Close your eyes, so many days go by. Easy to find what’s wrong, harder to find what’s right. Breaking Benjamin, «Dance with the Devil»
— Она надрывается уже несколько дней подряд, — первые слова, которые я услышала. Потребовались доли секунды, чтобы понять, что речь обо мне. Столь заботливым оказался мой младший брат Алкис. — Я в курсе, — ответил отец словно без единой эмоции в голосе, что было странно, ведь при мне его баритон всегда живой и фактурный. Если бы не его невосприимчивая к солнцу кожа, я бы не удивилась, узнав, что мы — пятнадцатое поколение иммигрировавших в 1860-1900 южных итальянцев. — Сегодня особенно сильно, — настаивал Алкис, подчеркивая мою ситуацию, будто она была его. Я осведомлен, — внезапно в словах прозвучал вызов, а в воздухе распространилось напряжение, достигшее даже моего биополя, отчего все тело бессознательно сжалось. Я не собиралась подслушивать: просто опустилась на одно колено прямо перед крыльцом, чтобы завязать в очередной раз размотавшиеся шнурки (как же они надоедали!), когда услышала вполне разборчивые голоса. Меня сложно было назвать любопытной варварой, но что-то подтолкнуло не раскрывать своего присутствия, продолжая неприличное занятие. — О таком нас не предупреждали, — в этот раз говорил уже Крич, мой старший брат. — Происхождение кошмаров нам не известно. Это вполне может быть не связано, — отец как всегда рассматривал проблему со всех сторон. Только вот «не связано» с чем? — Ну конечно, просто очередное стечение обстоятельств. Как пять лет назад», — Алкис был в своем репертуаре: ни минуты без сарказма. — Она не ты, и не Крич. Она скоро проснется и желательно, чтобы к этому времени вы научились держать язык за зубами. Иначе я позабочусь, чтобы и пепла от вас не осталось, — казалось, отец поставил точку в этом разговоре, который становился все более странным. Я, конечно, знала, что я самая настоящая заноза в заднице для своих братьев, но не такой же дьявол. Да и отец мне не казался таким тираном, каким я слышала его в разговоре с ребятами. Абсолютная тишина за дверью сменилась шагами и я, чтобы не быть пойманной с поличным, поспешила подняться с колена и, открыв входную дверь цвета зеленых оливок из старого дуба с изящной гравировкой по контуру, буквально вломилась внутрь. — Ой, — произнесла я, врезавшись в не ожидающего увидеть меня отца. Немногословность — это мой конек, когда дело касается нестандартных ситуаций. — Очень по-женски, Эри, — отметил папа, будто бы не собирался только что последовать примеру Кроноса и сожрать своих отпрысков. — Мы же уже обсуждали хороший тон, — глаза его пристально и укорительно смотрели на меня, но отчитывали будто за нечто другое. Он знает, что я подслушивала — истерично заверещал голос внутри. — Держи себя в руках! — пришлось рявкнуть самой себе, а затем с улыбкой обратиться к отцу. — Простите, сэр. Приношу свои самые искренние извинения за то, что врезалась в вас своей необъятной тушей! — и театрально присев в реверансе, я сделала абсолютно невинное выражение лица. Уж не знаю про итальянцев в нашей родословной, но аристократы явно были: отца слишком сильно волновали мои манеры и другая лабуда, на которую у меня с детства непереносимость. — Перестань паясничать, — несмотря на слова, в голосе уже была прежняя известная мне теплота. — И я нахожу здесь максимум тушку, — добавил он, поцеловав меня. — Ты зашла через парадную? — внезапно перевел он тему и лицо его вновь стало серьезным. Я сделала вид, что увлечена тем, что расшнуровываю кроссовки, что позволяло мне не смотреть на папу: — Ну да. А что такого? — спрятав ложь под непроницаемым лицом, я снова посмотрела на него — Тем более, почтовый ящик прекрасная опора, чтобы подготовиться к шпагату. — Я этого не слышал, договорились? — он закатил глаза, и надел пальто. — В отделе проблемы с первой полосой. Та информация о продажном члене конгресса оказалась враньем. Теперь срочно надо искать нечто новое и сенсационное, пока кто-нибудь не увидел это и не подал на нас иск о клевете, — он взял свой портфель и ключи. — Буду поздно, наличные у Крича, кредитка у тебя есть. Сказав это, он надел фетровую шляпу с полями — любовь к которым он перенял по наследству от своего отца — и вышел, не дождавшись комментария. Дедушка, как за ним и отец, тоже был главным редактором газеты, но только в Альбукерке — месте его рождения. Отец говорит, что он вылитая его копия, только симпатичней, но шанса удостовериться в этом у меня не было. Дедушка умер еще до моего рождения, а фотографии не выдержали переезд. В один из наших очередных переездов по стране, грузчики оставили коробку с фото архивом под дождем: все, что нам осталось — это заплесневевшие квадраты с разъеденными кислотой изображениями.***
Ванная комната три на три очень быстро заполнялась клубящимся белоснежным паром; горячие струи душа безжалостно барабанили по коже, оставляя после себя красные пятна; стеклянный взгляд был направлен на бирюзовую затирку между плитками; мысли же, в отличие от пара не скованные стенами, бродили в воображариуме Доктора Парнаса или где они там обычно бродят. Я задержала воздух и, не дав шанса второму «Я» себя отговорить, повернула кран в противоположную сторону. Секундная пауза в непрерывном напоре воды — и вот уже лёд сковал каждый дюйм моего тела, сбивая дыхание и выбивая остатки кислорода. Инстинкты, заложенные природой, кричали прекратить это. Но я знала, что это вопрос времени. После микро-шока тело постепенно привыкало к этой температуре. Мышцы змеями зашевелились под кожей, распутываясь из колец напряжения; мурашки дивным синхронным строем прошлись от нижних ребер до затылка; чистейшая энергия вливалась в меня через тонкий слой кожи, наполняя вены и артерии жизнью. Я заломила пальцы, подавляя очередной приступ желания выключить воду: никак не могла привыкнуть к единственному способу прийти в себя. Досчитав до двадцати пяти, я, наконец, позволила себе закрыть кран. Теплый пол, выложенный плиткой в бело-лиловую клетку ярко контрастировал с ледяным душем. Мои пятки буквально разомлели от тепла. Мягкое махровое полотенце приятно прилегало к коже. Но все это уходило на второй план, так как волновало меня исключительно одно: по-прежнему ли мое лицо во всех подробностях передавал накопленную усталость, недосыпание и стресс, так не вовремя атакующие меня. Рука скользнула по запотевшему от пара стеклу, стирая конденсат. Мерзкий, квакающий звук сопровождавший это действие, прервался вместе с остановившимися пальцами на середине: из зеркало на меня смотрел кто-то другой. Инстинктивно дернувшись назад, объятая первобытным страхом, я задела плетеную корзину с грязным бельем и выругалась, увидев расцарапанную икру. — Черт! — выругалась я, отвлекаясь на новую проблему. Не без опаски снова взглянув в зеркало, я вздохнула с облегчением: только семнадцатилетний подросток с обезумевшими глазами да и только. Я пристальней вглядывалась в зеркало, будто бы надеясь, что чем тщательней я это делаю, то тем больше вероятность снова увидеть кого-то другого. Поняв безрезультатность этого занятия, я слегка расслабилась — если это вообще возможно после галлюцинации — стерла выступившую кровь с ноги, одновременно вспоминая, где могла бы лежать перекись водорода, и то, как выглядел человек в моем отражении. Смутное ощущение, что я его где-то видела не покидало меня. И тогда я поняла, что парень в аптеке был как раз этим человеком.***
Одевалась я на автомате, занятая тем, что пыталась понять, что же такое происходит. Была ли я уверена, что лицо в зеркале принадлежало молодому человеку из аптеки? Более или менее да. Была ли я уверена, что тот, кто снился мне несколько недель был тоже он? Не совсем. Из снов я помню только глаза, зеленого неясного оттенка. Были ли эти глаза схожи с теми, что так неприлично разглядывали меня сегодня? Однозначно да. Может ли человек присниться до того, как ты его встретишь в реальной жизни? Вряд ли, если ты не экстрасенс, в существование которых, я верила очень смутно. Неужели пробежка окончательно меня добила, и ситуация с отражением лишь плод больной фантазии? Вероятно. Получалось слишком много вопросов и еще больше ответов, правильность которых я ставила под сомнение. И все же, очевидное я отрицать не могла: я совсем тронулась и мне однозначно нужен был сон. Спускаясь на кухню, я была уверенна, что осталась одна, так как по моим расчетам, ребята должны были уже уехать. Полки холодильника обрадовали меня оставшимся со вчера гуакамоле и лепешками веганского буррито. Взяв две штуки последнего и завернув в фольгу, я закинула обед в рюкзак, гуакамоле же намазала не три куска хлеба, завершив бутерброды нарезанным помидором и рукколой. Удивительная особенность: как бы плохо мне не было, от еды отказываться я была не намерена. Возможно поэтому, у меня всегда была пара лишних килограммов, плавно разбросанных по всему телу, избавиться от которых даже бег мне не помогал. Доедая первый тост, я услышала шаги в коридоре. Помидор застрял в горле. Тем не менее, напряжение быстро исчезло, когда в арке показался Крич. Я помахала ему рукой, а помидор, поняв, что опасность миновала продолжил свое путешествие по дороге неизвестности. — И тебе, доброе утро, — ответит он низким глухим баритоном, который мог заставить нервничать ребят даже при хорошем настроении хозяина. Неудивительно было, что он записался в секцию борьбы. Там он чувствовал себя в своей тарелке: при росте 6’6’’ и весе почти 230 фунтов (и жира там нет!) у него хоть и редко находятся партнеры для спарринга, но вот с грушей и тренером (его же весовой категории) он отрывается по полной. В общем, если бы он не был моим братом, я, вероятно, обходила бы его стороной, держась на расстоянии по принципу «чем дальше, тем лучше». Будто не подслушивала их разговор, я принялась за второй бутерброд. Крич же приблизившись к острову, за которым я расположилась, и закрыв своей глыбой люстру, навис на до мной. Снова чуть не подавившись, я отложила завтрак и внимательно посмотрела на брата. — Спокойно поесть ты мне не дашь, не так ли? — ласково пропела я, наполнив голос иронией. — Не вижу, чтобы мешал тебе, — нахмурившись пояснил он, скрещивая руки на здоровенной груди. — Как ты себя чувствуешь? — лицо его по-прежнему оставалось серьезным, но голос стал на несколько тонов мягче, выражая всю братскую любовь, на которую Крич был способен, а его янтарные глаза с шоколадным оттенком выражали одну лишь заботу. Понимая, что спрашивает он явно не о похмелье от вчерашней вечеринки, я опустила глаза, вспоминая утренний мужской разговор. «Им то какое дело до моих кошмаров?» — спрашивала я себя, не находя удовлетворительного ответа. Он не первый и не он последний, кто будет об этом спрашивать: и чтобы не казаться беспомощной девочкой, нужно было перестать быть такой. Внутренне собравшись, я подняла глаза полные уверенности и перевела тему: — А почему вы не уехали? Вы опаздываете вообще-то, — игнорировать его вопрос, лучшее, что я могла придумать, ведь переведя все в шутку я бы дала лишь повод продолжать эту тему. — Ну так ты тоже, принцесса, — произнес Алкис, появляясь из-за спины брата. Его 5’11'' конечно не шли ни в какое сравнение с ростом Крича, но и его нельзя было назвать неженкой. Другое дело, что черты его были скорее более гладкими, а ироничная улыбка заставляла трепетать как его сверстниц, так и тех, кто постарше. — Да, но мой GPA выше среднего, в то время как твой футбол раз за разом выбивает все те немногие знания, накопленные с таким трудом, — не очень по-дружески пошутила я, до сих пор злясь на то, как он говорил обо мне утром. — Эй! Это мой тост! — воскликнула я, но было уже поздно: он исчез в черной дыре за один присест. — У тебя есть свой хлеб! — добавила я раздраженно и пнула его ногой, так как он благоразумно отошел на расстояние. — Ах да, я же забыл, ты у нас безглютеновая девочка, — ехидно парировал он, но, желая пойти на мировую, достал еще один кусок и намазал пастой из авокадо, — Держи, а то скажешь еще всем, что я тебе голодом уморил. — Обязательно, — промычала я, поскорее доедая завтрак, чтобы и он не исчез в недрах Алкиса. Все это время Крич внимательно следил за мной, а я старалась не дать ему повода заподозрить истинное положение дел: все, чего мне хотелось — это свернуться комочком и отключиться. Выражение лица брата слишком точно отражало его внутреннюю работу мысли. — Мы остались потому, что хотели предложить тебя подвести, — непринужденно вдруг произнес он, а лицо снова стало непроницаемым, словно определенный вывод был уже сделан, — с нами еще есть возможность успеть и не получить наказание после уроков. О да, сидеть после занятий, не имея возможности воспользоваться телефоном в течение полутора часов было не самым любимым моим хобби. Тем не менее, то ли злясь, что они обсуждают меня за спиной, то ли просто желая побыть наедине со своими мыслями, я отказалась. — Эри, хорош ломаться, ты не в том … — начал Алкис, но Крич оборвал его: — Мы бы очень хотели, чтобы ты поехала с нами. Ну так что? — он спросил это без ерничества, совершенно искренне. Ну как здесь можно было отказать и продолжать злиться? — Ладно, — я закатила глаза, будто делала им одолжение. Закинув посуду в раковину, я наполнила фляжку водой и закинула ее в сумку, туда же отправились три банана и апельсин. — Идем? — задала я вопрос, направляясь к выходу. — Только я впереди! — проорал Аклис, пролетая мимо меня, совсем как маленький. Я была только рада: на заднем сиденье у меня будет собственное пространство и не надо будет прятать тотальную усталость и блуждающие во мне страхи. Выйдя на крыльцо, я замерла: свежий воздух как и несколько часов назад наполнил меня внезапной энергией и настроем, с которым план взорвать школу уже не вызывал столько радости. Холодный ветер окутал тело, вздыхая его ртом и носом одновременно, я позволила ему проникнуть внутрь меня, остудить пожар вопросов, испепеляющих внутреннее равновесие. Я вдруг подумала, что не все так плохо, как казалось еще несколько минут назад. Кошмары не могут продолжаться вечно, бессонница тоже; ребята же играют в шпионов, потому что любят меня и переживают. — Все хорошо? — рука Крича легла мне на плечо, и мне пришлось напрячь мышцы, чтобы не согнуться прямо под ним. — Все хорошо, — я смогла улыбнуться, почти искренне. Он, казалось, поверил, потому что наклонился и поцеловал меня в щеку. Как только губы коснулись кожи очередное видение затуманило мне глаза: Пустота, это все, что я вижу. Еще мгновение и она рассеивается, раскрывая девушку возрастом, который трудно определить точно. Ее лицо опечалено, руки бессильно опущены вдоль худых бедер, тонкие пальцы, слишком костлявые, трясутся, на одном из них — яркий огромный обсидиановый перстень, как делали ремесленники майя тысячи лет назад. Черные лоснящиеся волосы распущены и падают на лицо, поэтому я не сразу замечаю крупные бриллиантовые слезы безмолвно шествующие по ее впалым, пустым щекам. Она истощена и будто бы раздавлена, но ее прежняя красота, следы которой прослеживаются в дрожащих розовых губах, заставлявших мужчин желать ее, в изящном стане, просвечивающемся под тончайшей воздушной туникой в пол, горделивой осанке, выдающей высокое положение, в очерченных, будто вырезанных скулах, говоривших о бывшей когда-то силе и непоколебимости. Да и сейчас, она не утратила этой красоты, которая рассеивала этот липкий и опасный туман. Внезапно оглушительный шум металла раздается со всех сторон, девушка же не вздрагивает: она знала, что это произойдет. Поток тихих страдальческих слез иссыхает, изящные пальцы сжимаются в кулак, отчего на открытых туникой руках появляются плотные мышцы, плечи ее выравниваются, и она снова превращается в ту, которую все знали и которую все боготворили. Она поднимает голову, но лица я не вижу — слишком плотный туман, из-за которого все черты слишком смутные и неясные. Из пустоты появляется мужчина: его фигура такая же размытая, как и лицо этой несчастной. Он наклоняется к ней, и я чувствую, как внутри у нее все сжимается от разрывающей ее дьявольской ненависти смешанной с бесконечной любовью к нему. «Сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную», — шепчет палач, его губы обжигают щеку, холодную от слез. Он чувствует на губах соль, но ни единой мысли сожаления в нем нет, он знает, что так правильно. Он ошибся, но сейчас он все исправит. Она знает, что должно произойти, но при этом все внутри у нее сжимается: неожиданно раскаленный воздух обжигает ее спину, а затем только боль заполняет все ее существо. Уничтожающая, испепеляющая и бесконечная боль. Ее крик разбивает пустоту и я вижу как вокруг этих двоих словно они находились в греческом амфитеатре, сидят зрители. Их лица, такие изначально красивые, сейчас обезображены смешанными ужасом и благоговением. Они тоже знают, что так надо. Девушка падает на колени, но не издает ни звука, зная, что это еще не все. Она ненавидит себя за то, что дала волю эмоциям и позволила слезам быстрее бежать по щекам. Проходит несколько секунд и боль повторяется, только на это раз она еще сильнее, еще беспощадней. На это раз она кричит, хотя понимает, что это ей не поможет. Она в конвульсиях падает на мраморный пол, залитый горячей переливающейся и сверкающей золотой субстанцией напоминающей кровь. Казнь завершена, но боль никуда не делась. Она поглощает ее, подчиняя себе, замещая все, что было так дорого, все, что она когда-то любила, все, что она когда-либо помнила — собой. И теперь, когда она уже стала ей, я наконец увидела ее лицо — это было мое лицо. Моему сознанию понадобилось мгновение, чтобы показать мне это, и еще секунда, чтобы мое прежнее безумное состояние вернулось на круги своя. — Эри? — обеспокоено спросил Крич, почувствовав как напряглась я в один сплошной тугой узел. — Что случилось? — беспечности как не бывало. — Ничего, — я тряхнула головой, сбрасывая это наваждение. — Просто вспомнила, что кое-что забыла. Развернувшись, я открыла входную дверь, рванула по лестнице, через коридор в свою комнату. Потребовалась почти минута, чтобы отыскать те злосчастные таблетки. Когда я все-таки их обнаружила, то моя одержимость внезапно испарилась. Серия глубоких вдохов окончательно помогла мне успокоиться. «Вероятно, — подумала я – ты просто пересмотрела странных фильмов на ночь. Никакого больше Кубрика или еще кого. И вообще, ты просто очень впечатлительная. Вот и все» Я по-прежнему не собиралась принимать таблетки: они были моим запасным, самым экстренным вариантом. Я не могла объяснить эту свою принципиальность, но и идти с ней в прямую конфронтацию не собиралась. Поэтому я закинула их к буррито и побежала к ребятам, терпеливо ожидавшим меня на улице. Сегодня это все прекратиться — настойчиво убеждала я себя, спускаясь по лестнице к новому дню, даже не представляя, что все только начинается.