Камо грядеши

      — Вот балда, — тихо ругается Мирон, замечая на кровати рюкзак Карелина практически сразу после его ухода. Понимая, что лучше бы спрятать эти своеобразные следы преступления куда подальше, он убирает рюкзак в тумбочку. Из внешнего расстегнутого кармана выпадает пачка сигарет, которая оказывается очень кстати. Он думает недолго — покурить здесь удалось последний раз еще до того, как начался этот галоперидольный кошмар.       Он выкуривает сигарету с каким-то исступленным наслаждением, и она практически сбивает его с ног. Голова кружится, но это ощущение становится одним из самых приятных и запоминающихся за целый день. Мирон ложится обратно на свою кровать. Стрелки на часах показывают, что у него есть еще целых пятнадцать минут. По факту оказывается — шесть.       Георгий Андреевич входит в палату и тут же замечает распахнутое настежь окно.       — Это что?       — Это — воздух.       — Почему в палате накурено?       И все-таки в груди екает, а на подоконнике осталась лежать зажигалка.       — Я предоставляю тебе полное право попытаться ответить на этот вопрос самостоятельно.       — Ты договоришься, сука! — Георгий повышает голос, чувствуя, что сейчас у него все шансы сорваться на этого урода, позволяющего себе слишком много.       — Я не уверен, что у этого в принципе есть предел, — Мирон, все еще полулежа на кровати, пожимает плечами. Несмотря на то, что выглядит он расслабленным, мышцы спины напряжены так, что изголовье его кровати впивается в лопатки, выпирающие на худой спине. Он провожает взглядом психиатра, который направляется закрыть окно, но тот останавливается, только протянув руку. Врач видит за окном пожарную лестницу, и для него все тут же встает на свои места.       — Понятно. Это тебе твой приятель притащил сигареты? Да? Отвечай.       Мирону становится жутко, когда психиатр быстрым шагом приближается, нависая над ним.       — Я задал тебе вопрос. Это твой друг притащил тебе сигареты? Этот, Гнойный?       — Тебя ебет? — это вырывается само, и напряжение из спины перетекает во все тело. Он резко садится на кровати, но не успевает.       Георгий Андреевич резко хватает его за шнурок капюшона толстовки и в два движения накручивает этот самый шнурок на свой кулак, а следом одним движением сдергивает Мирона с кровати. Тот падает на колени, и все тело пронзает резкая боль. В этот раз крик сдержать не получается.       «Сейчас сюда сбежится весь персонал», — думает он. — «И похуй, плевать». Он перехватывает руку психиатра, но что он сделает, когда противник в два с половиной раза больше? «Давай, где ебучая мобилизация», — он вспоминает о том, что в ситуации максимального стрессового напряжения и выброса адреналина организм может выдавать нереальные вещи. «Я же должен что-то…» — успевает подумать он, прежде чем внимание, и его, и психиатра, отвлекает шум за окном. Цепляясь одной рукой за раму, а второй все еще держась за лестницу, в окно забирается Карелин.       — Я забыл у тебя… Что за нахуй?       У Мирона перед глазами ядерные вспышки — сейчас Георгий вырубит его, в секунду окажется у окна и сбросит вниз Карелина. Не отпускать его руку. Главное — не отпускать.       «Я все еще таскаю с собой ручку с блокнотом.       Оставлю у тебя, идет?       Тут, под матрасом.       Щелк».       И время замедляется. Мирон, не глядя, тянется вправо и достает ручку из-под матраса. Механическая. Щелк. Стержень острый и довольно длинный, если зажать пальцем кнопку. «Тонко пишет, наверное», — думает он, а после этого резко подрывается, вставая с колен. Врач переводит на него взгляд, пустой и мутный. И ручка мягко входит в его правый глаз с чавкающим звуком.       Георгий Андреевич отступает, делает несколько шагов, резко, неловко, словно зомби из фильмов ужасов, упирается спиной в стену и съезжает по ней. У него начинается какой-то жуткий тремор, когда он, тихо воя сквозь зубы, пытается поднять руки к лицу. Зрелище завораживает.       Где-то очень далеко слышен голос Карелина. Кажется, ближе и ближе.       — Иди сюда! Быстро! МИРОН, БЫСТРО! — Слава кричит, понимая, что просто нет времени приводить Федорова в чувства обычными для него способами.       «МИРОН, БЫСТРО!».       Федоров резко вдыхает и сам отступает на несколько шагов. Голос Карелина теперь слышен куда отчетливее.       — Возьми рюкзак и иди сюда! — Слава, наблюдавший картину со стороны, тут же прикидывает, что их обнаружат в считанные секунды.       «Точно, он же за рюкзаком пришел», — как-то до страшного буднично, между делом, думает Мирон, достает спрятанную сумку из тумбочки и в несколько шагов преодолевает расстояние между ними. Он протягивает Славе рюкзак.       — Да ты что, никак не включишься, что ли?! Рюкзак на спину, бегом, — Карелина натурально пидорасит, и мозг подбрасывает ему только один вариант. — Надень рюкзак.       Мирон подчиняется.       — Иди сюда. Давай быстро, — Слава отпускает раму, перебираясь обратно на лестницу. Кроссовки скользят. — Сука… Давай, пожалуйста. Мирон, слушай меня внимательно, давай на подоконник, тут снаружи, внизу, есть выступ. Наступай сначала на него, держись за раму, а потом переставляй ногу на лестницу.       «Что это было?» — думает Федоров, оборачиваясь и застывая. Он видит, что Георгий Андреевич все еще держит мелко трясущиеся руки у лица. Он дышит неровно, рвано. Его белый халат залит кровью. И тут до Мирона, наконец, доходит, что именно он сделал.       — Слава… — он в растерянности смотрит на Карелина.       — БЫСТРО СЮДА! — тот, стоя на лестнице, промокший уже практически насквозь, все еще протягивает ему руку.       И Мирон резко срывается с места. Он старается не думать над своими действиями, позволяя инстинктам решать за него. Ставит ногу на выступ, крепко хватает Славу за руку и шагает в сторону лестницы.       «Если я упаду, то проснусь. Да?»       — Спускайся первый, только быстрее, я тебя умоляю.       — Слава, я не знаю, как так получилось, — голос дрожит так, что он проглатывает половину слов.       — Я знаю, я потом тебе обязательно расскажу. Спускайся.       Федорову приходится спрыгивать, и он даже умудряется сбалансировать на стуле. Славе это не удается, он спрыгивает сразу на землю, но боль в ногах от резкого приземления не стоит ничего по сравнению с тем, что сейчас творится в его голове.       — Блядский стул, — Слава думает, что все и так слишком очевидно, и незачем привлекать к этому еще и охранника, и его самый необходимый предмет мебели отправляется за ближайшие кусты. «Хоть найдут не сразу».       Карелин мечется — надо быстро решить, куда бежать. Через главный выход нельзя, там камеры. «Какой, к чертям, главный? Через забор», — решает он и хватает Мирона за руку.       — Хватит на окна пялиться, потом порефлексируешь, — и Слава тянет его в сторону забора, сразу за которым начинается пролесок. — Так даже быстрее. Справишься?       — Да, — кивает Мирон и с каким-то невероятным сосредоточением в три прыжка оказывается по ту сторону. Слава не заставляет себя ждать. Они бегут, не сговариваясь, а Федоров как будто знает, куда именно бежать, настолько хорошо он чувствует и фиксирует каждое резкое движение Карелина. Сознание выкидывает на поверхность каждый кадр того, что произошло, в сущности, три минуты назад.       «А что я мог сделать, а что я должен был?!       Я все еще таскаю с собой ручку с блокнотом.       Щелк.       Оставлю у тебя, идет?       Давай, вдох-выдох. Быстрее.       Тут, под матрасом.       Правда или действие?».       Слава останавливается так резко, что практически падает, потому что Мирон, только что чуть ли не обгонявший его, остался в нескольких метрах позади. Карелин оборачивается и видит, как его друг медленно опускается на колени. Он бросает быстрый взгляд на темную дорогу. «Немного же совсем осталось», — чертыхаясь про себя, он возвращается, опускаясь на мокрую землю рядом с Мироном.       — Я убил человека, — и его дыхание учащается так быстро, что Карелин, который раньше никогда не видел, как выглядит паническая атака, теряется. Продолжая задыхаться, Мирон еле выдавливает из себя слова. Воздуха не хватает, а сердцебиение, порожденное диким страхом, выламывает ребра изнутри. — Слушай, я не… Я не хотел… Это не то, что ты думаешь, это…       — Мирон, — Слава оглядывается, понимая, что времени сейчас на это совсем нет, — послушай меня. Успокойся. Нам сейчас надо уйти отсюда, понимаешь? Мы разберемся. Мы с этим обязательно разберемся. Только чуть позже. Давай, вставай. Пожалуйста. Мирон, я тебя умоляю, пожалуйста…       Но Федорова трясет, как будто в лихорадке. Слава двигается ближе и берет в ладони его лицо.       «Господи, какие горячие руки. Тепло», — в голове Мирона мысль проносится, не задерживаясь.       «Господи, да приходи же в себя. Я сам бы за тебя убил, не раздумывая», — внезапный инсайт прочно застревает в сознании Славы. Такое же чувство шока он испытывал всего один раз за свою жизнь — несколько минут назад. То, что происходит в следующее мгновение, выбивает его из колеи окончательно. Большими пальцами он обводит скулы Мирона, размазывая по его щекам капли дождя, сталкивается с ним носами и мягко прикасается к его губам. Он пугается собственных действий, но сразу отстраниться просто не может.       «Карелин, что…», — думает Федоров, но дрожь отступает, и возвращается возможность дышать. — «Как кислородная маска». Только тахикардия остается на месте.       — Мирон, все будет хорошо. Я тебе обещаю. Пожалуйста, вставай.       И не верить Славе было бы непозволительно. Опираясь на его руку, Федоров поднимается и они, ускоряя шаг, вскоре снова переходят на бег.       Как только они вваливаются в квартиру, Славик бегом направляется на кухню и, распахнув дверцы шкафчика, хватает первую попавшуюся бутылку и садится на стул. Трясущимися руками он отвинчивает крышку и делает два больших глотка, а потом кашляет без остановки и уговаривает сам себя не блевать прямо здесь, поскольку содержимое оказывается коньяком. Но его мутит с того самого момента, как он заглянул в окно палаты. Говорят, — когда-то он это слышал — что в зрачке отражается и застывает отражение последней сцены, увиденной при жизни. «Глупости», — ответил тогда Карелин, а сейчас мысли в броуновском движении искали выход — забыть, списать, стереть, убрать подальше. Потому что кажется, опираясь на обратную логику, что он умер где-то там. На лестнице.       Он поднимается на негнущихся ногах только навстречу Мирону, заходящему на кухню.       — Мирон, — начинает он и умолкает. Что сказать? Что спросить? Сейчас самое главное, чтобы Федоров опять не сорвался.       — Что будет дальше? — сам спрашивает Мирон, прислоняясь к стене и шаблонным движением убирая руки в карманы. В этой безразмерной толстовке, в широких джинсах он выглядит как напуганный подросток. А спрашивает так, словно они только что разбили бутылку самого дорогого коньяка его отца, пока тот был на работе, а не сбежали с места преступления. И он бы выглядел даже спокойным, если бы его плечи не ходили ходуном.       — Сейчас подумаем, — глаза у Карелина горят лихорадочным блеском, и он опускается, складывается пополам, поддерживая руками голову. — Сейчас. Минуту.       Лицо Мирона искажает гримаса боли, когда в памяти всплывает Георгий Андреевич, сидящий на полу и пытающийся дотронуться до своего лица. Он закрывает глаза и опускает руки.       — Это не я, — говорит он Славе. Он забирает бутылку, пьет, жадно, как воду, а после с трудом пытается продышаться, — то есть… Слава, это была самозащита. Я тебе клянусь. Я не хотел, я бы не сделал этого, если бы… — «Если бы ты не вернулся», — если бы у меня был выбор. Я даже не понял, как это вышло, как будто за меня решили, как будто я был в гипнозе.       Он садится перед Славой на корточки — слишком велико напряжение, чтобы выстоять минуту на одном месте. Тот, опустив голову и зарыв пальцы в волосы, смотрит в пол, никак не реагируя на происходящее.       «Он думает, я убийца. Думает, это мои психозы, он же… Он видел, что я был в безвыходном положении, правда?».       — Слав, это длилось уже слишком долго. Я не выдержал. Это была самозащита.       — Что длилось слишком долго? — безучастно спрашивает Слава, поднимая на Мирона опустошенный взгляд. Слова до него доходят лишь спустя какое-то время, и он хватает Мирона за плечи, поднимаясь и увлекая его за собой. — Мирон. Скажи мне. Что длилось слишком долго?       — Эти… — Мирон облизывает пересохшие губы в одно движение. И вдруг его тон выравнивается. Голос больше не дрожит, а глаза не гуляют по Славиному лицу, — избиения. Отравление галоперидолом.       Мирон Янович привык правильно и максимально качественно подбирать слова. Но сейчас, примеряя одно за другим, он понимал, что каждое будет звучать нелепо. Но Славе этого хватает, чтобы задохнуться и отпустить Федорова. Он не отступает от него ни на шаг, просто не понимает.       — Почему ты не сказал? Почему ты мне ничего не сказал?       — Я не мог, — Мирон качает головой, и сам хватает Славу за руки. — Слава, я не мог тебе сказать, я никому не мог сказать! Представь… Как бы это выглядело, как бы это звучало. Меня бы сочли конченным, — он отворачивается, шумно выдыхает и плотно прижимает к лицу ладони. «Как кислородная маска».       — Да ты просто не хотел, — как-то обескуражено произносит Карелин, — не хотел говорить, ты опять застрял в своей «идее фикс» о том, что любое откровение — слабость.       — Я много в чем застрял, Слава.       Карелина все еще трясет, ему все еще непонятно, что делать дальше. Он просто дышит слишком тяжело и наблюдает за Федоровым, который как будто не может устоять на месте, двигается резко и как-то шарнирно, будто не по-настоящему.       — Мне нужно туда вернуться.       — Куда? — практически безучастно интересуется Карелин.       — В больницу. Все им рассказать.       — Да ты с ума сошел! Не смей даже думать об этом, мы все придумаем, — в который раз за сегодня звучит это обнадеживающее обещание.       — Слава, я убил человека.       — Ты никого не убил.       — Я… ты видел, что я сделал!       — Но мы не знаем, чем все кончилось, — последние, жалкие попытки сохранить рациональный взгляд на ситуацию.       «Паша! Надо позвонить Паше», — мелькает мысль, но Слава отметает ее мгновенно — ему наверняка уже позвонили из клиники и доложили о произошедшем. Так что, скорее всего, Паша сам скоро объявится.       — Мы поговорим с Пашей, все ему объясним.       — И что дальше? Это не спасет от того, что уже сделано, — в голосе слышится дрожь.       — Да твою ж… Иди сюда, — он насильно притягивает Федорова к себе, прижимая как можно крепче. — Успокойся.       — Успокойся? — Мирон безуспешно пытается высвободиться из навязанных ему объятий. — Успокоиться, Слава?! Да у меня перед глазами стоит этот… Мне надо вернуться, это будет правильно, это будет логично. Отпусти!       — Ты никуда не пойдешь, — Слава качает головой. Он больше Мирона и сильнее, удерживать его оказывается несложно.       — Карелин, твою мать! Отпусти меня! Я воткнул ему ручку в глаз, он истек кровью. Мне же это не приснилось?! Я не хотел. Нет, я хотел. На самом деле мечтал, — прорывает Мирона, и он рассказывает Славе о том, как это все началось, и как давила тяжелым обручем головная боль после инъекций. И каково это — жить, глядя на все происходящее вокруг, при этом совершенно теряя чувство времени, приобретая только бешеные скачки мыслей, полную дереализацию, утопая в воспоминаниях, которые появляются сами собой. Как ему сначала было страшно, что он умрет, не успев сказать Славе «спасибо».       — Тише-тише, тшшшш… Ну все. Все уже закончилось, — мягко шепчет Слава ему на ухо, гладя его по спине и все также крепко прижимая. — Я тебе обещаю, все будет хорошо. Веришь?       «Нет».