Камо грядеши

      — Именно. Новый год. И я привез тебе подарок, — Слава вытаскивает из сумки потрепанное, невероятно старое издание Сенкевича — «Камо грядеши», трехтомник 1896 года. — Не знаю, как ты к историческим романам относишься, но тут про Римскую империю, и мне почему-то показалось, что тебе будет интересно…       Федоров, принимая трехтомник, замирает. Вещь знакома. Каждая строчка, до последнего слова. Помимо того, что издание действительно очень редкое, отпечатанное еще с твердыми знаками, книга прекрасно отражает всю иронию нынешней ситуации. Камо грядеши — основной его вопрос самому себе.       — С ума сойти… Спасибо, Слав.       — Не за что, — тот счастливо улыбается, глядя на вытянутое лицо Мирона. Примерно такой реакции он и ожидал, все-таки Федоров в книгах шарит.       — Я совсем забыл, — он говорит, растеряно листая первый том и понимая, что у него никакого подарка для Карелина нет. Если бы он был несколько внимательнее, то эти два дня можно было бы использовать с толком. — Про Новый год, и вообще…       — Неважно.       — Важно, я… Для меня важно, я бы очень хотел тебе что-нибудь подарить, — «Какая на хрен утренняя неловкость после первого секса, вот — настоящая неловкость!».       — Да я понял. Забей. Налепим тебе бант на лысину. Давай договоримся, если я говорю — не парься, ты не паришься. Хорошо? Нет, нет, ну это, правда, совершенно не важно, веришь? — Слава, сбрасывая ботинки, снова крепко обнимает Федорова и не отпускает до тех пор, пока его руки не отогреваются.       — Так принято.       — Это где так принято?       — В моем мире. Давай, пойдем…       — Это детский сад.       — Нет, лишним не будет.       — Ты просто хочешь затащить меня в кровать.       — Сдаюсь. Хочу. Мечтаю.       — Так бы и сказал, а то — спать днем перед новогодней ночью… Надо проще, Слава. Хочешь яблочко? — Мирон улыбается, кивая Карелину на вазу, стоящую на кухонном столе.       — Я скучал…       Сегодня прикосновения не похожи на их обычный секс, от которого, как Карелин однажды выразился, «пламя преисподней нервно прикуривает Эросу». Каждую ночь Мирон заставляет его стонать до потери голоса и доводит до тремора конечностей. Огребает в ответ, само собой, не меньше — шея и ключицы в засосах, а кончить Мирон обычно не может по полчаса, постоянно находясь на болезненной грани, — так умело Слава орудует языком — и совсем не хочется знать, где он этому научился. Случалось по-разному, например, совершенно неожиданно в коридоре, и Мирон никогда этого не забудет. Взгляд Карелина, снизу вверх, когда Федоров кончает в его влажный рот, оставляя на онемевших губах несколько капель. Слава снимает их пальцами и слизывает, в своей излюбленной манере шутит, предлагая Мирону — «Будешь?». Или на кухне, когда Карелин, упираясь руками в деревянную раму окна, с каждым несдержанным толчком выдавал что-то типа: «Боже… Господи… да… какой… невероятный… ахуенный… вид… из окна… скажи?». Мирон был готов его убить. Но после смеялся до треска в диафрагме.       Сегодня было иначе — прелюдии не были дразнящими, скорее, изучающими. Как будто основное свое желание они уже удовлетворили, и теперь отдаваться процессу можно было со вкусом, долго и обстоятельно. От прикосновений Мирона по телу разливалось тепло, отзвуки нежных поцелуев отдавались жаром в низу живота.       — Я тебя хочу, — Федоров нашел фишечку, помимо Славиной страсти к некоторым видам нежностей, которая заставляла Карелина закусывать губу до белых отметин и замолкать — ответить на это Слава ничего не мог — просто был не в состоянии, только тянулся за глубокими, обстоятельными поцелуями и выбивающими пробки ласками.       — Ты нереальный, — тихо отвечает Слава, когда голос возвращается к нему. Он снова в своем любимом положении, с подушкой под бедрами. Он уже без стеснения приподнимается в просящем движении, а Мирона долго просить не надо.       — Хочу видеть твое лицо… — озвучивает свое желание Мирон, не без труда прерываясь, давая Славе возможность сменить позицию, выкинуть подушку и лечь на спину. По скулам Славы стекают капельки пота, и Федоров сцеловывает их, руками лаская Славины бедра — от этого тот тоже тащится, когда большими пальцами по внутренней стороне бедер, до основания члена. Потрясающе.       — Открой глаза, — снова просит Мирон, замирая каждый раз, когда Слава жадно глотает воздух в момент правильных соприкосновений, — смотри на меня… Кончишь без рук.       Голос — это слабость Карелина, он готов выполнять не только высказанные желания, но и приказы, отданные этим голосом. И он послушно смотрит на Мирона, чувствуя на щеках жар от румянца, а в голове бегущий строкой описание несправедливости, выраженной исключительно в жемчужинах русского языка. Но он слушается — Федоров у него такой, что можно без слов, не то что без рук.       — …прежде он смотрел на людей и на все прочее в мире лишь с точки зрения своего эгоизма, теперь же постепенно приучался к мысли, что другие могут смотреть иначе, другое сердце может иначе чувствовать и что справедливость не всегда совпадает с личной выгодой, — Мирон закрывает книгу, откладывая ее на тумбочку. Он знает это произведение давно, а любимые книги он читает с любой страницы. Федоров улыбается и качает головой. Каждое слово в точку. — На сегодня все.       — Ну, мам, — Карелин, устроивший голову на его коленях, поджимает губы и смотрит на Мирона жалобным, просящим взглядом, — ну еще страничку.       — Где твое новогоднее настроение? Осталось три часа. Мы будем праздновать? — он пытается сместить акцент, поскольку он просто уже устал читать. А Слава мог слушать его очень долго.       — Как праздновать? У нас есть елка. Могу сбегать за мандаринами. Или приготовим что-нибудь. Или закажем. Шампанское?       Внезапно тишину нарушает звук давно забытого рингтона, индивидуальная мелодия для абонента. Слава вопросительно смотрит на Федорова и протягивает ему телефон.       — Да, Жень. Привет. Нормально, спасибо. Нет, не… Нет. Какая тебе разница? Да, со мной. Не твое дело. И не Ванино тоже. Я понимаю, но нет. Слушай, спасибо, и тебя с наступающим, веселитесь там, да. Мне и тут неплохо, — какое-то время он слушает, что ему говорит девушка на том конце и вздыхает. — Мы уже, вроде как, решили этот вопрос? Разве нет? Мы обсудим. Хорошо? Я напишу. Да. Пока.       — Что хотела?       — Приглашала к ним праздновать.       — Однако. Вовремя, ничего не скажешь.       — Вовремя? Мне кажется, это не основной момент.       — А какой основной?       — Я не горю желанием общаться с этими людьми, — Федоров трет руками лицо и жестом просит Славу встать, собираясь на кухню.       — А что вы собирались обсудить? — спрашивает Слава, тут же прикусывая язык. Все-таки он старался оставлять Федорову максимум личного пространства.       — Она спрашивала, не пишу ли я снова, — достаточно резко отвечает Федоров, заглядывая в холодильник и оценивая масштаб бедствия.       — Кхм, — несколько теряется Слава. Вообще-то, у него к Мирону Яновичу был тот же вопрос, и более того, он приготовил ему еще один подарок — скорее, символический. Большая тетрадь в кожаном переплете. Презентовать он это планировал в стиле: «на случай, если вдруг захочется вернуться к письму». А получается, Женя несколько испортила подачу. — Ты же не пишешь?       — Нет. Как я сейчас могу? — со Славой он готов, в целом, обсуждать эту тему, поскольку Евгении, скорее всего, снова было интересно сотрудничество, а вот Карелин не был обременен каким-то личным интересом.       — Не понял.       — Слав, — Мирон, наконец, усаживается на свое место на кухне. Оттуда ему вещать несколько проще, — честно — мне сейчас хорошо. Хорошо и спокойно, и я не хочу даже думать о том, что будет дальше. Я пишу, когда меня выворачивает. Доводить себя до этого состояния мне не хочется. Писать о прошлом опыте — тоже, я пока… Не знаю, не готов, наверное. Может, как-нибудь потом.       — И что это будет? Гострайтинг? — Слава садится рядом, прямо на пол. Мирон молчит. Что это будет? Это будут просто тексты, как и всегда. Что это еще может быть? Как с ними поступать — вопрос спорный.       — А ты? — вдруг спрашивает Федоров.       — А что я?       — Пишешь?       — Нет.       — Ну вот, — Мирон, кажется, резюмировал что-то понятное только ему самому.       — Ладно, хер с ним. Мы вернемся к этому позже, ладно? Я вообще давно хотел об этом поговорить. Я все понимаю, но… Ладно, потом. Что еще говорила Женька?       — Да так, — Мирон облокачивается на Славу, устраивая голову у него на плече, — спрашивала, с тобой ли я. Интересовалась, как оно. Тупой такой вопрос — «Как оно?». Понятия не имею, что на него отвечать.       — Правду. А ты сказал?..       — А я и сказал правду — это не ее дело. Только наше. Ты не согласен?       — Вообще, я поделился с Андреем.       — В смысле? — Мирон поднимает голову и разворачивается к Славе.       — Мы покурили, я ему все рассказал, — тон Карелина становится менее уверенным, потому что разобраться, как к этому сейчас относится Федоров, сложно.       — То есть вы обдолбались, и ты ему поведал про наши приключения?       — Да нет, там… Все было не так.       — Еще кому рассказал? — голос Мирона сейчас будто ледяной душ для Карелина, который уже пожалел о своей болтливости.       — Да нет, никому я больше не рассказывал! Слушай, в конце концов, мне надо было с кем-то поговорить.       — Ты мог поговорить со мной.       — Нет, Федоров, блять, тебе я не могу сказать, какой ты ахуенный, и как я залип в эти отношения, и что… — Слава обрывается на полуслове.       «Залип в отношения», — думает Карелин, и у него есть огромное желание залепить себе же пощечину.       «Залип в отношения», — и Мирон выдыхает, понимая, что не у него одного беда с формулировками. Он берет паузу, закрывая глаза и прислоняя голову к холодной стене. «Ладно. Не страшно. Сейчас же вообще ничего не страшно, ну».       — А почему… Мирон, послушай, прости. Я понимаю, что не имел права, наверное, это делать, не обсудив с тобой. Наверное, потому что я в душе не ебу, почему не имел права. Честно. В конце концов… Это такое же мое, как и твое.       Мирон смотрит на него несколько новым взглядом и невольно улыбается. «Зубастый», — думает он, понимая, что Слава, на самом деле, подбирает слова. И что он прав.       — Да все в порядке. Извини, я что-то…       — Нет-нет, я понимаю, правда…       — Я не должен, конечно, тебе это высказывать. Прости. Просто для меня очень важно, чтобы это так и оставалось нашим.       — Я знаю, Мир. Не парься. Помнишь? Я говорю «не парься», ты не паришься. Да?       — Да, — с некоторым облегчением выдыхает Федоров. Слава все-таки дипломатический талант. Когда хочет. И это просто прекрасно, по меньшей мере, для Мирона.       Слава официально благословил доставку, работающую в праздники. От шампанского они все-таки решают отказаться в пользу бутылки виски, которая у них все еще имеется. Выпивки там на три четверти, и этого хватит их скромным запросам. Коллективно было принято решение не смотреть телек — ни речь президента, ни Голубой огонек, ни еще какой-либо подобный высер мозга.       — У меня для тебя есть еще кое-что. Заранее сорян, — и Карелин протягивает Мирону тетрадь с пустыми листами, сообщая о своей искренней надежде на то, что Федоров все-таки подумает, поскольку, кажется, сам не понимает, сколько для него значит творчество. За подобные слова он получает не взгляд, а настоящую пику в глаз, настолько красноречиво одной лишь мимикой справляется Федоров. Но он рад, на самом деле, такому подарку. Это говорит о том, сколько внимания Слава уделяет атмосфере творческого процесса — а это еще один факт на будущее.       Мирон коллекционирует эти маленькие факты. Карелин человек атмосферы, настоящий художник. И тащится от его голоса. Аудиал. Он любит холодную еду, почему-то стесняется своей начитанности и того, как выглядит по утрам, его защитная реакция — сарказм и ирония. Он плохо относится к материализму, любит старые советские фильмы, а еще он много внимания уделяет воспоминаниям. Воспоминания — это уже Славина коллекция, и за последнюю неделю она пополняется сотнями новых кадров.       «Господи, за что мне это?» — с примесью эйфории во внутреннем голосе спрашивает сам у себя Мирон, наблюдая, как Слава, в своей привычной манере, шуршит по кухне, делая то одно, то другое — по мелочи, но наблюдать за ним очень интересно. Карелин неловкий, он вечно что-то роняет, обо что-то ударяется, все забывает. Федоров сейчас, в данную минуту, абсолютно счастлив. Финальным аккордом Слава притаскивает на кухню елочку.       — Готово. Полчаса осталось, — он ставит дерево рядом с Мироном.       — Да уж. Ты мог подумать?       — Что?       — Что будешь встречать Новый год со мной.       — Нет. Я бы никогда не подумал, что ты вдруг станешь встречать со мной Новый год.       — Почему это?       — Потому, Мирон Янович, — с улыбкой отвечает Слава, протягивая сидящему на полу Федорову стакан с виски. — Потому что проще надо быть.       — Слава, блять, — Мирон берет стакан и оглядывается, находит только огрызок яблока, лежащий на столе, до которого и дотягивается, запуская им в Карелина.       — Эй! — естественно, не поймал.       — Да потому что не надо мне тут…       — Ну, сам подумай, — он выбрасывает мусор, присаживается на корточки рядом с Федоровым, и чокается с ним, опрокидывая в себя виски одним глотком, — ты стал бы праздновать со мной? Не отвечай. Я даже не хочу знать, потому что я уже знаю. Но ты здесь, и ты со мной. И похуй. Согласен?       — Согласен.       В квартире очень тихо, слышно только ход часов. Небо, как и любой зимней ночью, окрашено в мягкий фиолетовый цвет. Это очень важно, на этом фоне рыжина фонарных ламп смотрится волшебно. За окном падает снег. Мирон стоит уже, наверное, несколько минут, неотрывно глядя на эту картину. Ему очень хочется запомнить этот Новый год — не шумный, не с тусовкой в клубе, не в семейном кругу, а именно такой. Тихий, незаслуженно обделенный вниманием. Финал года, о котором можно думать и думать. Что он приобрел за этот год? Да к чертям год, последние пара месяцев перевернули его систему ценностей. Чему-то он научился, кое-чему все еще учится. Опыт, приобретенный за последнее время, накапливается, варится внутри, что-то выкипает, что-то становится целебным отваром. Очень многое еще предстоит переработать и как-то интегрировать в свою картину мира. Но сейчас ему просто очень тепло. Карелин подходит сзади, почти неслышно, и обнимает Мирона, устраивая подбородок на его плече.       — Прикинь, если бы снег падал, матерясь?..       — Блять, Слава, — атмосфера рассыпается, как разбитый витраж. Но Мирон все успел запомнить, поэтому просто смеется. — Как ты рождаешь такие перлы?       — Это не я, прочитал где-то. Ну, круто было бы?       — Карелин, — Мирон качает головой, не рассказывая Славе, что он ему сейчас нарушил греблю в потоке мыслей и вообще, проехался своим катком придурковатости по хрупкой организации его внутреннего мира, — ты — чудо.       — Я в курсе, — Слава довольно улыбается, глядя в окно. — А вид ахуенный, да?       За окном двор, детская площадка, на которой кто-то празднует очень тихо, помойка, и впереди еще один дом — пятиэтажка, где почти в каждом окне горит свет.       — Да, — соглашается Мирон. Как тут поспоришь? — Сколько там?       — Пара минут.       — Пить будем?       — Успеем, давай постоим еще.       Полночь приносит салюты, крики, шум, издаваемый небольшими компаниями.       «Я очень не хочу проебать то, что есть. Пожалуйста», — бегло загадывает желание Слава, разворачивая Федорова к себе и целуя его, как в последний раз.       Мирон слишком сосредоточен на внезапных ласках, но в его голове успевает промелькнуть: «С Новым годом. Чтоб не последний».