Камо грядеши

      — Сначала давайте зайдем ко мне, Мирон Янович.       Федоров кивает. Он стоит на ногах с большим трудом. Последний час он как будто учился ходить заново. Несколько дней, проведенных в зафиксированном положении, давали о себе знать. Мышцы, будто бетонные и чужие, отказывались работать.       — Ну-ну, — доброжелательно произносит медсестра, поддерживающая Мирона под локоть, — это пройдет очень быстро. Только надо немного потерпеть и приложить усилия.       И через час Мирон уже следует за Павлом Сергеевичем в ординаторскую.       — Садитесь. С возвращением, — лечащий врач искренне рад видеть Мирона.       — Спасибо, — Федоров садится, и боль, похожая на последствия физических упражнений, прокатывается по его телу.       — Мирон Янович, я хотел поговорить с вами о Славе, он…       — А вы не хотите поговорить со мной о Жене? — он перебивает врача. — Почему она не показывается здесь? А Иван Евстигнеев? Насколько я помню, они в списке разрешенных посетителей. А Карелин — нет.       — Вот как… Что же, — Павел несколько обескуражен, однако это можно назвать прогрессом, — Мирон Янович, а что еще вы помните?       — Помню, что невежливо уходить от вопросов. Мне нужно поговорить с Женей.       — Хорошо. Смотрите, какая ситуация. Евгения сейчас, к сожалению, вне зоны доступа. Она сама звонит мне… периодически. Справляется о вашем здоровье. Про Ивана ничего вам не могу сказать, но совершенно точно, что общение с людьми вам сейчас не повредит. Предлагаю для Вячеслава, все-таки, сделать исключение.       — А вам-то что? — почти шепотом произносит Мирон, для которого ситуация становится чуть более прозрачной. Его просто заперли здесь, бросили. Наплевали на него, и кто — самый близкие его друзья, те, кого он считал семьей, те, кому беспрекословно доверял.       — Мне? Мне — ваше состояние. Давайте попробуем. Если подобная компания будет сказываться на вас негативно, мы прекратим все посещения.       — Я правильно понимаю, что я самостоятельно ни с кем не могу пообщаться?       — Правильно. Прошу прощения, я связан договором и нарушать его в такой степени я не могу. Слава придет к вам сегодня. И постарайтесь его не подставлять, ладно? Его телефон на время посещений останется у меня в кабинете. Он, очевидно, много может для вас сделать, но не будем этим так откровенно пользоваться, хорошо?       — Что значит, много может для меня сделать? Обивать пороги с целью посмотреть, как мне тут живется? — в голосе Федорова скользят нотки раздражения.       — Так… Ну, это вы можете обсудить с ним лично, — Павел Сергеевич несколько удивлен тем, как Мирон Янович относится к своему гостю. Очевидно, Слава не рассказывал о том, сколько ему пришлось побегать, прежде чем все-таки увидеться с этим очень сложным пациентом. — Вы скажите лучше, есть опять будем через капельницу?       — Не надо со мной говорить, как с идиотом, хорошо? — морщится Мирон, однако на вопрос не отвечает.       — Хорошо. Я думал, может, ваше сегодняшнее состояние позволит вам рассказать о том, по какой причине вы наносили себе повреждения?       Плечо непроизвольно дернулось, и скрыть это никак не получилось. Мирон помнил вспышками. Вечерние обходы каждый раз заканчивались для него избиением. Георгий Андреевич, стремясь заставить оборзевшего пациента вспомнить, где на самом деле его место, ни в чем себе не отказывал. Он называл это «терапия средой», которая была призвана урезонить истерический нрав Мирона.       — Наверное, потому что я ненормальный? — с издевкой отвечает Федоров. Хотя, над кем пытается издеваться, неясно.       — Наверное, — парирует врач, не привыкший идти на поводу у пациентов. — Чудно. Тогда на этом все на сегодня. Вас проводят в палату и принесут завтрак. Попробуйте все-таки избавить себя от лишних назначений, хорошо?       Мирон кивает и в сопровождении медицинской сестры возвращается к себе в палату. Там по-прежнему пусто, а значит, на сегодняшний день он единственный, кто на «особом положении». Он ложится на кровать лицом вниз. От подушки резко пахнет крахмалом. Говорят, что самая сильная память у людей — на запахи. И раз так, ему бы совсем не хотелось запоминать свое пребывание в больнице таким образом. Он садится, и в это же время заходит медсестра с подносом. На завтрак сегодня какая-то каша, бутерброд с маслом и чашка отвратительного больничного чая, как правило, тошнотворно сладкого.       — Мирон Янович, приятного аппетита. Я зайду примерно через час. Вам надо будет сменить повязки и обработать синяки.       — Спасибо, — сухо откликается Федоров. От этой больничной еды ему хочется держаться подальше. Не только потому, что она отвратительна, или потому, что он не испытывает чувство голода. Скорее, безнадежность ситуации глушит все инстинктивные порывы. Он знает, что сказала бы Женя в такой ситуации, она уже осаживала его, и не единожды. Он отходит к окну.       — Какая глупость, — тихо говорит он вслух, — окна без решеток.       — Это пожарная безопасность, — слышится со стороны двери бодрый голос. — Привет, Мирон Янович! Одиночество не страшно тем, кто наедине с собой проводит время с хорошим собеседником, да?       На пороге стоит Карелин, улыбаясь во все тридцать два.       — Ты хотел меня видеть?       — Типа того, — отвечает Мирон.       Слава проходит в палату, расстегивает рюкзак и достает джинсы и какую-то мятую толстовку.       — Я принес тебе шмотки переодеться, эта больничная пижама — вообще не икона стиля. У тебя завтрак тут.       — Я вижу. Спасибо, я пас.       — Да ты чего, это же типичная столовская хавка, неповторимое изящество вкуса! Хочешь пироженку? — следом за одеждой Слава извлекает из рюкзака провизию. Печенье, пирожные, яблоки, бутылку воды. — Не знал, что тащить, заказа так и не поступило. Ты будешь есть?       Карелин указывает на поднос с больничным завтраком, и Федоров качает головой. Слава пожимает плечами и ставит поднос к себе на колени.       — Кто не успел, тот опёздал, — произносит он и принимается за еду.       Мирону Яновичу происходящее кажется полным абсурдом, а на лице читается неподдельное удивление. Терять ему, впрочем, уже нечего, поэтому он усаживается на кровать, напротив Славы, и жадно пьет из двухлитровой бутылки, практически ополовинивая ее.       — Вам тут даже воды не дают, что ли, — хмуро смотрит на него Слава, быстро расправляясь с овсянкой и бутербродом. Он отпивает из стакана с чаем и морщится. — Фу, ну и дрянь. Фабрика производства диабетиков.       Федоров старается сдержать улыбку, но получается плохо.       — Чувствуй себя как дома, Карелин.       — Мирон, съешь яблочко.       — Не хочу. Спасибо.       — Доктор сказал, надо.       — Что еще сказал доктор?       — Что прописывает тебе мои посещения как минимум раз в сутки. Чтобы ты не зачах тут совсем, кактус наш любимый, — лыбится Слава.       — Понятно, — на выдохе произносит Федоров, облокачиваясь на спинку кровати. Понятно ему, что разговаривать с Карелиным совершенно не о чем. Тот, в своей привычной дурашливой манере, пытается… что? Разговорить Мирона? Рассмешить его? — Ты в своем репертуаре.       — Точно. Видишь, у меня есть свой стиль.       — Вижу.       — Шмонают у вас здесь? Хочешь, сигарет оставлю.       — Я бросил.       Мирон смотрит на Славу и думает о том, что в прошлый раз было куда сложнее. Он не мог точно определить, что именно изменилось. Ему самому стало гораздо больше наплевать на то, в каком состоянии его увидит Карелин, или все-таки он доверился мнению своего лечащего врача. Единственному, кому Мирон здесь мог доверять. Отношения у них были простые, типичные для пациента и врача, но Павел Сергеевич все-таки в первую очередь был хорошим специалистом и еще ни разу за три года их знакомства не сделал Федорову хуже.       — Можно я еще раз спрошу?       — Валяй, — с готовностью отзывается Карелин, отставляя поднос с пустой тарелкой, — что хочешь. У тебя есть три желания.       — Зачем ты приходишь? — игнорируя попытки Славы шутить, спрашивает Мирон.       — Ох, — выдыхает Карелин. Он молчит какое-то время, разглядывая стены без особого энтузиазма, гоняя мысли о том, как ответить. И отвечать ли вообще. С Мироном сейчас разговаривать, как играть в сапера. Каждый шаг — боль, блин.       — Скажи, Мирон, ты много видел людей, которые страдают совершенно незаслуженно? Ты часто думал о том, насколько вся эта наша игра, которую ты переворачиваешь с переменным успехом, близка к реальности? Вот я видел. И я думал. Особенно в последние несколько дней. Хочешь честно? Когда я тебя увидел там… в одиночке. Я охерел. Оттого, что это все далеко не игрушки. И что твои вот эти сдвиги по фазе, извини, конечно, доводят до такого. Да что бы ни случилось — оно того не стоит. А если ты не в состоянии это контролировать, то тебе нужна помощь и поддержка. То есть… В определенные моменты. Да, я знаю, ты живой пример самодостаточности, но иногда… Иногда так бывает, что это именно ты выглядишь глупо, отказываясь от поддержки. Можешь брызгать в меня своим ядом сколько угодно, — Слава старается говорить быстрее, практически взахлеб. От привычного шутовства не остается и следа, — я знаю, что ты скажешь. Только то, что я делаю — это не жалость, завязывай с максимализмом и не возводи простые вещи в абсолют.       Слава сглатывает и на несколько секунд останавливается, прокашливаясь. Он все еще не смотрит на Мирона. Он уже не раз прогонял этот монолог у себя в голове, и, как это обычно бывает, непосредственно на вкус слова казались слишком пресными. Слава говорил сразу и за себя, и за Мирона, уверенность в том, что Мирон Янович воспринимает его визиты, как какую-то издевку, была стопроцентной.       — Не должно такого быть — чтобы ты тут сидел в какой-то тухлой камере, один, и страдал на почве… Не знаю. На любой почве. Где-то должны быть границы человеческого равнодушия. Или злости. Я тебе не враг, понимаешь? Я не знаю, может, я перегибаю. Ты же думаешь, что я пришел или посмеяться над тобой, или пожалеть? Нет, я просто пришел к тебе. Я хочу, чтобы ты меня услышал. Вот, — он достал из пакета яблоко, — понимаешь? Простые вещи.       И Мирон берет яблоко из рук Славы.