Камо грядеши

      Мирон переоделся в принесенные вещи и выглядит немного лучше, хоть и в целом — все также болезненно. В этих шмотках он тонет.       — Ты где это взял?       — Да не за что, какие благодарности, перестань.       — Ты, что ли, карму чистишь? — Федоров фыркает и усаживается на свое место. Это «его место», несмотря ни на что, дает ему какое-то успокоение. Тут, на полу под подоконником, кажется, самая безопасная позиция. Хотя, опыт показывает, что бывает совсем наоборот. Он все еще держит в руках яблоко, раздумывая над словами Карелина.       Мирон Янович прекрасно знает, что сейчас его мир сжался до размера нескольких квадратных метров, и все, что происходит здесь, воспринимается в совершенно иных масштабах, отличных от объективной действительности. Он знает, что сегодня его сознание шатко, что любой, допущенный ближе, может воспользоваться этим. И он охраняет свою территорию. Конечно, ни о каком полном доверии к Карелину не может быть и речи, однако в его словах и правда есть смысл. Слава напомнил Мирону, что иногда, безумно редко, так же редко, как солнечное затмение, случается, что человек помогает человеку. Федоров, замкнутый в себе, думает, что он-то, конечно, смог бы поступить так же, но это было бы совсем другое.       — Ты всегда так упорно долбишься в закрытые двери?       — Не понял? — тут же реагирует Карелин, уже уставший вещать, как радио на батарейках.       — Ты упрям, — взгляд Мирона еще пронзительнее, чем обычно.       — Не больше, чем ты, согласен? — Слава встает с кровати и присаживается на пол рядом с Федоровым. — Ты не против? Да конечно не против, с чего бы. Мирон Янович, поделись секретом Полишинеля, как ты тут с ума не сходишь, — Мирон поворачивается к нему, глядя вопросительно, — в смысле, тут же тухло. Делать нечего от слова совсем.       — Да я сюда не развлекаться прилег, знаешь, — несколько резко отвечает Федоров, тут же себя одергивая. — Мне много не надо. У меня есть, о чем подумать.       — Например?       — Например…       Примеров у Мирона полно. О том, сможет ли он отсюда выбраться и хочет ли выбираться. Ждут его там? Как так вышло, что последние его воспоминания это то, что он проиграл Дизастеру, и почему дальше — провал, и не пожалеет ли он, если вспомнит? И как вспомнить без Жени?       — Мирон Янович, — Слава щелкает пальцами, привлекая к себе внимание, — что там с примерами?       — Например, о том, что в пребывании здесь есть свои прелести. И, раз я тут оказался, значит, это зачем-то нужно.       — Оксимирон в своем классическом амплуа. Ну, с другой стороны, действительно. Никаких фанатских набегов и полная свобода действий, бомбезно.       — Не могу сказать, что мне скучно. Всем и всегда есть о чем подумать, — Мирон пожимает плечами. — Тебе тоже, верно?       — Точно, — у Славы начинают затекать ноги, и он встает, выглядывая в окно. — Я бы на твоем месте думал, как бы сбежать отсюда побыстрее.       — А на своем? — Федоров вздыхает, с трудом смиряясь с привычкой парня все переводить в несерьезный формат.       — На моем месте уже все продумано — я уйду через дверь. Или по пожарной лестнице, — Слава кивает, указывая куда-то за окно, — но не сейчас.       — А что сейчас?       — А сейчас, Мирон Янович, можно мне задать вопрос?       — Попробуй.       — Я вижусь с тобой здесь третий раз, и сегодня ты уже разговариваешь со мной, как с нормальным человеком. Спасибо. Я, может, мало что в этом понимаю, но неужели так трудно сохранить вот такое же настроение и выйти отсюда как можно быстрее?       — Давай сойдемся на том, что ты действительно в этом мало что понимаешь.       — Неужели ты реально тащишься с этого места? — в голосе Славы звучит недоверие.       — Похоже, что я тащусь? — Федоров криво улыбается и качает головой.       — Ладно. Не хочешь, не говори. Тогда хотя бы скажи, что тебе принести завтра?       — Завтра?       — Мирон, — Слава опускается на корточки и без тени улыбки смотрит на оппонента, — признайся, пожалуйста. Я всегда догадывался, что это второе правило жидомасонского клуба — отвечать вопросом на вопрос.       — Да иди ты, Карелин.       — Да, Мирон, завтра. Чаще уже просто некуда. Но ты упускаешь основную часть. Что тебе принести?       — Тетрадь с ручкой, — даже не задумываясь, выпаливает Мирон.       — А ты этой ручкой не вскроешься? Я имею в виду, это можно приносить?       — Нельзя.       — Понял. Сделаем.       В палату заходит медсестра с набором для перевязки.       — Мирон Янович, пора… Здравствуйте, — кивает она Славе и проходит, раскладывая на тумбочке бинты, тампоны для обработки порезов и какие-то склянки.       — Доброго времени суток вам, очаровательная сударыня, — Карелин оживляется, и, пока Мирон поднимается, чтобы пересесть на кровать, занимает место рядом, чтобы лучше видеть происходящее.       — Свали, Слава, — Федоров закатывает рукав, чтобы медсестре удобно было снимать повязки.       — Меня зовут Вячеслав, — Слава включает все свое обаяние, игнорируя просьбу Мирона.       — Я вас знаю, — не глядя на него, отвечает девушка, не отвлекаясь от своей работы, — товарищ Гнойный, верно?       Он бы продолжил болтать с ней, если бы не залип, глядя на огромные, уродливые шрамы на руке Федорова. Игривость с него слетает достаточно быстро, а через какое-то время он и вовсе отводит взгляд, поняв, что смотреть на это у него и правда желания особого нет. Руки Мирона, помимо шрамов, еще и в желтых синяках и старых кровоподтеках. «Как можно так ставить синяки самому себе», — думает Карелин, пытаясь представить себе этот процесс, но получается не слишком хорошо. — «Потом спрошу. Не сегодня».       Когда медсестра уходит, они ведут диалог ни о чем еще около получаса, следом примерно столько же времени проходит в молчании, безумно неловком для Карелина и целебном для Мирона. Наконец, в дверях показывается Павел.       — Слава, я думаю, на сегодня хватит. Зайдешь в мой кабинет?       — Окей, — он подрывается даже как-то слишком быстро. — Давай, Мирон Янович, до завтра, да?       Федоров кивает и взглядом провожает Славу.       — Ну что? Как дела? — Павел Сергеевич садится на кровать, внимательно наблюдая за мимикой пациента.       — Да как тут могут быть дела, — отвечает Мирон, кивая в сторону двери, секунду назад захлопнувшейся за Карелиным.       — Выглядите вы так себе, честно сказать. Полагаю, это в основном связано с пребыванием в одиночном боксе?       — Не в основном. Только с этим и связано.       — Зато с настроением и общением все в порядке. Это, все-таки, главное. А внешний вид подтянется, да? Так вы не против, если Слава время от времени будет к вам заходить?       — Он сказал, что придет завтра.       — Прекрасно. Я все-таки надеюсь, это пойдет вам на пользу, Мирон Янович. Отдыхайте.       После ухода Славы время замедляется, и Мирон этому даже рад. Думать о чем-то, кроме ночной смены, он просто не может. Тревога нарастает с каждой минутой, и он уже жалеет, что не взял предложенные Карелиным сигареты — он бросил, но позволял себе периодически к этому возвращаться.       — Он в порядке? — спрашивает Карелин психиатра, как только тот появляется на пороге.       — Кажется, да. Даже несколько лучше, чем был, но говорить о чем-то конкретном пока рано.       — У него все руки в синяках. Ладно шрамы, это понятно, а синяки-то откуда?       — Я думаю, что ближе к вечеру у него повышается эмоциональная лабильность. Могут случаться приступы гнева, в которых, как раз, он и наносит себе эти синяки. К сожалению, такое случается при обострениях с психотическими эпизодами. Мирон Янович сказал, ты придешь завтра?       — Да, это же не проблема?       — Не думаю. Посмотрим, это должно пойти ему на пользу. Я так понимаю, просить тебя все-таки приходить в приемные часы бессмысленно?       Карелин в ответ только широко улыбается.       Чертова лампа под потолком все еще мигает, а Мирон неотрывно наблюдает за этим, пытаясь найти хоть какой-то ритм в этих сбоях электричества. Он смотрит на лампу практически неотрывно. Если он отведет взгляд, то ненароком глянет на часы и точно будет знать, сколько ему еще ждать до прихода гостей. Но гость к нему заявляется вовремя, не заставляя себя ждать. Мирон тут же поднимается на ноги, отступая к окну.       — Соскучился? — с ухмылкой на лице Георгий Андреевич захлопывает за собой дверь. — Я решил начать обход с тебя. В качестве дружеского презента в честь твоего возвращения к нам. Невежливо играть в молчанку, Мирон Янович.       Федоров отступает дальше, сосредоточенно думая. У него еще есть пространство между стеной и кроватями.       — Что тебе от меня нужно?       — Не тебе, щенок, а вам, советую быть повежливее. Мне нужно, чтобы такие, как ты, заканчивали свое существование здесь.       — То есть ты просто психопат, да? — нет, он прекрасно понимал, что это не оттянет время, что это только разозлит его мучителя. Но отчего-то совсем не хотелось просто принимать происходящее как должное, и Мирон отстаивает свое, пока у него есть на это силы. Впрочем, он несколько переоценил свои возможности.       — Ожил? Почувствовал себя здоровым? — лицо Георгия Андреевича искажает раздражение, и он уже как будто не разговаривает, а шипит. — Я тебе верну на место все дозировки.       Врач достает из кармана шприц и загоняет Мирона в угол достаточно быстро. Новые травмы на теле в первый же день возвращения в отделение могут выглядеть подозрительно, поэтому он сдерживается. Доза галоперидола, подаренная любимому пациенту, значиться в дневниках наблюдений не будет, соответственно, ухудшение состояния будет целиком и полностью списано на неправильно подобранную схему лечения.       Павел Сергеевич, заглядывая с утра к Федорову в процессе обхода, даже не пытается скрыть своего разочарования. Сонливость, проблемы сосредоточения, нарушенная речь, мутный, блуждающий взгляд. Мирон Янович толком не отвечает ни на один вопрос.       — Да что же с вами делать, — разочаровано бормочет психиатр. — Откуда такие изменения?..       Карелин, появляющийся на пороге отделения, очень быстро ловит настроение Павла Сергеевича.       — Что? Что случилось?       — Со вчерашнего дня стало хуже, — Паша даже как-то несколько растеряно пожимает плечами.       — Это из-за меня?       — Нет, я так не думаю. Я разговаривал с ним сразу после, все было в порядке, даже несколько лучше обычного. Живее стал как-то. Немного, но все же.       — А что случилось потом?       — Да в том-то и дело, Слава, потом не случилось ничего. Без предпосылок.       — Я могу его увидеть?       — Ты можешь зайти, конечно, но… Мне кажется, он не будет разговаривать.       Он кивает и ждет, пока ему откроют палату.       — Привет. Стену смотришь? — Слава опускается на корточки рядом лежащим на кровати Мироном. Теперь он выглядит каким-то до леденящего душу страха худым и бледным. — Хуже Сина, Мирон Янович, честное слово. Внебрачный сын смерти. Я принес тебе тетрадку и ручку.       Мирон слышит голос Славы, даже замечает его в своем поле зрения. Слава садится к стене, напротив него и что-то говорит, говорит, говорит… Разобрать слова через толщу ваты, которой, как ему кажется, набита его голова, просто невозможно. Он закрывает глаза, а после, приложив немалые усилия, переводит взгляд на Карелина. Сфокусироваться сил уже не хватает. Он только крепче сжимает худыми пальцами рукав толстовки.       — Привет, — Слава чувствует внутреннюю дрожь, когда Федоров замечает его. Он машет рукой, в надежде вызвать хоть какую-то реакцию. Но Мирон, спустя минуту, уже закрывает глаза, утопая в своей болезненной беспомощности.       «Давай-давай лечиться!       Я охерел.       Откуда такие изменения?..       Где-то должны быть границы?       Съешь яблочко.       Я тебе верну на место все дозировки.       Мирон Янович ушел в спячку».       «Где Слава? Я же закрыл глаза всего на минуту», — думает Мирон, с трудом отрывая голову от подушки. За окном уже достаточно темно, а на часах — девять вечера.       — Рад, рад вас видеть в бодром состоянии духа, — звучит голос Георгия Андреевича. А потом на него снова обрушивается тишина.       Паша долго думает над происходящим, даже звонит и консультируется у своих бывших преподавателей. Слыша диагноз, — биполярное аффективное расстройство — те нисколько не удивляются. Объясняют, что в данной ситуации действительно подобные нарушения имеют место быть. Мол, классической терапии для этого заболевания не существует, она подбирается строго индивидуально. Цепляясь за это, как за какой-то шанс исправить положение, Паша записывает себе еще несколько пробных схем, которые теоретически могут помочь. Единственный, с кем он делится своими переживаниями по этому поводу, это Георгий Андреевич, его бессменный коллега.       — Ума не приложу, Гош. Ну ты видишь, что происходит? Без предпосылок.       — Паша, ты слишком привязываешься к этому случаю. Посмотри на это с другой стороны, он стал спокойнее себя вести. Таких психозов как раньше к вечернему времени уже нет. Может, это улучшение?       — Да какое улучшение, — отмахивается Паша. Он видел улучшение, пусть и мимолетное, — даже в одиночке был лучше, чем сейчас.       — Ты же сделал все, что мог?       — И что ты предлагаешь, оставить все как есть? Там же хороший потенциал для ремиссии, — Паше очень хочется обсудить этот случай с учетом деталей. Таких, например, как присутствие Славы. Мирон Янович начал максимально адекватно реагировать на происходящее с его приходом. Пусть иногда несколько более выражено, пусть это было всего пару раз, но было же. Однако, посвящать в это Георгия он не хочет. Слишком дорого это может обойтись.       — Паш, я тебе вот что скажу. Ты сколько лет у нас работаешь? Пять? Семь, с учетом ординатуры. Поверь мне, так бывает. Наблюдаешь, думаешь — все, выкарабкается, будет огурцом. Но так происходит далеко не всегда. Мы, к сожалению, не можем давать прогнозы, как врачи общей практики. И не забывай, что у тебя еще целое отделение пациентов.       Павел Сергеевич кивает, собирая свои бумаги, и прихватывает лист с пробными схемами с собой. «Дома подумаю», — решает он и передает смену своему коллеге.