Камо грядеши

      — Мирон, прошла уже куча времени, — Карелин откладывает блокнот со своими записями и осторожно гладит Федорова по коленке.       — Я не считал.       — Да я так и понял. Тебе оно зачем? Послушай, ну, может, ты все-таки… Может, хочешь куда-нибудь выбраться? Или еще хоть что-нибудь, кроме книг и фильмов? Хоть что-нибудь? Сидишь тут, как мисс Грейнджер, в литературном запое. Честное слово. Могу поспорить, уже три образования лишних успел получить. Надо как-то выбираться в мир.       — Слава, — Мирон тяжело вздыхает. К этому разговору он готовится уже давно, но все еще не готов. — Я не хочу ни с кем сейчас общаться, я просто не в состоянии. Сидел и дольше.       — Я в курсе, помню…       Слава снова замолкает, понимая, что ни к чему хорошему эта беседа не приведет. После Нового года прошло уже два месяца — и это были два шикарных месяца, грех жаловаться. Мирон окончательно поправился, выглядеть стал гораздо лучше — ушла болезненная худоба, и на головные боли он больше не жаловался. Они разговаривали часами, обсуждая то новости из мира шоубиза, которые приносил из соцсетей Слава, то совместно прочитанные книги, то поведение голубей, гуляющих под окнами. Что угодно. Кроме, пожалуй, двух запретных тем — творчества Федорова и возвращение к нормальной, человеческой жизни. Натура Карелина никогда не была аскетичной, и ему требовалось хоть какое-нибудь окружение. Желательно — его собственное, которое уже на тот момент отстало от него с вопросами, где он пропадает и когда планирует вернуться обратно. Слава уже взялся за письмо, настрочив сходу несколько треков. Он даже поделился ими с Замаем, на что тот только хмыкнул, но комментировать не стал, только спросил.       — Что, совсем плохо?       — Нет, что ты, почему плохо? Все круто.       — Понятно. Типичный наркоман.       Примерно такого формата состоялся диалог между ними, после чего Слава твердо решил пересмотреть свое творчество и выдал еще один трек. Оказался такой же. Андрей, прикинув наброски, отправил ему в личку аудиозапись Beatles — Help.       Мирон, конечно, видел все эти муки творчества и Славино состояние, но ничего не мог поделать со своим собственным. Ему действительно какое-то время необходимо было провести в одиночестве. Впрочем, он о многом успел подумать. Периодически воспоминания в голове переплетались с самопроизвольными рифмами, и он хотел записывать их, но все как-то не складывалось, потому что — ну зачем?       Поначалу он даже испытывал какое-то тусклое чувство вины, которое заставляет его идти на все эти разговоры — реагировать на Славины интонации, просить прощения. Но как объяснить человеку, что ему просто необходимо уединение? Он нуждается в этом, это как нуждаться в еде, в конце концов. Это не прихоть, а настоящая необходимость.       — Давай хотя бы выйдем в город. Просто пройдемся. Час. И домой. Я тебе обещаю. На ВДНХ сейчас потрясная выставка. Или на Люмьеров, как у нас, «Живые полотна», помнишь?       Мирон в ответ только хмурится и отворачивается от Карелина, а через какое-то время цепляет со стола томик и уходит в свое кухонное гнездо.       — Да твою ж мать, — Слава в какой-то момент просто не выдерживает, и следует за ним. Он садится на пол перед Федоровым, опускаясь на колени, и заглядывает за книжный переплет.— Послушай, это, несомненно, очень интересно. Но давай, может быть, сделаем то, что интересно нам обоим?       — Например? — Федоров на секунду отражает во взгляде заинтересованность, но понимает, о чем идет речь, достаточно быстро. — Слава, я уже все сказал.       — Блять, ну пожалуйста.       — Пожалуйста? Это уже крайние меры, не находишь?       — Мирон, у меня же тоже есть потребности. Я просто хочу подышать.       — Слава, а в чем, собственно, дело? — цедит Федоров сквозь зубы. Упертость Карелина и непонимание таких простых вещей просто выводят его из себя. Он тоже уже устал это слушать. Каждый день одно и то же. — Я никуда не хочу идти и не пойду, потому что мне нормально тут, с тобой. Что за дурная манера впадать в гротескный симбиоз? Если тебе так надо — иди. Я же тебя не держу. Иди, пройдись, или прокатись до Питера, или останься там, если тебе так надо.       — О как, — на выдохе отвечает на эту речь Карелин и поднимается с колен.       Просто чтобы не наговорить вещей, о которых он в будущем пожалеет, просто чтобы поискать в словах Федорова смысл, просто чтобы самому продышаться и подумать, а не ломится ли он головой в стену, когда рядом есть дверь, он быстро хватает рюкзак и уходит.       Он идет, наверное, полчаса. Просто идет, пиная снег, и напряженно катает в голове слова Федорова. «Есть в этом правда, есть. Получается симбиоз. Он же мне ничего не должен. Я не накладывал на него такой ответственности, ни специально, ни случайно. Случайно он и сам бы такое на себя не взял. Он прав. Я могу подумать о том, что надо мне, самостоятельно. В чем проблема, Карелин, а? Скучно тебе живется? Вам хорошо вместе? Хорошо. Прекрасно. Вот и успокойся».       — Паш, привет, — как-то само собой приходит желание разобраться в технической части ситуации и прояснить детали.       — О, Слава. Привет. Что-то с Мироном?       — Я что, не могу тебе позвонить просто так, по-твоему? Ладно, хрен с тобой, мозгоправ. Есть вопрос.       — Не удивлен, — Паша хмыкает на том конце трубки. — Давай.       — Смотри, такая ситуация — мы, вроде как, уже два месяца, даже чуть больше, тут живем вдвоем. И Мирон совсем никак не хочет менять образ жизни. Мне кажется, это может быть немного небезопасно.       — Небезопасно? Что ты имеешь в виду?       — Да он прикипел к кухне, проводит на ней больше времени, чем типичная женщина. Еще бы что-то делал, хоть был бы толк.       — Слав, сейчас остановись на секунду и подумай — может, это разговор к семейному психотерапевту?       — Паша, иди в жопу, дай до конца сформулировать мысль.       — Окей, слушаю.       — Короче, я вроде как читал, что после депрессивных эпизодов может быть период подобного поведения, но в любом случае, ему же надо социализироваться? Или я рано паникую?       — А, вот как. Да, конечно, необходимо возвращаться в общество. У всех по-разному, на самом деле. Зависит от того, что он сейчас делает. Он пишет?       — Нет. Он наоборот.       — Ну… Не самое плохое, конечно. А еще что делает?       — Еще общается со мной. Ну, тут вариантов много, а вопросов нет, все заебись.       — Чудненько, да. Так себе деятельность. Ну, в смысле, ты понимаешь, что я имею в виду.       — Понял, да. А делать-то что?       — А что ты пробовал уже?       — Уговаривал съездить со мной в Питер, потом просто хотя бы выйти на улицу. В Москву, дойти до выставки какой-нибудь. Писать, конечно, тоже предлагал — но тут дело такое, я в этом помочь не могу, а в его творческий процесс я соваться не имею права. Вот туда точно нет.       — Я тебя понял. Отказывается, да? Отказ как мотивирует?       — Для того, чтобы писать, ему слишком спокойно. А по поводу города говорит, что там люди. Логично, хер поспоришь.       — Ну, не забывай, для него это все-таки причина. Давай так — ты для начала, во-первых, попробуй предложить сходить куда-нибудь, где нет людей. Во-вторых, про деятельность какую-то, нагрузи его чем-нибудь по дому. Начинай с малого, ему же тоже трудно так включиться резко. Что я тебе рассказываю, ты мастер провокации.       — Провокации? О. Ага.       — Так, ты только не перестарайся, да?       — Да. Я понял. Спасибо, Паш.       — Да не за что.       — Ну, мы как оклемаемся, приедем в гости?       — Конечно. Пока, — Паша кладет трубку и улыбается. Он отчего-то точно уверен, что не приедут.       Слава ест снег. Снова действует быстро и резко, и поскольку жизнь его ничему не учит, доверяет первой же идее, которая приходит ему в голову — заболеть. Если он заболеет, Мирон наверняка оставит свои книжки и рефлексию и начнет что-то делать. Его последние слова были сказаны сгоряча, Карелин после разговора с Пашей это прекрасно понимает. На улице примерно двадцать градусов не в пользу солнышка, и он снимает куртку. Надевает обратно он ее только тогда, когда начинает подозревать у себя обморожение конечностей.       — Слава, послушай, я… Я не хотел. Не так грубо. Извини, я сорвался, этого я точно не имел в виду, я вообще не хочу, чтобы ты уезжал.        — Ага, — Карелин с трудом сбрасывает куртку.       — У тебя губы синие, — Мирон протягивает руку, дотрагивается до Славы и обжигается об этот холод. Как лед. Даже хуже.       — Ага.       — Слава, да ты чего? Ты так замерз? Давай чай с ромом и в горячую ванну. Раздеться сможешь сам? Видишь, а ты говоришь — в мир. Нахер такой мир. База, прием! Слава, ты меня слышишь?       Слава кивает. Он уже проклял триста раз свою идею и все еще пытается решить, стоит оно того или нет. Пока он отогревается в горячей ванне, Мирон сидит рядом, сжимая в руках кружку с чаем.       — Вот ты всегда так, — мягко начинает он, — все доводишь до абсурда. Зачем было шляться до потери пульса?       — Ну, надо было, — как-то скомкано отвечает Слава, забирая у Федорова чашку. В нос резко ударяет запах алкоголя. Он туда рома намешал один к одному, что ли? Плевать, сладкое, вкусное, теплое, терпкое. Идеальное.       — Понятно. Ладно, я надеюсь, ты хотя бы удовлетворил свою потребность. Слушай, я подумал… Слав, я тебе обещаю, мы найдем какой-нибудь компромисс. Дай мне время, ладно? Еще совсем немного. Мне просто пиздец как стремно, честно говоря.       — Чего бояться? — и вот тут Слава все-таки удивляется, потому что причин могло быть много, но страх это что-то новенькое.       — Я боюсь… Ну, не людей, конечно. Своих изменений и того, как они отразятся на моем общении с этими людьми. Боюсь, что не справлюсь с творчеством. Боюсь, что что-то изменится у нас с тобой. Честно. Дай мне еще немного времени. Ладно?       — Конечно. Если что — говори, вместе подумаем. Хорошо?       — Само собой. Прости еще раз, тональности я подобрал совершенно свинские.       — Не парься. Помнишь? Я говорю, ты не паришься.       Температура у Карелина все-таки поднимается, хоть и до терпимой отметки. Тридцать семь и восемь, и это самое мерзкое, что только может быть. Помимо этого, на утро ужасно болит горло.       — Все, немой режим у тебя, — Мирон даже не выпускает его из кровати, а Слава думает, как бы его не заразить. Федоров из тех людей, от чьей опеки лучше не отказываться, иначе можно получить пиздюлей вместо заботы. Слава валяется в кровати, ему для состояния, близкого к добровольному анабиозу, надо совсем немного.       «Можно это никогда не закончится?», — думает он в тот момент, когда ловит себя на том, что его потребность куда-то переться отсыхает и отваливается, и остается только та, что про Мирона здесь, рядом, читающего вслух. Заразиться Федорову совершенно не страшно — что ему эти простуды. Организм проспиртован, толерантен к болезням и вышколен на базе таких недугов, по сравнению с которыми простуда кажется ничтожной. Карелин сейчас как будто беззащитный и даже послушный. Это, конечно, от усталости, но факт есть факт. Мирону приятно заботиться о нем, это простой, доступный способ выразить свое отношение. Тем более, есть лекарства куда эффективнее, чем простые жаропонижающие. И Мирона такая ситуация — не вылезать из кровати в принципе какое-то время — совершенно устраивает.       — Давай сгоняем ночью, — вдруг осеняет как-то вечером Славу. У него было время обдумать Пашино предложение о постепенной адаптации.       — Что, прости?       — В город. Ты же обещал компромисс, и вот я не настаиваю, но предлагаю — давай съездим в город ночью. Там, наверняка, будут люди, но не в таких количествах. Просто погуляем.       — Ты долечись сначала.       — Подумаешь?       — Да конечно, давай. Это, вроде, не самый плохой вариант. Да.       — Блять, это было слишком просто.       — Мне поломаться, чтобы тебе было спокойнее?       — Нет, нет, все. Супер. Едем в город.       «Сука, долбанная человеческая натура», — думает Слава, третий день не поднимаясь из кровати. Если бы Мирон сейчас ходил и ныл, что ему куда-то там надо, а Слава вот не может, потому что болеет, Карелин бы тоже вызверился через какое-то время. Состояние Мирона — несколько иная парадигма, и все же. Славу отпускает. Решение найдено, компромисс оформлен и закреплен. Это будет их маленький шаг навстречу. А дальше — как пойдет.