Камо грядеши

      — Как так вообще получилось? — Тимарцев, не разуваясь, проходит на кухню и оценивает масштаб бедствия. Сумка действительно стоит в коридоре, а самого Мирона в квартире не наблюдается. Полы в кухне выглядят так, словно там буксовала стая семейства кошачьих.       — Ну как, мы с Мироном поговорили. Потом мне стал писать Рудбой, предлагал как-то разруливать конфликт. Мне что — мне фиолетово, что у него там за конфликты в голове. Я отказался. И он мне сказал, что, мол, вот Мирон уже принял правильное решение и замял с ним все недоразумения. А потом скинул фотки, сказал, что типа это они на днях тусили в Лос-Анджелесе. Ну я и это… Закинулся. Немного. Ладно, много. А потом, кажется, я не уверен, приехал Мирон. Ну, раз сумка стоит, значит, приехал. Блин, что так сложно-то, — Карелин роняет голову на руки. Он сбивает сам себя, совершенно не чувствуя себя в состоянии сложить все происходящее в одну цепочку.       — Покажешь? Фотки. Из-за чего вся шляпа.       — Да нет у меня их! Телефона нет!       — Директ? Так зайди с компа.       — Сука, точно, — ругается Карелин, который сам до этого не додумался.       Он открывает переписку, показывая Сане фотографии, и тот только фыркает.       — У него еще даже Сансара не набита, я тебе и так скажу — это три года назад. Ну, да, в Лосе, но это все.       Карелин не слушает, он пробегает взглядом по сообщению ниже, присланному уже через несколько часов после фотографий.       «да ладно выдыхай, ни с кем твой Мирон Янович не пялился там. это старые фотки» — перечитывает Карелин снова и снова. И понимает, как жестко его наебали. Нет, не так — он повелся, как мудак. И получилась полная херня.       — Ой, блять… — тихо шепчет он, зажимая рот руками.       — Что такое? Слава, да что?       Слава уже просто не в состоянии произнести ни слова. Его еще держит, немного, но достаточно, чтобы ему это мешало нормально мыслить, и в нем просто вскипает злоба на самого себя.       «Сам, Карелин, сам, и никогда не смей жаловаться, и никогда больше… Я во всем сам виноват», — он просто не может думать по-другому. Так совпали звезды, или так должно было случиться, — уже неважно. Он просто проебал доверие мимоходом, так, случайно повелся на провокацию, и чью? Рудбоя. Мирон приехал, видимо, поговорить. Судя по обрывкам фраз, которые помнит Карелин, Федоров все сказал. А потом ушел. Забрав телефон.       — Зачем ему мой мобильный? И почему сумка здесь?       — Слав, расскажи мне еще раз по порядку, что произошло… Мирон приехал без предупреждения, я так понимаю? А ты обдолбался, потому что Ваня скинул тебе старые фотки и напиздел, что Мирон с кем-то отрывается в Лосе?       — Я обещал ему… Мирону, что больше никогда не буду закидываться.       — Он сам тебя об этом попросил?       — Да. Я же не знал, что он приедет.       — Слабоватое оправдание.       — Но я думал, уже все, потому что… Я думал, он с кем-то…       — Твою мать, Слава.       — Почему? Почему у него это больная тема?       — Что? Наркота?       — Да.       — Не знаю. Он не рассказывал. Знаю, у него случилось что-то, что сильно по нему вдарило. Ну, как у всех, наверное.       — В смысле, как у всех?       — Ну, может, детская травма.       — А кто такой Марк?       — Понятия не имею. Карелин, ты, может, закончишь дышать, как загнанный кролик? Я вообще не понимаю, что за каша у тебя в голове, что приход, а что реальность. Давай, подумай, зачем он взял твой телефон?       — Да не могу я, — бессильно выговаривает Слава, ни разу не лукавя. Сейчас он может думать только о том, как можно было так накосячить. Саня ведь прав — если по каждому поводу сваливать в параллельность, то далеко не уедешь. Оправдание его поступку найти сложно, но кто знает, что бы он сделал, если бы не обдолбался. Фраза, которую он услышал однажды — история не имеет сослагательного наклонения. Остается только ждать.       — Давай так. Ты сиди здесь, а я поеду к Рудбою.       — Зачем? — тихо спрашивает Карелин, не совсем понимая, куда собрался Саня.       — Потому что он является третьим в этой истории. Может, что-то знает.       — Так позвони ему.       — Звонил уже, не абонент.       — Куда ты поедешь? Он же может быть где угодно.       — Я знаю, где он живет. Это все, чем я владею на данный момент, так что поеду туда. Сидеть на попе ровно нет никакого смысла. Ты меня очень напряг своей историей, если честно, понятия не имею, что у вас там за междусобойчики, но то, как ты себя сейчас ведешь, не нормально.       Славе остается только кивнуть.

***

      Мирон никак не может успокоиться. Получаса в такси ему не хватает для того, чтобы выровнять дыхание и как-то привести мысли в порядок.       Он очень быстро схватывает канву этой ситуации. Евстигнеев развел Карелина, что было, в целом, несложно, особенно ввиду сложившейся между ними ситуации.       Федоров сам решил поторопить события, потому что, как всегда, молчать, когда бьет фонтаном, он не мог. Слишком многое перевернулось в нем за последние двое суток, и сейчас он был намерен выключить режим «каждый сам за себя», если это мешает его личной жизни. Как он мог забыть, что у Вани тонны компромата? Казалось, это давным-давно кануло в Лету, да и в голову не приходило, что Рудбой может пасть так низко. Само собой, для Славы одних слов Мирона было слишком мало, чтобы заиметь какой-то твердый фундамент и не вестись на эти провокации.       И если Карелин, если Слава, который любил его так, как никогда и никто, смог в такое поверить, в этом есть огромная доля вины Федерова. От неоднозначности этой ситуации ломило череп, а в глазах то и дело появлялись кровавые пятна от напряжения.       С Рудбоем необходимо было закончить эти перепалки раз и навсегда — и наплевать, какие будут последствия, пусть он сдает их общественности, пусть делает, что хочет. В масштабах данной ситуации это уже было неважно. Разговаривать с ним сегодня Мирон Янович планировал совсем по-другому.       Он долго звонит в дверь, может, минуту. Счет времени потерян с того момента, как он сел в такси.       — Давай, — торопит он шаги за дверью.       — О, Ми… — договорить Ваня не успевает, потому что в ебало ему прилетает мгновенно. Не удерживаясь на ногах, он делает шаг назад и падает, ударяясь спиной о табуретку и оставаясь на полу. Он стонет еле слышно — удар спиной сбивает дыхалку. Не сдерживая порыва ярости, Мирон добавляет еще один — под ребра, и Ваня скручивается в позе эмбриона.       — Значит, так, — Федоров садится на корточки и за волосы поднимает голову Евстигнеева таким образом, чтобы видеть его лицо. — Глаза открой, когда я с тобой разговариваю, сука. Решил поприкалываться? Думаешь, тебе все можно? Это что такое?       Он достает из кармана Славин телефон и еле сдерживает очередной приступ бешенства, открывая эту переписку.       — Это смешно, по-твоему? Отвечай, когда я спрашиваю!       — Нет, — сдавленно выдает Ваня, которому каждый звук отдается болью во всем теле.       — Так вот если ты еще раз когда-нибудь сотворишь что-то подобное или спизданешь ненароком, я тебе вырежу все внутренности и скормлю их собакам. На твоих же, тварь, глазах. И я сделаю так, что ты будешь видеть, как псы жуют твои кишки. Ты меня понял? Я тебя спрашиваю, ты меня понял?       — Понял, — сипит Ваня, а следом издает отрывистый крик, потому что Мирон с силой прикладывает его виском об пол.       — Вот и молодец,— еле слышно резюмирует Федоров и проходит в комнату. Он забирает телефон Рудбоя, про себя отмечая всю иронию этой ситуации, и сосредоточенно думает. Пока Ваня стонет где-то в коридоре, Мирон открывает шкаф в поисках какой-нибудь сумки, в которую можно покидать необходимую технику. Он неплохо знает эту хату — в свое время они проводили здесь время очень часто. Сумка под кроватью, большая, спортивная. Даже слишком большая, наверное, но сейчас это не принципиально. Туда отправляется ноутбук и планшет. Стационарный комп он разбивает несколькими ударами об пол и достает жесткий диск. Где еще могут храниться фотографии или подобная херня? «А если он уже выгрузил все в облако?», — думает Федоров, понимая, что с этим он уже ничего не сделает. Но постарается сделать все, что можно.       Он точно помнит, что старые мобильники — по коробкам на верхних полках шкафа. Там как раз может быть большинство их фотографий и не только. Мирон резко оборачивается, услышав сзади шум. Рефлекторный шаг назад, и он вжат в шкаф. «Забыл», — с какой-то тупой и бесполезной тоской думает он, глядя, как в руке Вани раскрываются крылья бабочки, которую он же, Федоров, ему и подарил несколько лет назад.       Евстигнеев поднялся, ощущая только пульсацию агрессии в руках. Боль отступала, и на ее место приходила неконтролируемая ярость. Аффект придавал сил и решимости, отбирая право выбора.       «Забыл. Нож всегда под рукой», — и все происходит в считанные секунды. Время замедляется для каждого из них, только по-своему. Мирон успевает закрыть глаза за мгновение до того, как острие бабочки входит под правую сторону ребер. «Нет, так не может быть», — думает он, не веря в то, что вот так, до безумия бездарно и глупо все заканчивается. Он переоценил свои силы, оставив Ваню лежать в коридоре, или недооценил его — неважно, но почему-то Федоров думает сейчас именно об этом. Недолго, ответ приходит достаточно быстро. Как всегда — не в его пользу.       Ваня резко вытаскивает нож и отходит на несколько шагов. Моргает несколько раз, переводя взгляд с лица Мирона на красное пятно, расплывающееся по его рубашке.       — Бля, — хрипло роняет он и просто замирает, глядя на происходящее. — Я не хотел…       Мирон с удовольствием бы посмеялся, если бы мог контролировать хоть один процесс. Но он может только опереться на нижнюю полку, пытаясь сесть так, чтобы окружающее пространство шаталось чуть поменьше, а боль, расходящаяся ярким, выжигающим пламенем от печени по всем системам, хоть немного отступила. Но становится, кажется, только хуже. И темнее.       Минута.       «Пожалуйста, можно не так. Можно как-нибудь иначе, я… Я все сделаю правильно. Блять, Слава», — последняя мысль, отражаясь в сознании, вызывает жесткую реакцию. Карелин. Который так до сих пор и не услышал его, который так и не узнал, как сильно он был дорог и нужен ему. Ведь Мирон так и не нашел правильных слов, все время откладывая это на потом. Сожаление впервые в жизни настолько остро бьет по мозгам, что, кажется, в комнате становится светлее. Первый порыв — позвонить Карелину, сказать хоть пару слов, хоть что-нибудь, но Мирон даже не пытается, вспоминая, что забрал Славин телефон. На его губах все-таки появляется улыбка. Все, что происходит в последнюю минуту кажется диким сюром, настоящим, качественным приходом. Он зажмуривается. «Давай. Очнись где-нибудь в Грамме, или на хате у Букера, или на сходке в Семнашке… Давай». Если бы он знал хоть одну молитву, он бы сейчас молился так истово и просил бы так, что ему не смогли бы отказать.       Две.       «Надо было дать Славе добить тебя еще там», — он со злостью смотрит на Рудбоя, который все так же стоит, в ступоре. Мирон чувствует, что ноги его уже поддерживают довольно слабо. Он опускается, и каждое движение раздается жаром во всем теле. «Какая нахер разница, больно, не больно», — мысль растекается, и Федоров отчаянно пытается собрать ее в кучу. «А зачем?», — задает он себе самый важный в жизни вопрос. Редко на него находится единственно верный ответ.       «Черт, почему у меня нет стационарного телефона», — он не первый думает об этом сегодня, но не знает об этом. «Карелин… твою мать, сука, ну нет!».       Он подрывается, задерживая дыхание и с силой зажимая рану. Двигаться невероятно больно, но зато — он еще чувствует, зато — точно знает, что не все потеряно. Пусть будет больно, главное, пусть хоть как-нибудь будет.       Во рту появляется вкус крови. «Плохой знак», — думает Мирон, пытаясь найти в себе силы сказать Ване, чтобы вызвал скорую, но получается только сдавленно мычать, скалясь кровавой улыбкой.       Три.       «Да мне немного надо, пожалуйста, только бы сказать Карелину…», — продолжает просить он как-то фоном, лихорадочно думая, что еще он может сделать. «Я люблю тебя. Прости. Пожалуйста. Прости. Я не хотел, чтобы так», — он думает куда-то в поток вселенной, надеясь, что эти мысли подхватят и донесут до Славы, который сейчас наверняка еще спит. «Все испортил, все, что мог… Была же масса шансов. Столько не дают», — уже гораздо менее ярко думает он, понимая, что если сейчас не вдохнет, то захлебнется собственной кровью, которая почему-то идет горлом.       «Сколько осталось, интересно», — ему и правда интересно. Начинает волнами накатывать страшная, мучительная тяжесть, и открывать глаза совсем не хочется. Боль практически уходит, и можно спокойно обмякнуть, не стараясь держать позу.       Четыре.       Мирон лежал и вглядывался в темноту за окном. Ночь светилась окнами дома напротив. Курить хотелось до зубовного скрежета. Ничуть не меньше хотелось писать. Больше всего хотелось упорядочить мысли, но нестройный поток уносил его куда-то, смывая последние отзвуки боли, заменяя ее приятным холодом.       Извини, что так долго собирался.       Извини, что так, по телефону.       Извини, что не подобрал слов объясниться.       Я люблю тебя.       Обычно в это время приходит Слава.       Мирон Янович, я тебя люблю. Кажется.       Ты спылесосил сокровища.       Я слишком сильно в тебя вляпался.       Заведем котенка?       Давай-давай лечиться!       Съешь яблочко.       Не нахожу слов. Не сейчас.       Просто решим все позже.       Ну, Мирон… пожалуйста.       Ты ахуенно стонешь, Слава.       Я тебе обещаю, все будет хорошо. Веришь? — Нет.       Мирон Янович ушел в спячку.       Как кислородная маска.       Только не уходи. Пожалуйста. Не уходи.       Прости, пожалуйста, что так…       Ну, все. Отсыпайся.       Все будет хорошо.       Пять.