***
Карелин приходит каждый день и проводит в палате два или три часа, иногда больше. Павел Сергеевич удивляется способности Славы разговаривать без умолку. — Ну что там с новой схемой? — Да пока непонятно. Реакция какая-то странная, как будто не замена, а примесь препаратов получается. — Ничего не понял. — Да, это не особо важно, Слав, поверь, я делаю максимум. — А Жене ты что сказал? Павел Сергеевич молчит, вспоминая, упоминал ли он про наличие контракта в разговорах со Славой. — А откуда ты знаешь, что я что-то говорю Жене? — Потому что у тебя в соглашении прописана обязанность, отзваниваться и сообщать о состоянии. — Сунул нос, все-таки? — Паша уже машет рукой на происходящее. — Да ничего, как есть, так и сказал. Она много вопросов не задает. — Ну да, конечно. С чего бы, — Слава не видит смысла продолжать диалог. — Я пойду к Мирону? — Иди. Паша остается в кабинете, и снова в растерянности перебирает бумаги с назначениями и анализами, пытаясь зацепиться хоть за что-то.***
— Привет, Мирон Янович. Ты бы уже выныривал из своих чертог разума. Тебя заждались. Тимарцев объявлялся, спрашивал про тебя. Почему у меня спрашивал? Не знаю. Может, я просто единственный, кто интересовался твоим исчезновением. Но я тебя не сдал, нет. Честное слово. Ты отдыхай, сколько потребуется. Ну давай. Спроси меня, зачем я сюда прихожу? Знаешь, зачем? Потому что мне отвратительно видеть тебя в таком состоянии. Я не мазохист. Просто на сегодняшний день, ты единственный, кто может мне составить конкуренцию. Значит, творчество без тебя заглохнет, Мирон Янович. Что ты говоришь?.. Да нихера ты не говоришь.***
— Паш, я тебе, правда, ничем помочь не могу. Могу только посоветовать расслабиться. — Гоша, да я так не могу, понимаешь ты? Даже тот вон… Помнишь? В кататонии которого привезли? — Помню. — И тот уже встал и пошел, а Федоров все никак. Показатели скачут, хотя ничего и не происходит. Вот как так? — Павел Сергеевич, родной мой человек, успокойся ты уже. На все воля Божья. А «встал и пошел» это из другой оперы. Это жизнь, тут чудес не бывает.***
— Привет, Мирон Янович. Слушай, тут такое дело… Варианты твоей терапии уже заканчиваются. Остался еще один, ну два. Я понимаю, понимаю, сложно вечно быть истеричным и живым, но ты уже полмесяца тут в ступоре отдыхаешь. Зато руки зажили. Синяки сошли. Может, оно и к лучшему, как думаешь? — Слава пересаживается со своего места на кровать, берет Мирона за руку и закатывает рукав. Осторожно проводит пальцами по уродливым, все еще розовым, шрамам. — Тебя мама не учила, что бритва детям не игрушка? Ничего не стоит того, чтобы так себя полосовать. Мирон, эй… Слава крепче сжимает его руку, но не дожидается никакой ответной реакции.***
— Что там, Паш? Все еще ничего? — Карелин смотрит с надеждой. — Пока нет. У меня остается еще пара вариантов. Совсем жестко, конечно. Это будет уже не терапия, а провокация. Не хотелось бы. — Не хотелось бы наблюдать его в таком состоянии, сколько уже прошло? Неделя? Полторы? Дальше что будет? — А дальше… — Павел, видно, нервничает, не меньше Славы. Щелк. Щелк. Щелк. — Ну? Хорош уже губы жевать, скажешь ты или нет? Я отберу твою ручку сейчас. — А дальше, Слава, электросудорожная терапия. Хорошо, говорят, помогает, в таких случаях, — практически огрызается Паша. — Паша, это же средневековье. Он же не сможет больше выступать, писать не сможет… — Да я все знаю, Слава, — раздраженный психиатр указывает ему на дверь, — иди уже. Там открыто.***
— Привет, Мирон Янович. Вот, я тут подумал, Паша… Кореш мой, помнишь Пашу? Паша сказал, что может сработать провокация. Бред какой-то, ну зачем тебе провокация? Тем более, медикаментозная. Тебе и тут хорошо, да? Лежишь себе тихо, спокойно, жрешь из капельниц, ни о чем не думаешь. Все за тебя делают! Даже до туалета гулять не надо. Не стыдно тебе? Взрослый же человек. Не надо только делать вид, что ты ничего не можешь, ладно? Уже начинаешь бесить, честное слово. Давай, встань, позвони своим, сделай официальное заявление, скажи всему миру: «Я, король русского рэпа, сам Федоров Оксимирон Янович, заебался вертеть игру. Вертите себя сами, я пошел!». Ты же так считаешь? Наверное, раз добиваешься, чтобы тебя током ебнули в мозг. Знаешь, кто будет в восторге? Женя твоя. Вот здорово-то! Сиди только, слюни не роняй, да?! Слава хватает его за руку, и, будто в отчаянии, тянет к себе. — Да хватит! Мирон, — он опускается на колени перед кроватью, оказываясь с Федоровым практически нос к носу, — ну Мирон… пожалуйста.***
— Слав, просьба есть. Я все-таки решил пробовать… Можешь съездить в город? Надо привезти пару препаратов. Респиредон и клоназепам. — Это что за жесть? — Антипсихотики и бензодиазипин. — Я слышал уже от тебя эти страшные слова. Разве это не то, что ему дают сейчас? — Эти мощнее, и я хочу попробовать давать только их, без корректоров. С Мироном все будет нормально. Не переживай. Карелин не совсем понимает, в чем заключается техническая часть плана, но, естественно, соглашается помочь.***
В голове медленно текут мысли. Мирон старается моргать в такт секундной стрелке часов, но получается не очень. Электрический холодный свет уже не раздражает, это хорошо, когда в комнате есть свет. «Да он прав, я просто не хочу вставать. Зачем? Мирон Янович ушел в спячку. О каком токе речь, это же средневековье? Как бы не думать… Как бы…». Мирон уже не сообразит, в какой момент ему начали приходить эти воспоминания. Ночь. Лос-Анджелес. Где-то фоном — крики толпы, что это? Перед глазами только пустые улицы города. Изображение трясется, как будто у оператора в голове Федорова дрожат руки. Но на самом деле это ярость. — Мирон, не торопись, спокойнее, — его нагоняет Женя, и берет под руку. — Не переживай. — О чем переживать, — голос тонет где-то в шуме улицы. — Не о чем. Проебал и проебал. Это у меня фишка такая. Осталось новый микстейп проебать, и все. Программа максимум. — Ну, подожди… Так. Я за тобой не успеваю. Сбавь шаг, — в ее голосе начинает пробиваться командный тон. Мало кто может себе позволить такое, но Женя может. — Давай посмотрим объективно, текст у тебя хороший? Отличный. В конце концов, это же была мечта, встретится с Дизастером, провести баттл… Какая разница? — Разницы бы не было, если бы я не проебал Гнойному. Если бы не Олимпийский на носу, и если бы не те фотки… Сколько бабок мы в это всадили? Я просто не имел права проиграть, — Мирон останавливается посреди улицы. — Дай сигарету. — Ты бросил. — Дай. Темный коридор гостиничного номера. Все еще Лос-Анджелес. Он сидит на полу, крепко сжимая в руках бутылку. — Нет, он сейчас не будет ничего комментировать. Официальное интервью выйдет завтра. Да, — где-то в дальней комнате Женя уже час отшивает всех, у кого возникает срочное, непреодолимое желание пообщаться с Оксимироном. — Ну, ты чего раскис, — Ванек сидит в кресле напротив, и, почему-то, улыбается. Он пьян, или снова сожрал что-то из колес, или все вместе. Огрызаться в ответ не хочется, а других вариантов вести этот диалог просто не существует. — Мир, давай знаешь что… Пойдем, — Евстигнеев вдруг встает и протягивает Мирону руку, — давай, приподнимайся и бутылку свою с собой бери. Вот вцепился в нее, как в миллион долларов. Примерно столько ты теперь всем и должен, да? Ваня смеется, и Федоров, совершенно внезапно для себя, услышав это со стороны, тоже начинает ржать. Остановиться кажется невозможным. Он снова падает на пол, изо всех сил стараясь вдохнуть. От смеха уже болит пресс, и все лицо в слезах, а Ваня уже пару минут сидит рядом на корточках и с удивлением смотрит на друга. — Истерику поймал? Офигеть. Давай, вставай-вставай. Вставай, пойдем. Пока Женя опять не вернулась командовать парадом. Пойдем, проветримся. Ваня уводит пьяного Мирона за собой, вытаскивая его на улицу. — Нет, он не будет давать никаких комментариев. Да, у вас верная информация, но… — голос Жени где-то затихает. Бар в сознании возникает вспышкой. Вокруг почему-то слышна исключительно русская речь. — Смотри, короче, нам надо… и вот это… давай. Сколько за все? — Мирон слышит где-то рядом Ванин голос, а потом и сам Евстигнеев в приподнятом расположении духа материализуется рядом. Он протягивает Мирону три таблетки. — Вот, приятного аппетита. — Я не буду, — Федоров качает головой и оглядывается в поисках своей недопитой бутылки. — Эй, ты что, — Ваня трясет Мирона за плечо, — ты посмотри на себя, тебе надо. Взгляд выровняешь, переживалку заглушишь. Давай. — Сказал, не буду. Мирон оглядывается и вспоминает это место. Сюда его впервые привел Ванек, несколько лет назад, и тогда это было просто удивительно. Зачем, находясь в ЛА, тусить в барах для русских? Но, несмотря на сомнения, атмосфера оказалась годной, да и достать тут можно было абсолютно любое веселье, которое только захочется. — На, — Ваня снова появляется будто из ниоткуда и протягивает Мирону бутылку, — нашлась пропажа. — Круто, — выжимает из себя Мирон, забирает бутылку и делает несколько глотков. — Да ты просто не понимаешь, что это такое, когда за тобой везде бегают фаны. Откуда бы тебе знать? У нас они передаются половым путем. Я выебал Джонни Боя и получил всех его телок. Нахуй они мне не сдались, это не моя аудитория, — парню, которому все это рассказывает Мирон, и правда, все эти проблемы были совершенно незнакомы. На часах — около трех после полуночи, бар опустел наполовину, а в крови Федорова только разгоняется вискарь с растворенной там дурью, которую так заботливо добавил в пойло Ваня. Мирона и правда не узнать. Он сидит, выпрямив спину, активно жестикулируя, и говорит уже, наверное, час, а парню, случайному собеседнику на сегодня, только сейчас приходит в голову включить камеру на телефоне. — Послушай, послушай. Ты, допустим, чувствуешь так много в какой-то момент своей жизни, что кажется, будто тебя растащит на куски, кажется, что если ты это не сплюнешь, не отдашь обратно в мир, оно сожрет тебя изнутри. Так и происходит. Это же просто… Это… Это творческий процесс. Он не зависит иногда даже от меня, максимум — проработать подбор слов, все. И почему я вообще должен реагировать на какие-либо комментарии со стороны? Что мне до этого судейства, кто вообще может как-то это оценивать? Понимаешь разницу между делом и творчеством? Как я могу прислушиваться к каким-то тупым, стадным излияниям на тему моих текстов? Критикуешь — предлагай. А еще это все утекает в политику. Я проебал сегодня Дизастеру, и что от меня хочет мой менеджер? Чтобы я рассказал, какой он на самом деле чувак без намека на уровень. Знаешь, почему? Потому что важно, чтобы мои фанаты были к нему негативно настроены. И сделать это должен я. А он нормальный парень… Мы пили с ним на днях, он крут, базара болт, я не могу про него сказать ничего плохого. Мы вообще давно общаемся. Но надо поддерживать рейтинг у народа. Ебал я этот рейтинг. Как мне хочется послать нахуй этот контракт, и эти обязательства, и эту ответственность. Я хочу пилить фиты с теми, с кем интересно, а не с кем попало. Женя заебала, Ваня заебал… где Ваня, кстати? Вон, спит за стойкой. Даже Дарио, и тот туда же. Это, говорит, бизнес. Да мне похуй на бизнес, я… — Мирон прерывается, глядя в одну точку. — Я столько денег теперь должен, чувак… Тебе столько и не снилось.***
— Мирон Янович, — Павел садится на кровать, напротив Федорова. — Что?.. Федоров жмурится и сжимает руки в кулаки, а потом оглядывается вокруг. Он тяжело вздыхает. «Обычно в это время приходит Слава», — очень туго думается Мирону, и он оглядывается в поисках своего посетителя. — «Куда пропал Карелин?». — Что вы сказали? Карелин? «Я сказал?!». Мирон смотрит на Павла Сергеевича и снова вздыхает. Конечно, он же привык к распорядку: утренние капельницы, обход, Слава, дневные капельницы, иногда — опять Слава, иногда — мягкая, обволакивающая тишина, иногда, как сказал Карелин — «мультики» из прошлого, потом вечерние капельницы, снова обход и, наконец, контрольный укол галоперидола. После этого — чернота. А затем — сразу утро. Сегодня распорядок был грубейшим образом нарушен. — Мирон Янович, Слава скоро вернется. Завтра или через пару дней. У него какие-то дела в городе, но он обещал приехать, как только сможет, — Павел Сергеевич, удивленный столь неожиданным и резким улучшением, тараторит и слегка теряется. — Попробуйте сесть? Мирон кивает. Он садится, морщится от того, что ему в глаза Паша светит своим фонариком, затем послушно следит за ручкой — в одну сторону, в другую. — Потрясающе. Это сработало изменение в режиме, — до Паши доходит очень быстро. — Скажите, как вы себя чувствуете? — Порядок, — выдает Мирон после длительной паузы. Он может сказать. Только он совсем не хочет говорить, ничего вообще, ни единого слова. К вечеру он самостоятельно ложится, укрываясь двумя одеялами, потому чувствует страшный холод. После вечернего обхода снова наступает тьма.***
Когда спустя несколько дней после их возвращения домой видео из бара попадает в интернет, Женя приходит в ярость. — Федоров, сука! Мирон не помнит, как он говорил это все, кому, где. Он был слишком обдолбан в тот вечер. Именно это он и пытается объяснить Жене, но успокоить ее в данной ситуации крайне проблематично. — Ты хоть понимаешь, что мы теперь не отмоемся?! Собрал Олимпийский, доволен? Все мечты свои детские исполнил? Ты что думаешь, ты себе все еще можешь позволить такой образ жизни? Федоров, очнись, ты на контракте. И мы все сейчас из-за тебя попадем в полную жопу! И мы, и Букинг! — Послушай, я… — Где Евстигнеев? — Не знаю. Да послушай ты! Женя, не сдержавшись, залепила Мирону пощечину. — Заткнись! У тебя больше нет права слова! Все тебя уже послушали. Разгребать кто будет теперь это все?.. Мирон не задерживается в квартире Жени больше ни минуты. Он вызывает такси и отправляется домой, в свою двушку, где из-за своего плотного графика появляется в последнее время очень редко. В маленьком магазинчике, расположенном в том же доме, он берет три бутылки самого дорогого виски. Он садится на пол прямо в коридоре, там же и откупоривает первую бутылку. Он не любит пить крепкий алкоголь залпом — это пошло, не вкусно. Однако, как средство от трезвости работает просто безотказно. «Почему я всем вокруг все должен? Почему я больше не могу себе позволить просто делать то, что я люблю? Женя говорит, что у меня теперь нет права слова, а когда оно было последний раз? Мы делаем все „правильно“. Я заебался делать все правильно». В мыслях скользит, многократно усиленная алкоголем, жалость к себе. Решение закончить свой творческий и жизненный путь прямо здесь и прямо сейчас к Мирону приходит внезапно, как озарение. Чувство правильности этого решения бьется где-то в солнечном сплетении и, разве что, не вызывает улыбку. Ни записок, ни посланий, никаких «последних» действий. Бритва входит под кожу легко, а вид собственной крови вызывает, скорее, умиротворение. Мирон знает, как делать это правильно — раны должны быть глубокими, проходить вдоль, распарывая вены. Он справляется быстро с обеими руками. Страшно не становится, даже когда он начинает терять сознание. Будто сквозь плотную пелену он слышит голоса Вани и Жени. «Точно», — он как будто достает это воспоминание из какой-то древней файловой системы, — «у Вани же был ключ». — Мирон, хватит истерик, давай поговорим спокойно, нам надо… Мирон! У тебя кровь по всей… «Это Женя. Не поняла еще, наверное». — Женя, уйди нахуй отсюда! «Ничего себе. Мне казалось, Ванька сложно напугать…». — Уйди нахуй, я сказал! «…но нет ничего невозможного». — Ваня, вызови скорую, быстро. «Железная леди. Ничем ее не проймешь», — это была последняя осознанная мысль. Когда Мирон открывает глаза, Женя спит рядом с его постелью, сидя в кресле. Она выглядит очень уставшей. Дышится почему-то с большим трудом. Он оглядывает помещение. Одноместная палата, кругом все отвратительно белое, выглядит совершенно абсурдно. Боль в руках приходит не сразу — инстинктивно Мирон тянется к лицу, снять мерзкие капельницы, мешающие дышать, и не может сдержать стон боли. Женя просыпается мгновенно. В ее сонных глазах практически паника, а еще злость. Она не говорит ни слова и молча выходит из палаты. — Муродшоева, блять! — кричит Мирон ей вслед. Впрочем, она возвращается довольно быстро, в сопровождении врача и медсестры. — Так-так, с возвращением, — врач обращается к нему, присаживаясь рядом с постелью. — Давайте посмотрим на ваше самочувствие. — Я хочу поговорить с ней, — он кивает в сторону Жени, которая осталась стоять в дверях. — Конечно. Это обязательно, как только мы проведем небольшое обследование, понимаете, нам необходимо быть уверенными, что… — Нет. Сначала я хочу с ней поговорить. — Я же вам сказал, что обязательно. Сразу, как только… — Нет, — Мирон отворачивается от врача и закрывает глаза. Провокация срабатывает на удивление быстро. — Хорошо. Давайте… Если можно, я поговорю с ним, просто чтобы не возникало проблем в дальнейшем, — Женя подходит ближе. Она выглядит уже не такой раздраженной, скорее, озабоченной. — Пусть выйдут, — Мирон щетинится, даже не стараясь быть вежливым. Он насмешливо думает, что Женя сейчас опять начнет жаловаться, что ей приходится за него краснеть. — Послушай, — она начинает с тяжелого вздоха, как только дверь за врачом и медсестрой закрывается, — давай договоримся так, я сейчас буду говорить. А ты будешь слушать. Ладно? Пожалуйста. Это не очень просто, так что… Мирон, ты знаешь, я люблю тебя, и ты мне очень дорог. Дальше я должна сказать, что дело не в тебе, — она давит смешок, пытаясь шутить. Это очень плохо, когда Евгения пытается шутить и сглаживать острые углы, — но дело в тебе. Это был очень сложный период, для каждого из нас. И для тебя, в том числе. Ты проявил полную безответственность, спровоцировав у себя очередное обострение. Ты же понимаешь, что мы уже не в том положении, чтобы оправдываться этим перед аудиторией или бравировать твоим состоянием. Сейчас мы зависим сами от себя. Так что поступим мы следующим образом — я попытаюсь уладить все, что ты натворил за последнее время. Твои тексты, которые не вышли, мы скинем кому-нибудь, кто за них хорошо заплатит. Букинг целиком и полностью вернется к Мамаю, а я, скорее всего, вместе с Ваней, останусь там работать. А ты… Сейчас ты в Склифе. Тебя залатали, причем это было не очень просто. Ты, конечно, мастерски подошел к делу, ничего не скажешь, и хирургам пришлось повозиться. Через пару дней тебя переведут в больницу к Павлу Сергеевичу. Помнишь? Конечно, помнишь. Он уже в курсе. И ты будешь там лечиться до тех пор, пока врачебная комиссия больницы не выдаст заключение о том, что у тебя стойкая ремиссия. Скорее всего, работать… вместе… работать вместе мы сможем вряд ли. Но единственное, что я сейчас могу для тебя сделать — это держать эту информацию максимально закрытой. Как и указано в договоре, знать будем я и Ваня. Но кататься к тебе мы, увы, не сможем. Да и, честно говоря, я очень разочарована в тебе. Ты мог справиться с этим, ты просто даже не хотел пытаться. Предпочел пить и упарываться, как… Ладно. В общем, ты остаешься здесь. Потом переводишься к Павлу. Потом… посмотрим. Речь Жени была очень сухой и сдержанной, она выдавала факты, как гугл по запросу. В висках у Мирона пульсировало. Он смотрел в сторону, крепко стискивая челюсти, и задаваясь одним вопросом — если она все так решила, зачем было его вытаскивать? Ах, да. Он же ей дорог. Как память, очевидно. Желания как-то комментировать услышанное или ввязываться в диалог отсутствует полностью. — Я надеюсь, мы друг друга поняли. Мирон?.. Он не отвечает, и Женя уходит. Тогда он видел ее в последний раз.***
У Мирона достаточно времени, чтобы привести все воспоминания в порядок. Когда-то давно, он сам уже и не помнит, сколько времени прошло, он считал, что эти воспоминания могут нанести ему значительный урон. Федоров думал, что он вспомнит — и станет больно или страшно. Но было как-то пусто. Эти события, курсирующие в памяти, не отзывались болезненными уколами в груди, не ложились на сердце камнем — ему было все равно. Он не понаслышке знал, что в состоянии депрессии мир приобретает исключительно серые тона, и раньше это воспринималось исключительно как метафора. Сейчас же он понимал, что это значит — полное безразличие ко всему, происходящему вокруг. Второй день подряд Павел проводил в его палате времени значительно больше, чем обычно, задавал вопросы, на ответах, правда, не настаивал и щелкал, щелкал, щелкал своей чертовой ручкой. Но даже это уже не раздражало, как раньше. Он все еще предпочитал уходить в себя, отпуская мысли в свободное плавание. «Женя, уйди нахуй отсюда! Щелк. Щелк. Щелк. Заткнись! У тебя больше нет права слова! Зато руки зажили. Синяки сошли. Почувствовал себя здоровым? Привет, Мирон Янович». — Привет, Мирон Янович! Пару дней целых не виделись, я даже к Паше не зашел, сразу… — Привет, Слава.