. Словно кожей почувствовав взгляд, Женя косится в сторону Мирона и закутывается поплотнее в свой кокон, хмуро пялясь в экран. Но почему-то именно к ней казалось необходимым приехать, когда он осознал, что каких-то полтора часа отделяли от участи погибших в теракте. Не старый и еще не близкий друг, совсем новый человек, не творческой направленности к тому же, отстраненная, далекая какая-то, закрытая, болеет сейчас, к тому же еще и замужем. Не девочка-пиздец совсем даже. Взрыв прогремел далеко за спиной и за десятками километров, но вопросов почему-то не возникло: к Женьке надо. А вот уж чего не надо - так это пускаться в размышления: почему к ней было так необходимо; почему не испугался, что мог подохнуть; почему звездное небо гораздо милее, чем пылающий на горизонте закат? Мирон наливает чай в кружку с жирным котом и какой-то дебильной надписью на юмористском языке, подхватывает лимон с медом и неспешной процессией одного человека возвращается обратно в комнату. Дары свои скудные приземляет на подносе у подножья одеяльного зиккурата и, не удержавшись, щелкает по торчащему из вороха носу. Женя ожидаемо шарахается в сторону от его руки, так же очень недоверчиво, как и когда впускала его в квартиру, глядя почти исподлобья. Мирон пытается насмешливо улыбнуться, приседая на краю, почти напротив. - Ты не шугайся, я не изверг. - Все крупные артисты дрочат на свои тексты? - она сужает глаза, осторожно высвобождая руки, чтобы взять чашку. Мирон пожимает плечами. - Мэйби. Я только на свое распрекрасное ебало наяриваю. Муродшоева слабо хмыкает в чашку, ныряя под съехавшую на лоб челку. Мирон мысленно жалеет, что все-таки тур кончился: каким бы изматывающим он ни был, но за хоть как-то подобную атмосферу можно гипотетическую душу продать. Это, конечно, серьезное испытание на физическую и психологическую выносливость, но там и открывается все это содержимое под хитиновой коркой - если друг оказался вдруг, словом. Женя, все еще не до конца знакомая и родная, заебанная переездами, нервотрёпкой на концертах и неадекватными адептами культа Оксимирона, помимо воли вылезала из своей раковины, выходила далеко за рамки охуевших глаз олененка Бемби и графы "менеджер" особенно на длительных остановках на заправках, когда курили, глядя на ночной лес в чистой тишине, бессонными ночами в гостиницах после измотавшего переезда. А сейчас вот снова едва руки свои вытаскивает, как улитка рожки, чтобы чашку взять, и ведь свою собственную забитую клешню не протянуть, не заправить упавшую на лоб челку за ухо, хотя аж кожу жжет, как хочется. Опять шарахнется в сторону и посмотрит как на дебила. Оно и понятно: он сам охуел, когда обнаружил себя у двери ее квартиры вне работы, еще и после тура. Женя с тихим бульканьем отпивает из кружки горячий чай и одними губами произносит "спасибо", слегка улыбаясь. Федоров кивает и, помедлив, разваливается у изголовья кровати сбоку от нее, залипая одним краем глаза в бессмысленные новости, а другим внимательно следя за Женей - один на вас, другой - на Кавказ, хули. Звёздочка моя ясная, как ты от меня далека... Слова диктора из новостного блока ложатся как-то поверх, особо не углубляясь в сознание. Гораздо больше внимания занимает растекшееся по горизонту жареным желтком солнце. Мирон мельком сглатывает, называя себе первосортным дебилом: от ебаного заката не по себе, надо же, покруче заеба не придумать уже? В голове тысячи аналогий от всевидящего ока и вплоть до расквашенного расползшееся ебало Ра. На солнце в общем-то опасно смотреть, если у тебя есть проблемы с ЧСВ и ты занимаешься делом, которому отдаешь всего себя и трясешься над ним как припадочный. Сразу нехеровые лезут аналогии с небесными телами. Солнце вот рождается и умирает, взрывается пылающей огненной кляксой, а ты хули растекся на кровати? На экране - заблюренные фотографии разодранных тел, ошметков чьи-то конечностей и перепуганных заплаканных лиц в дыму. На горизонте вроде слегка темнеет и рассеивается. Женя покусывает нижнюю губу, из своего кокона высматривая происходящее на экране, зачем-то вытягивает тонкую шею, ворочается, чтобы в очередной раз проверить возможные звонки\сообщения от мужа. Нервничает. На экране - холодный мокрый весенний Петербург, укрытый плеядой раскуроченных тел в красной жиже. Родной город бомбят, соотечественников убивают массово - наверное, это должно вызывать ужас, заставлять раздирать свои глаза в немой агонии. Но мелькающий сменой изображений квадрат стоит достаточно далеко, чтобы без линз на глазах все лица смазались в плавно очерченные мазанные пятна. По-настоящему четким и резко очерченным, что аж глаза режет, остается только профиль Жениного лица, обветренные губы, прижатый к ним закусанный от волнения указательный палец. Мирон осторожно тянет руку и обхватывает ладонь - Женя ожидаемо дергается в сторону, моментально выныривая на поверхность. Чистая моя, строгая... - Что ты делаешь? - шипит, когда крепче обхватывает тонкие пальцы широкой ладонью и держит на сбитом покрывале рядом с собой. - Держу тебя в руках. Женя почти выгибает бровь невольно перенятым жестом, но замирает, только глазами с тем же недоверием оглядывая его лицо. Поворачивается, наконец, снова боком и чуть съезжает вниз по изголовью кровати, почти разваливаясь в своем гнезде из трех пледов, сама едва заметно крепче перехватывает холодными пальцами чужую ладонь. Поздно мы с тобой поняли, что вдвоём вдвойне веселей. Под большим пальцем, машинально поглаживающим запястье робко выстукивает пульс. На экране - размытое лицо очевидца трагедии. В кармане новым сообщением снова вибрирует телефон, врываясь в закрытое пространство раздражителем извне. Женя тянется к прикроватной тумбочке, щелкает выключателем, вырубая единственную горящую лампу в комнате - комната тонет в зернистом плавном полумраке - кладет свои дешевые сигареты на поднос с пустой чашкой из-под чая. Руки не отнимает, замечает Мирон, когда она одной левой прикуривает себе зажатую в губах сигарету. Сползает еще чуть ниже, и явственно ощущается крепко прижатый, пышущий болезненным от простуды жаром и незащищенный пледом бок. Мирон молча принимает из ее пальцев подожженную сигарету - дым вьется следом и неровными кольцами в потоке молочно-сизой струи виснет в воздухе - и притирается виском к ее плечу, почти сразу чувствуя, как она несмело опирает голову о его макушку, крепко переплетает пальцы держащихся вместе рук. Песни у людей разные, а моя одна на века. Звездочка моя ясная, как ты от меня далека. Голос диктора становится все глуше, расползается медом по стенкам черепной коробки и оседает неслышно где-то на периферии. Мирон утыкается носом куда-то около сгиба Жениного локтя и, почти проваливаясь в сон, чувствует, как ее свободная рука оказывается за спиной, едва ощутимо прижимая ближе. Чистая моя, строгая, как же я хочу рядом быть.

***

Телефон снова вибрирует сообщением, но Мирон просыпается, щуря слипающиеся глаза, от ощущения, что нагретый бок холодит без теплой мягкой опоры рядом. Очертания Жениной фигуры, закутанной в красный плед, маячит в прихожей рядом с более высокой широкоплечей тенью. - Привет, Мирон! Спасибо, что посидел тут с ней, я прям не ожидал, но... круто. - Со мной вовсе не обязательно нянчиться. Мирон невнятно что-то хрипит в ответ, мотает головой, гоня сон прочь, и приподнимается. Если бы не беззвучно работающий телевизор, передающий какое-то ток-шоу, комната и вовсе увязла бы во мраке - дело к ночи. Негромкие голоса из прихожей едва слышны, пока Мирон шарит руками по стоящему в углу креслу в поисках куртки. Сон еще не до конца отпустил, в голове все еще стоит плотная пелена. В прихожей Саня снова обнимает жену, шутливо взлохмачивая короткие волосы. Облако тебя трогает, хочет от меня закрыть. Интересно, с ним она тоже курит в постели, держится ли за руку как с каким-нибудь перепуганным подростком? Мирон отводит взгляд, почти сразу слыша вибрацию в заднем кармане джинсов. - Ну, пойду я. - Давай, - Саша крепко пожимает протянутую руку и улыбается, - осторожнее там, темно уже. Спасибо еще раз, что побыл тут. Мирон кивает, переводит взгляд на Женю, палящую исподлобья странным взглядом олененка Бемби. Ей еще многое предстоит пересмотреть в жизни и собственном характере, раз уж вступила на эту землю. Мирон машет ей рукой на прощанье и выходит, слыша в спину тихое странное "пока, Мур". Замирает на пару секунд на ступеньках, глядя на порядком подранную дверь в облупившейся коричневой краске, но все же спускается на улицу. Передергивает от вечерней прохлады. Глазницы древних домов мигают болезненно-желтым. Такой цвет знаком еще с детства: маленькая кухонька старой бабушкиной квартиры, тесной для пятерых жильцов, жужжание мухи под потолком, заливающий все пространство приглушенный густой свет от единственной висящей лампочки, горячий чай, запах книжных страниц и бабкиных пирогов, тихие перешептывания, тяжелая взвесь витиеватого дыма, какие-то очень важные слова, что впечатывались сами собой в подкорку. Облезлый кошак стремительной тенью мелькает между ржавых каркасов детских каруселей. Странное чувство. Еще кажется, выйдешь со двора и окажешься не просто на улице, а в другом временном отрезке, вернешься из прошлого и изнаночного в настоящее и внешнее. Типа. Странно. Мирон передергивает плечами, воровато оглядываясь на монотонно горящие в полутьме огни окон, и закуривает. Дым мгновенно исчезает во влажном весеннем воздухе. Взгляд сам собой мечется по фасаду квартирного блока, выискивая нужный горящий квадрат. Звездочка моя ясная, как ты от меня далека. Женин силуэт темным очертанием вырисован на фоне желтоватого окна. Он усмехается и поднимает руку. Тонкие руки силуэта что-то показывают жестами, но он только отрицательно мотает головой, говоря, что не понимает. Фигура замирает на пару секунд, после чего снова вибрирует телефон. Уведомления из твиттера. Реклама, реклама. "мирон, ты приедешь за мной?" "во сколько мне тебя ждать?" "может уже ответишь?" "ты передумал встречаться сегодня или уже трахаешь какую-нибудь шлюху?" "Все в порядке?" Мирон останавливает внимание на последнем сообщении от Жени. Вполне "Не сильно напивайся сегодня, ладно? А то мне придется утопить вас в ванной рассола, Мир Яныч". Он отрывает взгляд от экрана телефона, снова смотрит на квадрат окна с застывшим в нем силуэтом. На мягких лапах снова возвращается, придавливает это странное щемящее чувство, будто что-то назойливо сосет в зияющем пустом пространстве в неопределенном конкретно месте. Вроде и день прошел неплохо: даже не умер, успел поспать в тепле и уюте, а дальше скорее всего все завершится годным секс-марафоном. Холодно, правда, как-то. Ну и пусто слегка. Бок холодит без мягкой теплой опоры, слух режет холодной тишиной. Женя все еще не уходит, смотрит из окна, объятая желтовато-рыжим свечением, как то самое закатное солнце пару часов назад. Мирон мельком переводит взгляд на мутное небо, но без линз почти не замечает редко проступающих звезд. "Уже поздно, осторожнее шляйся)" Он усмехается, глядя на сообщение. Поздно, действительно слишком поздно. Вроде и прямо ко времени появилась, когда популярность внезапно взлетела до небес и нужда в менеджере перестала быть теоретическим далеким моментом. В то самое время. Но все равно слишком поздно. Поздно мы с тобой поняли, что вдвоём вдвойне веселей. Сейчас о нем столько известно, но, парадоксально, не известно и абсолютно ничего. Столько недомолвок, сплетней, грязи и подробностей - не удивляет, ясен хуй, этот полный подозрения и недоверия взгляд. Сейчас они все в самом эпицентре и замедлиться уже невозможно. Центрифуга исправно работает, а кого снесет - не обессудьте. Это амфитеатр для гладиаторских боев, а не симпатичный предмет городской архитектуры. И вот она ворвалась, еще не зная абсолютно ничего из реальной подноготной, скрытой за мощными стенами, в этот круг, полная сил, готовая строить и защищать, только вот... Звездочка моя ясная, как ты от меня далека. Поздно. Чистая моя, строгая, как же я хочу рядом быть... Мирон на пару секунд жмурит глаза, сгоняя идиотское настроение прочь с себя. Сейчас уж точно не об этом надо думать. Нерационально это - так распределять время и приоритеты. Знаю, для тебя я не бог, крылья, говорят, не те. Мне нельзя к тебе на небо, а тебе ко мне прилететь. Он еще раз вскидывает руку на прощание и притаптывает окурок ногой. Женя медленно отвечает похожим жестом и неподвижно наблюдает, это чувствуется, пока он уходит прочь со двора. Всем что-то нужно, медлить нельзя. Кем бы ни была эта новая девочка-пиздец, имя которой как-то выветрилось из памяти, она ждет. Ей тоже что-то нужно. Чистая моя, строгая, как же я хочу рядом быть. Поздно мы с тобой поняли, что вдвоём вдвойне веселей Даже проплывать по небу, а не то, что жить на земле...*