Камо грядеши

      — Сергеич, не спи! — Карелин жмет на звонок уже добрых минут пять, а это для терпения Славы совсем немало. Наконец, за дверью слышатся шаги.       — Кто там?       — Спокойно, Паша, я Дубровский.       Павел Сергеевич, еще сонный, открывает дверь. У его ног трется трехцветный кот.       — Черепашка, — Карелин, неравнодушный к семейству кошачьих, проходит, не дожидаясь приглашения, и бросает свою спортивную сумку и рюкзак на тумбочку в коридоре. Он окидывает квартиру беглым взглядом. — Кудряво живешь, психиатр.       — Не жалуюсь, спасибо.       — Я думал, вам мало платят.       — Я просто мало трачу. Кофе?       — Чай. С сахаром. Если можно, — наконец вспоминает Слава о приличиях.       Кот оказывается ласковым и ручным и уже спустя десять минут мирно спит на коленях у Славы.       — Офигенный кот. Как зовут?       — Изя, — с ухмылкой отвечает Павел Сергеевич.       — Серьезно? — практически ржет Славик. — Фантазер ты, Пашка.       — Да на самом деле нет, — немного рассеяно сообщает психиатр, не улавливая, очевидно, сарказма в тоне утреннего гостя. — Ну смотри, корма тут достаточно, еды в холодильнике тоже полно, бери, что хочешь. Чай в шкафчике. Я заправил тебе диван, там же лежат полотенца. Что еще?..       — У тебя во сколько автобус?       — Через полчаса.       — Собирайся и не парься, я разберусь. Изя будет в полном порядке, обещаю.       Слава снимает кота с коленей и залезает в холодильник.       — О, у тебя тут яблоки. Я Мирону отнесу парочку сегодня?       — Бери, конечно, — отзывается Паша из соседней комнаты.       — А ты предупредил своего сменщика о том, что я приду?       — Я сказал, что к Федорову может зайти его товарищ. Что со мной согласовано. Ты помнишь, что тебе только к двум?       — Я все помню, Паша, — кричит он ему в ответ, и продолжает уже тише, — и даже нашу первую встречу. И то, что нового врача зовут Георгий Андреич, и то, что ты вернешься через несколько дней, и то, что тебе лучше не звонить, а еще, что запах почвы после дождя называется петрикор, а съемная ручка у сковородки — чапельник. Вопрос только — нахуя?       — Что ты говоришь? — Павел, одетый в костюм, появляется на пороге кухни.       — Ничего важного. Выглядишь отпадно. Куда намылился-то? — спрашивает Слава, закрывая холодильник и начиная изучать содержимое кухонных шкафчиков.       — На свадьбу к сестре.       — Да у тебя тут целый бар, — с каким-то детским восторгом выдает Карелин, распахивая дверцы.       — Конечно, я же врач, — улыбается Павел. — Не злоупотребляй. По крайней мере, если собираешься и дальше наведываться в больницу.       — Знаю, грешно. Ладно, передавай сестре мои искренние соболезнования. Топай, Паша, опоздаешь.       Погладив на прощание кота, Павел Сергеевич направился на автобусную остановку.       Слава маялся, гуляя по просторной двухкомнатной квартире. Обычно в это время он уже был у Мирона, но он пообещал Паше не соваться раньше времени. Минутная стрелка на больших старинных часах издевалась над ним.       Он шел к больнице долгой дорогой, через длинный пролесок. Он никогда тут не был, обычный его маршрут до больницы был короче в два раза. Холодный ветер забирался под тонкую куртку, вытягивал сигаретный дым. Слава курил одну за одной — иногда хотелось, и кто он такой, чтобы спорить с собой?       «Как теперь расхлебывать это все? Может, позвонить Евгении? Она опять пошлет меня. Если я скажу ей про соглашение и договор, подставлюсь сам, подставлю Мирона и Пашу. Может, поговорить с Мироном? Не вариант. А если он снова… как там, аутизируется? Если любое нервное потрясение может к этому привести? Ладно, об этом еще рано, всего пара дней, как он пришел в себя. Сколько времени ему еще нужно? Сколько вообще держат в этих психушках? Я могу договориться с Пашей, чтобы его выпускали. Хотя бы подышать, его же наверняка уже заебала эта палата. Выйти с ним на улицу… Если он пойдет. Скажет, что я ему не сиделка, откажется, вообще пошлет меня. Вполне в его духе. Но я хочу сделать хоть что-нибудь, на него просто больно смотреть».       Образ Мирона, слишком ослабленного, истощенного, худого и очень бледного прочно обосновался в голове у Славы. Это воспоминание всплывало уже как ассоциация, и каждый раз по позвоночнику пробегала дрожь. «Обнять и плакать. Чихнешь, и глаза выпадут», — как-то сказал он Федорову в одном из своих монологов.       Ему было в новинку чувствовать за кого-то такую ответственность. Он знал, что если уедет, бросит это дело, а были и такие мысли, то его просто-напросто сожрет чувство вины. Да, его тянуло к Мирону, к такому — слабому, болезненному. Потому что это была, наверное, единственно возможная ситуация, где он мог проявить себя как его друг, а не как его медийный оппонент. Славу пугал тот грядущий момент, когда Федоров, достаточно окрепший, готовый вернуться в игру, скажет: «Всем спасибо, все свободны». Или все-таки что-то изменится? Они продолжат общаться?       «Каким образом, что за бред? О чем, по сути, нам говорить? Ладно, хуй с ним. Как будет, так и будет. Это все — по соображениям совести», — на этой мысли Карелин подошел к больнице и глянул на часы. До назначенного времени оставалось еще десять минут, которые он провел, болтая ни о чем с охранником, тем самым, который поймал его несколькими неделями раньше и притащил к Павлу. Как выяснилось позже, мужик оказался неплохой. Слава угощал его сигаретами, а тот рассказывал всякие байки про их дурдом, как бы между строк хвастаясь, что работает там уже двадцать лет.       Слава поднялся на третий этаж, привычно позвонил в звонок. Дверь ему открыл замещающий врач дневной смены.       — Георгий Андреевич, — Слава узнал в нем мужчину, которого он видел днем ранее на лестнице, — добрый день, я…       — Вячеслав Карелин. Он же Гнойный, он же Сонечка… Знаю, знаю, — доброжелательно улыбнулся ему врач. — Чем могу помочь? Вы, наверное, пришли к Мирону Яновичу?       — Да, если я все правильно понимаю, сейчас приемные часы, и я бы хотел его увидеть.       — К сожалению, — Георгий Андреевич вышел в коридор, закрыв за собой дверь отделения, — это невозможно. Мирон Янович сегодня чувствует себя не лучшим образом, так что, боюсь, встречу придется отложить.       — Что значит «не лучшим образом»? Вчера все было в порядке, — Слава явно занервничал.       — Вчера? Хм… Вы знаете, как это бывает в психиатрии, сегодня в порядке, завтра уже совсем иначе, да, — разочаровано развел руками врач. — Я действительно не могу вас пропустить. Поймите, у нас правила, и соблюдать их следует по всей строгости.       — Павел Сергеевич должен был вас предупредить…       — О том, что вы зайдете? Да, само собой, и, если бы Мирон Янович чувствовал бы себя лучше, я бы пустил вас непременно. Но — сами понимаете. Я связан по рукам и ногам. К сожалению, Мирон Янович чувствует себя неважно.       — Правила, да. Конечно, — Слава чувствовал, как начинает мелко дрожать. Когда подобные новости ему сообщал Паша, у него все же была возможность хотя бы присутствовать рядом, а сейчас этот доктор, хоть и говорит с ним вполне по-человечески, явно не настроен подставляться и делать что-то, выходящее за границы его компетенции. Карелин начинал паниковать и нести первое, что приходит в голову. — Вы не могли бы сделать исключение? Понимаете, дело в том, что Мирону становится лучше, когда я нахожусь с ним.       — Да что вы говорите? — искренне удивился тот, — И как же часто вы находитесь с ним?       — Я… — «С-с-сука», — иногда проведываю его.       — Странно. В его дневниках нет ни слова о том, что у него бывали посетители.       — Да, понимаете, в чем дело… Георгий Андреевич, — Карелин искал подходящие слова, но это давалось с трудом.       — А что вы так нервничаете, Вячеслав?       — Ничего, — несколько резко ответил Слава, — мне просто очень надо его увидеть.       — Зачем же?       Слава молчит и напряженно думает. Внезапно его лицо озаряет улыбка, и он отступает на несколько шагов.       — Да так, просто. Ничего такого, ради чего стоило бы нарушать правила. Да. Извините, Георгий Андреич, я тогда пойду.       — Идите, Вячеслав.       — До свидания, — Карелин разворачивается и практически бегом спускается по лестнице, машет рукой охраннику и выходит из больничного корпуса       Он стоит на том же месте, откуда бросал камень в окно Федорова. Пожарная лестница рядом с окном палаты Мирона, и Слава не видит другого варианта. Однако, первые перекладины находятся слишком высоко, не дотянуться и не допрыгнуть.       «Ну ебаный насос», — думает Карелин и возвращается в здание.       — Петрович, — запыхавшись, он останавливается перед охранником, — дай стул, а?       — Чего? Слава, какой стул? — охранник непонимающе изучает стоящего перед ним молодого человека. Он много повидал и выслушал в этих стенах, и это даже не самая странная просьба, но все же.       — Любой. Самый высокий, желательно.       — Не понял я, — он качает головой, — По-человечески объясни.       — Ох, — выдыхает Карелин. «Вот это я сейчас наворочу, конечно. Паша меня убьет, если узнает», — ладно. Сгорел сарай, гори и хата. Петрович, ты же знаешь, я хожу сюда к своему другу каждый день?       — Это вот к тому, с которым вы стихи читаете матные? — Карелин с трудом сдерживает улыбку, вспоминая, как объяснял Петровичу смысл баттлов.       — Да, к тому. Так вот, там… все не так просто, — Слава вкратце излагает ситуацию. Надежды на понимание не так уж и много, однако Петрович реагирует на его историю довольно странно.       — Ох ты ж, Георгий Андреич?.. Да, дела…       — Что? Что за дела, ты о чем?       — Да, это так. Слухи разные ходят.       — Какие слухи? Ладно, Петрович, ты мне стул дашь или нет? Мне очень надо проведать Мирона.       — Эх… Хороший ты друг, Славка. Бери. Верни обратно только! Да, и если что, я не в курсе.       — Конечно! Напишешь заявление о краже стула неадекватным посетителем, не вопрос. Спасибо большое! Я твой должник. На вот, яблочки.       Со стулом все получается довольно быстро — он дотягивается до нижней перекладины, остается только подтянуться. Руки пачкаются о холодные перекладины, а скользкая подошва кроссовок так и норовит соскочить. У Славы все еще трясутся руки, только теперь дрожь усиливается от нарастающего страха высоты.       «Зубами сейчас в нее вцеплюсь», — думает Карелин, стараясь добраться до третьего как можно быстрее. Он оказывается на нужной высоте, до окна Мирона — рукой подать. «И ни разу мне это сейчас жизнь не облегчило. Ох, твою ж мать», — думает Слава, понимая, что сначала надо заглянуть в окно. Мало ли, что происходит в палате.       Это дается еще труднее, когда на скользкой лестнице остается только одна рука — для того, чтобы заглянуть в окно Карелину необходимо отпустить перекладину. Ногу можно поставить на выступ под окном. «Господи, благослови архитекторов, которые лепят на здания всякие выебоны», — проносится в его голове. Когда акробатический этюд удается, у него получается увидеть, что происходит в палате.       Мирон стоит около двери и смотрит на часы. За последние полчаса он исходил доступное ему пространство вдоль и поперек. Из вчерашнего разговора с Георгием Андреевичем было совершенно очевидно, что, даже если Слава и пришел, то его не пустили. Но Федоров продолжает ждать. Потому что Слава умудрился попасть к нему даже тогда, когда он оказался в карцере, а это… Это, пожалуй, сложно. «Хотя, если Паша его кореш…», — вспоминает Мирон и улыбается. Слава в непосредственном общении оказывается очень приятным собеседником. Живым и веселым. Главное, живым. Из раздумий его выдергивает тихий стук со стороны окна. «Что за…», — он неуверенно подходит ближе и видит Карелина, который стоит на пожарной лестнице.       — Мирон Янович, открывай, я фея. Ты что, не веришь в фей? — голос Карелина сквозь стекло звучит глухо. Мирон тут же пытается распахнуть окно. — Нет, человек-паук. Скоро буду человек-труп, давай реще.       — Ты что творишь, Карелин? — с испугом спрашивает Федоров, когда окно, наконец, поддается.       — Да, Мирон. Давай побеседуем прямо так. Как дела? У меня вот так себе. Ну что стоишь, дай руку…       Спохватившись, он протягивает Славе ладонь и держит так крепко, как только может, затаскивая его внутрь помещения. Сам Мирон высоты не боится абсолютно, но эти финты выглядят совсем не безопасно. Слава, преодолев подоконник, сползает по стене и садится на любимое место Мирона, прижимая заледеневшие руки к теплой батарее.       — Я останусь здесь, я обратно просто не смогу, — доверительно делится он с Мироном. — Страшно пиздец.       — Боюсь, придется. У нас тут смена власти. Ты, судя по всему, в курсе. Слава, — Федоров глубоко вздыхает и садится на пол, скрещивая ноги. На Карелина он не смотрит, собираясь с духом. — Я хотел сказать… спасибо. Думаю, сейчас самый подходящий момент.       — Для чего тебе сейчас подходящий момент?       — Поблагодарить тебя. Я, честно, все еще не понимаю, для чего тебе идти на такое, но…       — Это весело, — отмахивается Слава, которого понемногу отпускает. — А вообще, а мне сказали, ты плохо себя чувствуешь? Разве?       — Не хуже, чем вчера, — пожимает плечами Мирон, сохраняя на лице невозмутимость.       — Красавчик, — Слава тыкает его кулаком в плечо и улыбается.       — Ты залез сюда по пожарной лестнице, — Федоров отчетливо произносит каждое слово, — ты ебнутый. Но пожалуйста, Слав. Дай мне сказать, хорошо? Я не буду пускаться в пространные рассуждения, искать какую-то логику в этом, но я очень хочу, чтобы ты знал. Ты на сегодняшний день единственный, с кем я могу поговорить. Знаешь, почему они не приходят? Дарио, Женя, Ваня? Потому что мы больше не семья. И даже не друзья, видимо. Я теперь как будто на иждивении… Мне так стремно от того, что я чувствую полную беспомощность. У меня столько злости, на них, на себя, конечно, в первую очередь. Я натворил кучу всякого дерьма, и все происходящее — по заслугам, я это понимаю, но… Так не хочется, — он грустно улыбается. И вдруг его прорывает. Он рассказывает Славе все — и про ту ночь в баре с Ваней, и про то, как он вспорол себе вены, что именно он думал в те моменты, как ему отчетливо запомнилось каждое слово, произнесенное Женей в Склифе… Но и только. Причины своего подобного поведения он не называет, надеясь, что Слава и не спросит.       А Слава слушает, затаив дыхание. В палате заметно холодает — окно они закрыть забыли. Он бы встал, но, кажется, что любое движение может прервать это поток черной желчи, которая выливается из Мирона, и даже воздух вокруг них становится какой-то хрупкий. Он рассказывает также эмоционально, как обычно баттлится. В какой-то момент он хватает Карелина за руку, и Слава чувствует, какой он горячий. Но ничего не говорит, боясь прервать эту исповедь. Ему интересно, но еще больше это чувство — какой-то замес из радости, странной тревоги, волнения, восторга.       — …а сейчас есть только ты. Не надо комментировать эту историю, пожалуйста. И ты знаешь, мне все равно, зачем ты здесь и почему. Я, наверное, за такое никогда не смогу с тобой расплатиться. Пообещай, что не пропадешь?       — У тебя так странно глаза блестят, — растеряно и с какой-то грустью в голосе отвечает Слава, и это абсолютно искренне. Он слегка трясет головой, будто сбрасывая наваждение, и берет Мирона за руку, крепко сжимая худые пальцы, буквально на несколько секунд. — Не пропаду. Куда я денусь… я же сказал, что я не смогу слезть обратно, нет, ну ты видел как там высоко?! У тебя макароны остались с обеда, я доем? Как я люблю, холодные и слипшиеся.       Федоров кивает и улыбается. Это хорошо, что Слава так реагирует. Несмотря на всю эту показушную клоунаду, он услышал. Все, до последнего слова. И Мирону становится легче, значительно, так легко, что он смеется Славиным шуткам и даже иногда отвечает ему в тон. Он встает, все-таки закрывает окно, а потом они болтают, как обычно, обо всем абсолютно неважном, и Слава рассказывает, какой классный кот у Павла Сергеевича, и о том, что он, вообще-то, принес ему яблок, но оставил у Петровича.       — Тебе пора, — сообщает Мирон Славе, с тревогой поглядывая на часы. Уже семь часов вечера, скоро медсестра принесет ужин, а потом будет вечерний обход. Почему-то сегодня его это не беспокоит, зато приводит в ужас мысль о том, что будет, если Славу застанет в палате Георгий Андреевич.       — Да что ты будешь делать, — вздыхает Карелин. Но Мирон прав, как бы ему ни было страшно, пора уходить. Попадаться на глаза новому врачу Мирона не хотелось совершенно. — Я уже скучаю по Паше. Этот новый твой так себе.       — Ты с ним разговаривал?       — Ага, он меня не пустил. Сказал, тебе поплохело. И, типа, не обсуждается, правила посещения, и так далее.       — Ну… Я думаю, он слишком серьезно относится к своим обязанностям, — пожимает плечами Федоров, — ему виднее, в конце концов. Он же врач.       — Мутный какой-то. И Петрович от него не в восторге.       — Кто такой Петрович?       — Да охранник снизу.       — Карелин, — искренне веселится Мирон, — ты успел очаровать всех в этом бедламе?       — Кроме этого, на замене. Я завтра, наверное, также и зайду. Да?