Хреновый храмовник

      Однако на следующий день все меняется. Ночью ему снятся непонятные, тягучие, изматывающие сны, а утром он встает с мрачными предчувствиями, которые все усиливаются и усиливаются.       Он завтракает и думает о том, что-то, что у них было с Амелл, прекрасно, но все равно не более чем сумасшедшая случайность. Он встречает ее у дверей и думает, что у них с Амелл нет и не может быть будущего, более того — у них с Амелл, похоже, даже нет ничего общего. Он стоит в ученическом классе и думает, что их рано или поздно поймают, и, если наказания для себя он не боится, то Амелл, которая метит в Старшие Чародейки — дело другое.       Поэтому, когда магесса ведет его к лаборатории, впускает, запирает дверь, что-то говорит и отходит к рабочему столу, внутри него уже готов ответ.       — Нам следует держаться друг от друга подальше, — мрачно говорит он, и в кишках как будто все переворачивается. — Все выплывет. Нас схватят. Для тебя последствия могут быть очень неприятными. Это… не стоит того, чтобы рисковать.       Лицо магессы печально, но спокойно.       — Ты прав.       Тишина повисает между ними, и какое-то время слышно только потрескивание дров в камине, который уже развели слуги. Алистер чувствует, что ему жарко — то ли от того, что сейчас творится у него внутри, то ли от того, что комнату и вправду сильно натопили.       — Сделаем, как ты сказала, — решает он. — Занимайся своими… опытами… или что у тебя там. Я сяду вон тут в углу и смотреть в твою сторону не буду. Вряд ли из тебя полезут демоны, так что я, скорее всего, быстро засну.       Он ожидал, что она или согласится, или начнет спорить. Вместо этого она вздыхает и смотрит куда-то вверх.       — Знаешь, я сегодня ночью многое… передумала. Вспоминала. Все, что было со мной в Башне. Я всегда была очень правильной: делала все уроки, выполняла то, что от меня требовалось. Играла по правилам, которые я не устанавливала, не задавала неудобных вопросов, доверяла тем, кому доверять не стоило, и не доверяла тем, кому, может быть, стоило. И все это время жила не своей жизнью. Алистер… Я как будто постоянно чего-то жду. Я в ожидании, когда все это закончится, и мне можно будет жить по-настоящему, так, как того хочу я. Но только вчера я поняла, что это обман. Это и есть моя жизнь. И если она и поменяется, то несильно.       Амелл расплетает туго сплетенную косу, расстегивает две верхних пуговицы на робе.       — Страшно не то, что я рискую. Страшно то, что в моей жизни могло не оказаться ничего, о чем я бы могла потом жалеть. Сделай так, чтобы мне было о чем жалеть. Это и есть жизнь…       Ее слова — о ненастоящей жизни — до крови царапают что-то внутри, что-то, что он давно загнал в клетку и повесил на замок. Его жизнь тоже ненастоящая, только он смирился — или так ему кажется — а у Амелл хватило сил если не сопротивляться, то, по крайней мере, не обманывать себя.       Он смотрит ей в глаза, чувствуя, что между ними снова протягиваются невидимые нити, и понимает: она боится не того, что случится, а того, что этого никогда не случится. И разве не этого же боится и он? Что он до конца жизни так и останется… пусть и хреновым, но храмовником. А он, Алистер, вообще не храмовник. Его мутит от этого. Каждый день.       В этой мысли нет ничего нового, но почему-то ему становится легче дышать. А следом приходит следующая: не хочу, чтобы Амелл видела во мне храмовника. Хочу, чтобы она видела во мне просто Алистера.       И он говорит это вслух.       Амелл улыбается одними губами, в глазах злость и печаль.       — Тогда сними свой доспех.       Он расстегивает и снимает наплечники, развязывает пояс, снимает нагрудник и латную юбку, стягивает через голову тунику с горящим мечом, отбрасывает сапоги, снимает поддоспешник. Остается в одних штанах и нижней рубашке. Амелл наблюдает за ним, ничего не говоря, и, кажется, читая все по его лицу.       — Иди ко мне, — тихо и хрипло говорит он, и она словно проплывает в этом горячем воздухе, обвивает его, приникает губами. Он отвечает на поцелуй, запускает руку ей в волосы, прижимает к себе, вдыхает запах вербены. Ее язык снова его щекочет, голова кружится, а внизу живота знакомое желание, которое уже не унять.       Она чуть отстраняется, смотрит в глаза, улыбается. Невидимые нити становятся крепче, а воздух — горячей. Чтобы отвлечься, он осматривает лабораторию. Две комнаты. Стул и буфет при входе, большой рабочий стол в глубине, два книжных шкафа, небольшая кровать, лавка, еще пара стульев, умывальник с кувшином.       — Сколько у нас времени? — спрашивает он.       — До первого обхода. Нам нужно успеть возвратиться к себе или, по крайней мере, отпереть дверь. Если они увидят лабораторию запертой, откроют своим ключом.       Она уходит к столу, достает чашку, наливает воды в реторту и ставит на горелку.       — Лаборатория звуконепроницаема? — говорит он, уже зная ответ.       — Да. Эксперимент опасный.       — С демонами? — глупо шутит он.       — Не настолько.       Амелл наливает в чашку теплую воду, капает несколько капель из темно-синего флакона, помешивает и выпивает.       — Ты знаешь, что в народе это называется «лунное зелье»? — задумчиво говорит она. — Что неверно. Оно и не «лунное», поскольку не вызывает лунные дни, и не «зелье», потому что эликсир. Основной компонент — шип дракона…       — Есть еще отвар из сухостебля, — говорит он. — Но сухостебель нужен свежий и пить его надо постоянно.       Она повернулась к нему, на ее лице удивление смешалось с досадой.       — Откуда такие познания? От шлюх?       — Нет, — усмехнулся Алистер. — Об этом говорят всем храмовникам — неофициально. Всегда нужно следить за запасами свежего сухостебля, потому что если вдруг он стремительно тает — значит, кто-то с кем-то постоянно… ну, понимаешь. Кровавый лотос тоже, но его пьют разово, что не так страшно.       — Хм… Логично, — кивнула она.       Он подошел к ней и увидел, что она, видимо, нервничает. Как и он. Чтобы разрядить обстановку, он спросил:       — А эксперимент? Тебе разве не нужно исследовать… что-то?       — Нужно, — согласилась она. — Но это я уже сделала.       — Когда успела? Не спала всю ночь?       — Нет, не воспринимай все на свой счет. Я так часто делаю. Научилась в первые года пребывания в Башне: всегда делай чуть больше, чем задают. Секрет успеха.       — А суть эксперимента? Ты сказала, он опасный?       Она посмотрела на него пристально, словно пытаясь прочесть мысли. Он понимал ее подозрительность, и постарался разрядить обстановку.       — Слушай, не надо смотреть на меня так, будто хочешь съесть, я невкусный. Смотри, какое мясо жилистое на руках, зубы сломаешь! Хотя покусать можешь. Но потом, — многообещающим тоном закончил он.       Она засмеялась. Ему нравился ее смех.       — Ну так что? Покажешь?       — Я экспериментирую с магическими потоками, — объяснила она. — Вот взять какое-нибудь заклинание… Ну, например, «Молния». Обычно «Молния» требует примерно пятой части маны, и по урону равна… примерно как один удар мечом. Но заклинания можно усовершенствовать. Чтобы они наносили больше урона, и требовали меньше маны.       — А так можно?       — Можно. Это требует более аккуратного черпания энергии из Тени, — Алистер заметил, что Амелл увлеклась, как всегда бывает, когда рассказываешь о своем любимом деле. — Помнишь Крейла? Его заклинание получилось очень мощным, хотя он новичок, а почему?       — Забрал много из Тени?       — Скорее не смог проконтролировать, сколько забирает. Этим отличаются новички — у них уже есть способность забирать энергию из Тени, но еще нет способности контролировать поток. В результате получается то слишком слабо, то наоборот, слишком мощно. Хотя чаще слабо. Мы постепенно учимся вбирать ровно столько, сколько требуется, и расходовать ману экономно. Но это только первый этап. Второй… — она осеклась. — Я как будто лекцию читаю.       — Продолжай, — попросил он. Храмовникам ни о чем таком не рассказывали, и он вдруг понял, как мало, в сущности, знает о магии. — Второй этап?       — Второй этап — это овладение самим потоком. Энергия более чистая, мана вливается чуть медленнее, но заклинания выходят… как бы выразиться?.. точнее, что ли.       — Покажешь?       Она улыбнулась, как ученик, которого похвалили: смущенно, но радостно. Раскрыла левую ладонь, сконцентрировалась. Алистер ощутил уже знакомые магические потоки и подумал, что теперь узнает ее магию из тысячи других. Возникла небольшая шаровая молния, которая издавала тихое шипение и гул. Амелл подняла правую руку, снова сконцентрировалась. На этот раз на заклинание ушло больше времени, но шаровая молния получилась больше в диаметре, и гул от нее был громче.       Зрелище было настолько завораживающим, что он, не думая, схватил магессу за запястья, чтобы рассмотреть все лучше… и тут же получил удар током, причем левой руке, которая соприкоснулась с большей сферой, было ощутимо больнее. Он выругался сквозь зубы.       — Осторожнее! — рассмеялась Амелл и убрала шаровые молнии. — Заклинания стихии безопасны только для самого мага.       — Вот этого я тоже не понимаю, — признался, растирая ладони. — Вроде смотришь со стороны — огонь из рук льется, но вам же кожу не обжигает?       — Это потому что он не из ладоней льется, на самом деле, — посмеиваясь, сказала она. — Хотя новичкам, бывает, и обжигает. Особенно если они боятся.       — Знаешь, это было… потрясающе, — искренне вымолвил он.       — Да? А ты разве не считаешь, что это потенциально опасно и за этим нужен контроль? — она хотела произнести это с сарказмом, но вышла горечь.       Он взял ее руки в свои. Слегка сжал. И произнес четко, глядя ей прямо в глаза:       — Мне. Нравится. Твоя. Магия.       Ее глаза округлились, в них появилось выражение, которое он не смог понять, но отчего-то захотелось подхватить ее на руки и закружить, что он и сделал. Амелл ухватилась за его шею, издала протестующий звук, задергала ногами. Когда он прекратил кружить и встал, она прижалась губами к его губами, а затем спросила, чуть смущаясь:       — Я просила сделать так, чтобы мне было, о чем жалеть. Что-нибудь надумал?       Он вспомнил, как тогда, в сарае, во время оргазма она выгнулась и из ее пальцев выбились искры. Он бы очень хотел посмотреть на это еще раз.       — Есть одна идея.       И снова он ласкал ее пальцами, но на этот раз она лежала, согнув ноги, а он целовал ее, пил ее стоны и вздохи, прижимаясь нежно, но крепко. Через какое-то время Амелл сказала, что хочет его внутрь, но он только покачал головой:       — Это успеется. Сейчас я хочу посмотреть на тебя.       Ее тело чувствительно и благодарно отзывалось на его ласки, и снова она в финале замерла и откинулась назад, а затем расслабилась с громким стоном. И, хотя на этот раз искр не было, все равно было сногсшибательно красиво.       Какое-то время они лежат на левом боку, в позе ложка в ложку, он рассеянно гладит ее везде, куда достает — бедра, грудь, шея, волосы, колени — пока собственное желание, веско и весомо, не заявляет о себе. Он сгибает ее ногу, пристраивается между ягодиц, входит медленно и осторожно, и так же медленно, на боку, двигается, наслаждаясь моментом. Она стонет, подстраивается под ритм, а потом поворачивается на живот, так, что он оказывается сверху. Это сильно заводит, удовольствие становится таким острым, что он утопает в нем весь. В конце концов он не выдерживает, хватает ее за пояс, ставит на колени и трахает быстро и глубоко, так, как нравится ему. Она уже не стонет — почти кричит в голос, и это крики даже не удовольствия, а почти умоляющие. В голове все мешается, остается только животное желание разрядки, и она наступает очень быстро. Он кончает в Амелл, и тут же, расслабившись, падает на нее.       Они лежат, потные, задыхающиеся, тесно прижимаясь к друг другу.       — Надо будет запомнить, что тебе нравится сзади, — мычит он и наконец слезает с нее.       — С первого раза не дошло? — иронически отвечает она.       Он смеется.       — Было неочевидно.       Чуть позже она встает, чтобы подмыться, все еще распаленная и желающая продолжения. И ему приходит в голову еще одна идея. Он зовет ее обратно, прижимает к себе, а затем опускается между ее ног. Раскрывает пальцами складки кожи, чтобы лучше было видно. Ведет языком: сначала по левой губке, потом по правой, потом легонько касается входа, от чего она вздрагивает. На вкус она приятная, кисловато-пресная. Он знает, что скорее дразнит ее, чем доставляет удовольствие, но ничего не может с собой поделать: он хочет попробовать ее везде.       Он проводит языком дорожку от входа до головки клитора, и еще раз, и еще раз, и еще.       — Алистер, ты мучаешь меня! — стонет Амелл. — Ну же!       Он улыбается, выполняет ее невысказанную просьбу и кончиком языка щекочет там, где ей приятнее всего. Она дрожит, вцепляется в его волосы, прижимает его голову сильнее.       Он чувствует языком ее нежную скользкую кожу, вдыхает ее пряный запах, ощущает ее руки в своих волосах, и невидимые нити, связывающие их, становятся толще, а воздух — еще горячей, голова кружится, и, когда она взрывается под ним, он чувствует ее удовольствие почти как свое.       Они лежат, усталые, счастливые и удовлетворенные, ощущая, что никакого мира вокруг нет, есть только они и только то, что между ними. Потом появляются иные желания.       — Умираю от жажды, — признался он. — В этой лаборатории питье есть? Или придется одеваться и идти в столовую?       Амелл лежит на животе, уткнувшись в руки, растрепавшиеся волосы закрывают голову и плечи, и лица он ее не видит.       — В буфете должно быть. Слуги всегда оставляют вина и немного перекусить. Каллен, когда оставался со мной, часто хрустел соленым печеньем.       Упоминание о Резерфорде вызывает волну ревности, хотя и необоснованную. Он хмурит брови и жалеет, что не видит ее лица. Не хочет спрашивать, но не удерживается:       — А Каллен тоже интересовался тем, что ты делаешь?       Она равнодушно пожимает плечами.       — Если и интересовался, то никак этого не показывал. Смотрел, конечно, в мою сторону, когда что-то шло не так или ему так казалось. Но и все.       — А что он обычно делал?       — Сидел в том углу. Читал что-то. Иногда в перерывах предлагал сыграть в шахматы.       — Играли?       — Редко. Мне не нравятся шахматы.       Он смотрит на кровать, где они лежат, и ревность снова поднимает голову.       — А когда ты тут засыпала, он тоже сидел на стуле и наблюдал за тобой?       Она приподнимается, поворачивается к нему и говорит очень серьезно и убедительно:       — Я здесь никогда не спала. И Каллен за мной не подсматривал. Мы просто шли к себе, когда работа заканчивалась, и я старалась не затягивать.       Алистер ерошит волосы на голове.       — Прости меня, я дурак.       — Как и любой ревнивец, — пожимает она плечами.       Он встает и идет к буфету. Открывает и присвистывает.       — И это называется «немного вина»?       — А что там?       — Несколько бутылок красного, несколько белого, одно, по-моему, десертное, одна настойка и несколько бутылок чего-то прозрачного… — он понюхал. — Кажется, это спирт.       — Спирт не трогай, он нужен для настоек и возгонки, — велела Амелл.       — А безалкогольного ничего нет? — жалобно спросил он. — Не то чтобы я против алкоголя, но не все же его пить. Особенно утром.       — Вода в большой бутылке, в нижнем отделении.       Они пьют вино, едят сыр, хлеб и ветчину. Амелл захотела десертного крепкого, и оно быстро ударило в голову. Алистер пьет, чувствует, что пьянеет, пьет еще — и внезапно к нему приходит ощущение свободы, похожее на то, что он чувствовал там, там на болотах.       И тогда, в этой жарко натопленной лаборатории, обнаженный и пьяный, глядя на единственного человека, которому было не него не наплевать, он начинает рассказывать. То, о чем не рассказывал никому.       Про первые детские воспоминания.       — Помню, лежу в огромной кровати, дверь открывается и входит эрл Эамон, у него в руках деревянная лошадка. Сколько мне было? Три? Четыре? А потом, лет в шесть, из дома меня выселили. Дали комнату над конюшней. Ну, это я ее комнатой называл, а так — просто сарай под крышей. Завалено сеном и пахнет лошадьми. Все бы ничего, но ночью ужасно холодно было, почти всегда. Только летом было сносно, но теплое лето в Редклифе редко бывает.       — Тебя выселили на конюшню? В шесть лет?!       Он отпил вина.       — Сейчас рассказываю — и думаю, что хочу кому-нибудь набить морду, — признался он. — Но я тогда был маленьким и страшно одиноким. Мать умерла, отцу я оказался не нужен. Кто меня защитит? Да и от чего защищать? Крыша над головой есть, кормили хорошо, научили писать и читать. Немногим бастардам выпадает такое. Знаешь, в конюшне был даже один плюс: я с тех пор закалился так, что могу спать даже на голой земле.       Про аббатство и сверстников.       — И все равно я страшно скучал по Редклифу, когда попал в аббатство. Церковь была для меня как новый мир, и этот мир мне не нравился. Сюда не ходи, вопросов не задавай, на уроке сиди смирно, то выучи, то перепиши начисто. Правила, правила, правила. Молитвы. Скучная учеба. Снова правила. Что скажешь? Церковь не место для непоседливого ребенка… А еще эти сестры! Я серьезно думаю, что некоторые из них ненавидели детей.       — Били?       — Били. По рукам, по заду. Несильно, зато часто. Ну, это днем. А вечером иногда били ровесники.       — А эти за что?       — Простолюдины — чтобы не зазнавался. Знать — чтобы не лез. Понимаешь, про меня знали, что я не просто незаконнорожденный, а незаконнорожденный эрла. Не знать, но и не деревенщина, где-то между. В результате ни те, ни другие своим не считали.       Про так называемых братьев.       — Перед самыми последними обетами начали изводить. Теперь понимаю — пустые угрозы, но тогда испугался не на шутку.       — Чем пугали?       — Мне говорили, что я показал слишком хорошие результаты, и меня отошлют не в ферелденский Круг, а в Андерфелс. Говорили, что там суровая страна, и маги у них такие же, непокорные, сильные, упрямые, что их нужно держать в ежовых рукавицах, но меня, такого мямлю, там быстро скрутят.       Она вдруг засмеялась, и это показалось обидным.       — Сейчас, может, и смешно, но тогда я пару ночей не спал, молился Создателю.       — Нет, смешно не это. Просто я немного знаю магов из Андерфелса, и немного знаю про тамошний Круг. Я уверена: тебе бы там понравилось.       — Правда? — удивился он.       — Правда. И ты не мямля. А говорили они это, потому что завидовали твоим результатам.       И самое больное — про Эрвиль.       — Она была маленькая, тощая и вся дрожала. Кто вообще решил, что она готова? Да и сам ритуал… Нет, я понимаю, что проверка нужна. Магам нужно учиться противостоять демонам, иначе все обучение не имеет смысла. Но то, что и как они делают! Это паскудство какое-то. Меня не удивляет, что она не смогла противостоять. Меня удивляет, что большинство магов Истязание проходят!       Она лежит на боку, слушает. И когда Алистер замолкает, Амелл думает… и начинает говорить сама. Сначала мало и словно бы через силу, а потом слова льются потоком.       Про свою подругу.       — Йован, я и Нерия. Как в семь лет подружились, так и ходили вместе… У нас никого больше не было, семьи от нас отвернулись. Нерия любила веселье, и не могла усидеть на одном месте, как и ты. Немного трусиха. Йован тихий, очень добрый, глубокий… Писал стихи когда-то. Ее забрали посреди ночи, я ничего не слышала. А потом все делали вид, что ее вообще никогда не было. Я увидела ее потом, на верхних этажах, когда прошла Истязание. Солнечный штамп на лбу, бесцветный голос. Была личность — и не стало никого… Лучше смерть, чем такое. Я бы точно предпочла, чтобы меня убили.       Про то, что Ирвинг ей врет.       — Когда я только попала в Башню, то постоянно спрашивала Ирвинга про свою семью. Где мои мама и папа, где сестры, почему мне никто не пишет. Сначала он ничего не говорил, пытался утешить, но этого мне было мало, и в конце концов он сказал, что все они умерли. Я проплакала два дня. А несколько лет назад в Башню прислали работу из киркволльского Круга, и там стояла подпись «Амелл». Я осторожно, по своим каналам начала выяснять… они все живы. И мама, и отец, и сестры… все, кроме брата, он умер от чумы. Все это время они были живы, и не пытались меня искать, потому что им тоже сказали, что я умерла! И я пошла к Ирвингу. Будто бы снова хочу поговорить о своей семье. И он стоял там и врал мне, врал прямо в глаза, и я видела, что он врет. Тогда что-то во мне поменялось.       Про сэра Гавена.       — Опекун младших магов. Ходил за мной по пятам. Знаешь, как храмовники умеют — вроде бы стоят у стенки и не преследуют, а все равно — как ни обернешься, а он тут. Несколько месяцев такого молчаливого преследования. И даже не пожалуешься — на что? Почти не заговаривал со мной, а когда говорил, то всегда очень вежливо. А потом… в тот вечер… влил в меня лириум, очень сильной концентрации, наверное, свою дозу использовал, он уже давно в Ордене был. Хотел, наверное, чтобы я в забытье впала. Но я не отключилась, меня только парализовало. Смотрела, как он задирает робу, стаскивает трусы…       Амелл закрыла лицо руками, ее начало колотить. Она не плакала — это была дрожь омерзения. Алистер, подчиняясь интуитивному порыву, обнял ее, и держал долго, пока она не успокоилась.       — Йован прибежал. Стучал в закрытую дверь, поднял крик. Потом было разбирательство. Мне не поверили, ведь я была под лириумом, сказали — ненадежное свидетельство, а Йован ничего не видел. Мне шестнадцать было, что я могла сделать? И подонка оставили. Нерия его тоже боялась… Йован после этого везде со мной ходил, ухитрялся даже ночевать в нашей спальне. С полгода, наверное… пока Гавен не переключился на кого-то другого. Через два года — такая же история, только уже не со мной, и на этот раз ему удалось. Был скандал, разбирательство, суд… Больше я его не видела. Грегору, правда, хватило порядочности передо мной извиниться, но что мне его слова? С него, что ли, трусы стаскивали?       — А когда к тебе приставили Резерфорда?       — Почти сразу после этого. Он только-только принял клятвы, всего восемнадцать ему было, но он уже был на хорошем счету. И его определили к младшим магам — вроде бы и забота, и ответственность, но без привязки к кому-то. Сначала, конечно, я чуть не плевалась в него. Но он не обижался, спокойно терпел. Постепенно привыкла. Потом я прошла Истязание, и его назначили ко мне персонально.       — Хорошо, наверное, когда твой опекун тебя любит?       Она вздохнула, потерла переносицу.       — С ним надежно и спокойно. Знаешь, чего ожидать — в Башне это преимущество. Можно положиться — он скорее сам подставится под меч, чем отдаст меня. Знает порядок, но при этом может пойти на какие-то уступки, закрыть глаза, если знает, что дело того стоит. Но… В чем-то он напоминает мне Гавена. Куда бы я ни пошла, везде его… взгляд. Знаю, он не хочет плохого и не обидит меня никогда. Но… Как бы объяснить? Вот жила бы я в деревне, где в меня бы влюбился соседский парень. Но я бы могла объяснить ему, что не хочу быть с ним, да просто уйти куда-то по своим делам, избавить себя от него. Я не могу избавить себя от взгляда Каллена. Я не чувствую угрозы, но и уйти не могу. Понимаешь?       Он кивнул.       — Я была уверена, что ты поймешь.       — Амелл, ты забыла? Я хреновый храмовник.       — Да. Именно поэтому.       Она помолчала.       — Иногда мне кажется, что я задыхаюсь тут. Одни и те же лица, одни и те же комнаты, одни и те же задания. Почти один и тот же день. Я до двадцати лет даже не знала, что люблю закаты! Бьемся над бессмысленными теоретическими задачами, пишем диссертации, книги… Потрясаем воздух. На первом Совете, где я была, два часа спорили о том, стоит ли магам продолжать быть в Круге или надо уже послать Церковь. Ульдред вопил, брызгал слюной, лысина потела. Как будто от разговоров что-то изменишь. А я хочу приносить пользу. Делать что-то… Да просто что-то делать, а не изучать очередное заклинание или читать про юные годы Андрасте.       — То есть, ты хочешь отсюда выбраться?       — Если смогу. Да. Стану Старшей Чародейкой, заслужу доверие — смогу выбирать. Будут экспедиции, задания, может, даже бои… Все лучше, чем здесь.       Амелл протянула руку и наколдовала слабый огонек.       — С детства магией владею, и как я ее употребляю, эту магию? Кто это видит, кому она служит?       — Служить? Как говорится, на благо Ферелдена? Амелл, не обижайся, но ты не слишком походишь на человека, который готов помогать кому угодно.       Она грустно улыбнулась — одними губами.       — К сожалению, у меня не было шанса этого проверить.       Возразить было нечего.       — Знаешь, что самое страшное? Мне совершенно не с кем об этом поговорить. Кроме Йована, разве что, но даже он не всегда понимает. В этой проклятой Башне все — маги и храмовники — ужасно одиноки, не находишь?       Эти слова что-то неприятно задевают в нем. Ему снова захотелось попросить Создателя помочь им всем — и магам, и храмовникам, которые заперты в одной Башне и каждый день сталкиваются с выборами, которых лучше бы не было. Паршивее всего то, что он сам изменить ничего не может. Ничего.       И он целует ее — чтобы распалиться самому, услышать ее стоны, увидеть ее желание… и прогнать эти мысли из головы.       Она падает на спину, кладет руки на его пояс, притягивает к себе. Он накрывает ее своим телом, словно пытаясь защитить, входит глубоко, и тогда — впервые — называет ее по имени.       — Солона.       Он пробует ее имя на языке: Со-ло-она. Сначала легко и округло на небе, как перышко, потом резко и чуть щекотно, а потом обманчиво мягко. Солона, Солона, Солона — он повторяет это имя, словно пытаясь им напиться, и уже зная, что это невозможно.       Он всегда будет хотеть ее, хотеть прикоснуться к ней, произнести ее имя вслух, взять ее за руку, услышать ее голос, прижать к своей груди, тихонько качать на коленях, чувствовать ее, слышать ее, видеть ее, обонять ее, защищать ее, соединяться с ней. Всегда, всегда, всегда. Эту жажду не утолить.       И он бы хотел думать, что это какая-то магия, разновидность контроля над разумом, да только не магия это вовсе, а что-то, чему он пока не знает названия, или боится себе признаться, что-то, что древнее, мощнее и чище магии.       И он занимается с ней любовью так, словно это его последний раз — а возможно, и вправду последний? — чтобы забыть о будущем, которого нет, и выжечь все желания дотла.       Затем он лежит, обессиленный, и чувствует, что ему снова нужен лириум. Глядя на флакончики с ярко-голубой жидкостью, ему приходит идея, что ей бы тоже сейчас не помешала доза, и отдает один свой флакон ей. День без лириума он как-нибудь перекрутится. Амелл пьет, расслабляется, улыбка счастья появляется у нее на губах, и скоро магесса засыпает. Он запоздало понимает, что доза лириума для храмовников сильнее, чем те, что принимают маги, и боится, что переборщил.       Но затем принимает лириум сам, успокаивается, обнимает ее крепко и засыпает.       Лириум их и подвел. Они проспали первый обход.

***

      Их хватают за руки, будят, что-то кричат. Она натягивает свою робу, и ее уводят, а его просят одеться, что он и делает, все еще ощущая шум лириума в голове.       Алистер знал, что этот день настанет. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц — их бы поймали. Башня Кинлох огромна только на первый взгляд, на самом деле она очень мала, и тут все рано или поздно всплывает наружу. И теперь, когда все вскрылось, он почему-то очень, очень спокоен. Может быть, потому, что больше не надо бояться и прятаться. Может, помогает лириум. Может, и то, и другое.       Их сопровождают к Грегору. Амелл снова холодна, как лед, вызывающе горда и полна чувства собственного достоинства. Отвечает на все вопросы твердо и кратко. Нет, он меня не насиловал. Нет, я сама позвала. Нет, только один раз, больше никогда.       Алистер знает, что надо придерживаться версии, что «неуставные отношения» имели место ровно один раз, иначе ситуация приобретет оборот гораздо серьезней, и не для него — для нее. Его-то, в конце концов, могут выгнать из Ордена и он свободен, но Амелл… Амелл останется в Башне.       Поэтому он делает то, что получается у него лучше всего: прикидывается дурачком. Нет, не знал, когда шел. Нет, не соблазняла, само как-то. Нет, только один раз.       Поэтому он винится, но не слишком сильно, по-шутовски. Да, согрешил. Что делать, я мужчина, слаб, поддался, да, я хреновый храмовник, люблю трахаться, да вы же и сами знаете. И это срабатывает: он видит на лицах братьев-храмовников смешки и ухмылки. Одобрительные.       Амелл наказали мягко. Грегор хотел запереть ее на месяц в камере, но Ирвинг вступился, и они сошлись на неделе заключения, а также на покаянных молитвах и постоянном надзоре. Ей запретили закрывать дверь спальни, и, кроме храмовника-опекуна, приставили еще и адептку Церкви, которая теперь должна была ее сопровождать везде. Свои исследования ей, впрочем, было разрешено продолжать. Алистер воспринял это как хороший знак: видимо, Амелл у Ирвинга по-прежнему на хорошем счету. Со временем ее проступок, конечно, забудется. Он верил, что рано или поздно она пробьется в Старшие Чародейки.       Своего наказания он не боялся. Насилия не было, секс не привел к беременности — Амелл сказала, что заранее предохранялась — значит, его обвинят только в блуде, а это не так страшно: 15 ударов кожаным ремнем по спине и ягодицам, позорное стояние у столба в назидание, а также покаянные молитвы и лишение лириума на срок, который определит Рыцарь-Командор и преподобная мать. Ну и, конечно, полный запрет на общение с магами. Из всего перечня неприятнее всего молитвы, потому что молитвы заставят читать не только его, а всех братьев, и очень скоро его за это возненавидят.       Порку велено было исполнять сэру Иггрену. Это был знак, что и к Алистеру решили отнестись мягко. Иггрен давно был в Ордене и на нем уже начали сказываться последствия длительного приема лириума. Руки у него ослабли и дрожали, и меч он уже не носил — значит, и бить будет несильно.       Для наказания выбрали зал для тренировок — вход туда разрешен только храмовникам и сестрам Церкви. Алистер спокоен. Спокойно идет, сопровождаемый парой братьев-храмовников, спокойно стягивает рубашку, спокойно подходит к столбу, спокойно прикидывает, что его ждет сегодня. Порка, потом постоять у столба несколько часов, потом его отвяжут и препроводят в часовню, для обряда покаяния.       Иггрен, привязывая Алистера к столбу, усмехнулся и подмигнул. Шепнул на ухо:       — Правильный мужик к любому синему чулку найдет подход, да, Геррин? Уважаю.       Пятнадцать ударов нанес так, для красоты. Даже больно-то толком не было, особенно Алистеру, который с детства привык к побоям.       Затем Алистер стоит у столба с горящей спиной и задницей, и ему жутко хочется отлить. Иногда заходят любители позубоскалить, но их немного.       Словом, пожар скандала оказался небольшим.       Через несколько часов пришла преподобная мать с сестрами и адептками, его отвязали, заставили одеться, привели в часовню, поставили на колени. Он произносил слова покаянной молитвы, ни на каплю не ощущая своей вины, и еще сильнее желая отлить. Фарс и лицемерие всего действа были бы смешны, если бы не касались живых людей.       Думать, сожалеть, воображать иной исход Алистер себе запретил. Он с самого начала знал, что так и будет, и знал, на что шел.       Разве что было немного жаль располосованную спину и зад. Спать на животе он не любил.       Через пару дней начали сказываться последствия отказа от лириума. Он дрожал, его тошнило, по ночам мучали кошмары, но хуже всего было то, что настроение с оптимистично-стоического сменилось на мрачно-безысходное. Кажется, его о чем-то таком предупреждали, когда он, новичок-храмовник, только начинал. Что лириум вызывает эйфорию, а если его лишишься — то, наоборот, все вокруг будет казаться непреодолимым препятствием, и жизнь будет не в радость.       Возможно, из-за мрачного настроения, возможно, из-за самой ситуации — но снова накатила ненависть к Ордену, точнее, к пребыванию в нем. Никогда еще так сильно Алистер не жалел, что он храмовник. Похожие чувства он испытывал только один раз, после истории с неудачным Истязанием Эрвиль.       Горькая ирония заключалась в том, что среди собратьев-храмовников, он, наоборот, прославился. Воображаемая «победа» над Амелл прибавила ему очков в глазах многих. И именно этих многих он видеть не хотел. Особенно Кэррола. Тот на днях предложил ему съездить в бордель, как в «старые добрые времена», и Алистер с трудом подавил подкатившую тошноту. Но предпочел отшутиться.       «В этой проклятой Башне все — маги и храмовники — ужасно одиноки, не находишь?» — эти слова Амелл возвращались к нему раз за разом. Он вдруг осознал, что в Башне был так же одинок, как и в аббатстве.       Одиночество, ненависть к Ордену, мрачное настроение, кошмары. Месяц такой жизни — ровно на этот срок Грегор определил наказание — казался тем еще испытанием. А что будет после? То, что его оставят в Башне, казалось маловероятным: зачем Кругу храмовник, который не имеет права приближаться к магам?       Но тут Алистеру — возможно, впервые в жизни — крупно повезло.       В Башню Кинлох пришел почетный гость. Дункан, Командор Серых Стражей Ферелдена, набирал новых рекрутов. Ему нужны были маги, чтобы убивать порождений тьмы, которые, судя по его рассказам, начали наступление где-то на юге.       Магов Дункан отбирал самостоятельно, смотрел на навыки, подолгу говорил с добровольцами, но в результате не взял никого. Объяснений не дал. Амелл все еще отбывала недельное заключение и с Дунканом не виделась, кроме того, Алистер подозревал, что она бы и не пошла. Зачем почти-что-Старшей-Чародейке Серые Стражи? Это не имело смысла.       Когда все маги-добровольцы были отвергнуты, Грегор спросил, не сгодятся ли уважаемому Стражу-Командору храмовники, как воины, умеющие держать меч, но при этом обладающие особыми навыками? Мысль уважаемому Стражу-Командору показалась дельной, и Грегор предложил провести турнир с добровольцами. В Башне такое не устроишь, но вот в соседней деревне на берегу озера — как раз есть подходящее местечко.       Новый Алистер сразу понял, что это шанс. Старый Алистер не верил, что шанс достанется ему. Новый Алистер приказал старому заткнуться.       Он пришел к Рыцарю-Командору Грегору и заявил, что тоже хочет участвовать. Грегор сначала хотел отказать, но потом задумался. Алистер, хоть и был хреновым во всех отношениях храмовником, мечом владел получше многих, значит, мог впечатлить Дункана. Да и тот факт, что он уже сражался с порождениями тьмы, тоже кое о чем свидетельствовал. Вдобавок Алистер сказал, что, если Дункан заберет его в Серые Стражи, Круг магов вздохнет с облегчением (что было чистой правдой), и это окончательно убедило Рыцаря-Командора.       Турнир и подготовка к нему заняли полторы недели. Сначала групповой этап, стенка на стенку, затем по парам. Алистер продержался до конца, но по очкам все же продул сэру Бейлору. Узнав про это, психанул, проклял все, поехал в деревенскую таверну и напился в слюни.       Утром его растолкал хозяин таверны и передал, что с ним хочет поговорить какой-то бородач.       «Бородачом» оказался сам Дункан. Увидев его, Алистер немного оробел, но постарался не подать виду. Они сели за стол, и Командор Серых начал его расспрашивать. Кто он, откуда, где провел детство, который год в Круге, нравится ли ему храмовничье ремесло. Отдельно попросил рассказать о том, что пришлось пережить на болотах.       У Дункана был глубокий проникновенный голос и мудрые добрые глаза, которые, казалось, читали тебя, как открытую книгу. Он не просто слушал — он слышал. Следил, уточнял, смотрел прямо в глаза. Дункан услышал все, о чем рассказал ему Алистер, и понял все, о чем Алистер предпочел умолчать.       Когда Алистер рассказывал о своем детстве и о том, как его отослали в аббатство, у Дункана, как ему показалось, мелькнуло выражение жалости, но быстро исчезло.       Такие люди вызывают доверие с первого взгляда, и Алистер не стал исключением. Он подумал о том, что с удовольствием бы служил под его началом… но для этого понадобилось бы чудо.       И чудо произошло.       Когда он — уже рекрутом Серых Стражей — после долгого перерыва вернулся обратно в Башню, то первое, что увидел, было ухмыляющееся лицо Кэррола.       — Слыхал, Геррин? Амелл твоя — малефикар.