***
— Добрый вечер, Мирон Янович, — Георгий плотно закрывает за собой дверь. — Добрый, — совершенно внезапно отвечает ему Федоров. — Ох ты, какие мы разговорчивые сегодня. Что так? — Да так. Мирон уже не чувствует перед ним страха и даже не испытывает к нему кипящей ненависти. Как будто его эмоциональная сфера сейчас резкими скачками добирает то, чего он был лишен в последние недели. Он чувствует себя живым, несмотря на то, что искалечен. Мирону Яновичу легко, и его не пугают угрозы психиатра, собственная судьба, так красноречиво расписанная ему накануне. Сегодня он, наконец, начал говорить, а слово — самая великая вещь на свете. И у него это слово есть. А Георгия Андреевича сначала напрягает, а затем начинает откровенно раздражать задумчивая улыбка, гуляющая на губах Федорова. — Я тебе что, плохо объяснил? Или ты внезапно решил смириться с происходящим? — спрашивает он, и Мирон активно кивает ему в ответ. — Второе. — Что же, тем лучше для тебя. Я рад, что сегодня мы с тобой друг друга поняли. Может, и рукав сам закатаешь? — Нет уж, это твоя работа. Вот и делай, — Мирон выразительно поднимает бровь. Реакция на такие слова вполне ожидаема — на десерт к уколу он получает несколько синяков на руке, которые будут описаны в истории болезни как самоповреждения, а в его памяти останутся как первый отпор этому уроду.***
Следующим же утром невероятным для себя усилием воли Слава забирается в палату через окно. Когда Мирон протягивает ему руку, Слава замечает новые синяки. — Мирон Янович, это что такое? — Что? — Синяки. Ты опять?.. — внутри у Славы все обрывается, а Мирон только отворачивается, явно не желая об этом говорить. — Ну что ты молчишь? «Да как же, блять, это работает-то?! Сколько можно», — думает он, и его трясет не только от страха высоты, но еще и от непонятного бешенства, поднимающегося внутри. Он злится не на Мирона — Паша как-то раз достаточно хорошо ему объяснил, как работает это биполярное расстройство. Он злится на неимоверную несправедливость — ну как же так, ну вот же, все только что было хорошо, даже лучше, чем просто хорошо, что случилось? Он злится, понимая свое бессилие, считая, что не способен оказать настоящую помощь. Злится на то, что сам уже вряд ли вынесет без нервного срыва повторение этой ситуации. — Давай не будем об этом, ладно? — говорит Мирон, и в его голосе звучит мольба. — Хорошо. Не будем. Сегодня не будем, но знаешь… Давай договоримся, Паша вернется, и мы обсудим это все вместе, хорошо? Мирон, — повторяя его вчерашний жест, Слава берет Федорова за руку, — слушай, пожалуйста, я же не желаю тебе ничего плохого. И никто не желает. Сделай еще один, маленький, почти незаметный шаг в нашу сторону — позволь нам помочь. Хорошо? Мирон молча смотрит на Карелина и понимает, что ему больно это слышать. Тот совершенно не заслуживает подобного рода лжи и чувствовать себя так, как Мирон в эту самую минуту своим молчанием заставляет его чувствовать. «Лучше так, чем… скандал. Лучше так, чем подвергать кого-либо еще опасности. Особенно Карелина, он слишком… эмоциональный, что ли. Слишком резкий, и это ничем хорошим не закончится», — думает Федоров, успокаивая себя этим. И через какое-то время, удивительно, но ему удается с собой договориться, у него невероятно ловко получается убедить себя, что в тех немногих вариантах развития событий, которые последуют за его признанием, нет ничего положительного. Ведь скажи он сейчас — возникнут вопросы, почему он не говорил об этом раньше. Не будет же он рассказывать про самодостаточность и полное нежелание получения помощи от людей вокруг? Глупо. Абсолютно, невероятно глупо. А даже если эту информацию и станут проверять — какие доказательства они найдут? Хуже того, к этому привлекут Женю, поскольку на время нахождения в больнице она является его представителем. Если эта история выплывет куда-нибудь в СМИ…. «Ты умудряешься продолжать в том же духе даже оттуда», — скажет она и будет абсолютно права. — …слышишь? Честное слово, только, пожалуйста, вернись, эй, — Слава крепче сжимает его руку, стараясь вырвать из отрешенной задумчивости. В этот момент Карелин больше всего на свете жалеет, что не умеет читать мысли. — Да, прости, — Мирон улыбается, — задумался. — Я заметил. Не поделишься? — О твоем предложении. Хорошо, — он кивает, но все еще как-то неуверенно. К тому моменту, как Паша вернется, он уже что-нибудь придумает, — мы поговорим об этом. С Павлом Сергеевичем. — Хорошо, теперь я. Правда или действие? — Слава невероятно увлечен их новым развлечением. Мирон сказал, что играл в эту игру сам с собой, и Карелину до сих пор не до конца ясно, как это. «Нихуя кроме рефлексии», — смеясь, объясняет ему Мирон. Ну, как смог, так и объяснил. — Правда. — Хорошо. Скажи… Ты здесь лежишь первый раз? — Нет. У меня, вроде как договор с этой больницей, я уже говорил. В прошлый раз, правда, я отделался гораздо проще и в основном консультировался с Павлом по поводу медикаментов. По телефону. Так что нет, я лежал тут уже, три года назад. — И как это было в прошлый раз? — Нет уж, моя очередь. Правда или действие? Слава выбирает действие, и ему приходится съедать уже давно остывший завтрак Мирона. Такое положение дел его вполне устраивает. После этого Федоров рассказывает ему о мотивации к написанию первого альбома и подробности их конфликта с Шоком. А Славе приходится делиться своим действительным мнением о творчестве Оксимирона, и всплывает тот факт, что он все-таки слушает его треки. — Гоняю иногда. Фоном, — небрежно комментирует он свое вынужденное признание. — Круто. А я твои не могу. Жесть. — Да не пизди, ты просто не выкупаешь, я тебе объясню… Жаркие дебаты о творчестве заканчиваются тем, что, несмотря на их разные позиции, основной компонент остается одинаковым — главную роль все-таки играет внутренний взгляд на вещи. — Дальше. Правда или действие? — Действие. — Хорошо, — сидя на подоконнике, Мирон оглядывает палату и глубоко вздыхает. Его фантазия уже иссякла, все-таки помещение их очень сильно ограничивает. Единственное, что приходит в голову, это отправить Славу за чем-нибудь на улицу, но он слишком ценит то время, которое они проводят вместе. И решение находится как-то само собой, — сделай то, что тебе больше всего хочется сделать. Практически не раздумывая, Слава поднимается с кровати, подходит к Мирону и крепко его обнимает. Но лучше всего он чувствует себя в тот момент, когда ощущает, что его обнимают в ответ. На следующий день Слава приносит пиццу. — Карелин, — уже откровенно ржет Мирон, — ты в край отбитый. Но пицца все же съедена, партия в «Правду или действие» сыграна, и, когда приходит время, Слава удаляется с огромным сожалением. — Скоро вернется Паша, завтра, может быть, и я попробую тебя вытащить на улицу. — Попробуй, — качает головой Мирон, не совсем уверенный, что ему хочется куда-либо выходить. Чем больше времени ты проводишь в подобном заточении, тем сложнее возвращаться во внешний мир. После ухода Славы снова становится тускло. Карелин это чувство, в целом, разделяет. Ему понравилось ходить длинной дорогой, через лес. Так у него достаточно времени обдумать все сказанное и произошедшее за день, в частности за те несколько часов, что им удается урвать. Их до сих пор никто не застукал, и Мирону это кажется каким-то волшебством, а Славе — четким расчетом. Он хорошо знает распорядки этого отделения, поэтому всегда успевает смотаться ровно на грани полного провала. Помимо холодного ветра начинает моросить неприятный дождь, и Слава жалеет, что во время прошлой поездки в Питер не захватил теплую куртку. «Надо будет. И Мирону тоже что-нибудь для улицы». Хочется курить, и он шарит по карманам в поисках сигарет, вспоминая, что засунул их в рюкзак. — Блять, — выдыхает он, останавливаясь. Карелин разворачивается и бежит обратно — свой рюкзак он забыл в палате. А помимо сигарет, там еще и ключи от квартиры. Когда он снова врывается к Петровичу, просить этот несчастный стул, тот не сразу понимает, что произошло. — Ты чего? — Нет времени объяснять, дай стул. — Так бери, только верни. А что случилось-то? — Потом, — отмахивается Слава, торопясь забрать рюкзак до того, как начнется вечерний обход. Лестница, и без того ужасно неудобная, теперь еще и намокла. Зато окно в палате Мирона все еще открыто.