О чем я молчу

      Я выхожу из офиса и подкуриваю сигарету. Всего третья за день, я молодец. На зимний город темнота опускается рано, и огонек едва работающей от холода зажигалки выглядит так ярко. Напоминает мне детство, когда я часами мог сидеть у бабушки в комнате, глядя на пламя церковной свечи, зажженной в честь деда. Я и сейчас застыл на мгновение, разглядев в огне что-то свое, родное. Всегда видел это в пламени.       Бабушка думала, что я молюсь, но я просто пытался найти ответы. Раньше дедушка всегда защищал меня, но после его смерти бабушку никто не останавливал. Поначалу я просто плакал, не зная, чем заслужил выкрученные руки и синяки под ребрами, потом стал думать, что действительно в чем-то виноват. Когда бабушка срывала голос или просто уставала, она отправляла меня молиться. Я стоял на коленях перед образами много часов, чаще ночью, мог не спать до самого утра — мне было нельзя. Тогда я и понял, что дедушкина свечка — единственная, кто меня понимает. Пламя вдруг ожило в моих глазах. Оно было живым и до этого, просто я вдруг понял, и стало легче и сносить побои, и слушать бесконечный крик — то ли настоящий, то ли в моей голове. И я стал приходить к свече сам, и мысленно говорить с дедушкой, спрашивать у него: почему? Бабушке и это не нравилось, но с огнем было не так страшно, он будто давал мне силу каждый день.       С наслаждением выпуская струю дыма, я усмехаюсь — забавно, что теперь я убиваю себя при помощи огня. И это его плата за то, что я его кормил? Я просто однажды подумал, что нечестно, что пламя подпитывает меня, а я его нет, и стал разводить маленькие костры за домом. Собака яростно заливалась, чем разбудила бабушку, и я помню — я уже слышу бабушкин неистовый крик с крыльца, но продолжаю сидеть, уставившись в костерок. Я бы все равно не смог затоптать его. Тогда меня избили как никогда сильно, я не мог даже подняться с кровати целых два дня. Бабушка почему-то расчувствовалась: приносила мне еду и носила в туалет, и даже не ворчала, когда я попросил поставить свечку у моей постели. Это сейчас я понимаю, что она просто испугалась, что о таких жестоких побоях я расскажу. Но мне некому было рассказать — многих ребят били, и никто не стал бы жаловаться. Никому не было дела, кроме дедушки.       Чтобы разжигать костры, я стал сбегать из дома, пока бабушка спит, чаще всего к реке. Собирал веточки, тряпочки, брал с печи спички и бежал со всех ног — лишь бы успеть! У меня даже было особое место — на самом высоком обрыве берега у черного кострища лежала березовая чурка, на которой я сидел. Угли казались бездной, и я однажды подумал, что могу нырнуть туда с головой. Со временем я стал таскать дрова из поленницы, чтобы пламя было жарче, и сидел близко-близко, опаляя полы рубашки. И чем больше был костер, тем четче я слышал голос и различал в нем ответы.       И голос сказал мне: «Насыть меня».       Мне сначала было страшно, но потом я как-то забылся. Лил на пол керосин, найденный в буфете, раскидывал тряпье и бумагу. Из вещей взял только бабушкину шаль и дедову свечку, а потом чиркнул спичкой. Сначала полыхнула кухня, быстро разгоревшись. Я так хотел войти прямо в огонь, танцевать с ним, касаться языков пламени, но стало так невыносимо горячо, что я выбежал во двор. Когда бабушка проснулась, бежать было уже некуда — огонь обступил ее со всех сторон и мстил за меня. Не знаю, умерла ли она от страха, от ожогов или задохнулась угарным газом. Но, готов поклясться, это было самое прекрасное, что я видел в своей жизни. Мне было десять.       Я вдруг осознаю, что уже несколько минут задумчиво стряхиваю пепел с потухшего окурка, и бросаю его в урну. Таких урн я поджег, наверное, десятки. В детдоме за мной как будто следили, но недостаточно, чтобы не допустить пожара в моей голове. Мусорки, сараи, сторожка заброшенного парка, маленькие и большие костры. Кроме огня, у меня никого не было, и от одиночества я повсюду давал волю единственному другу.       Однажды я поджег чью-то квартиру, внутри тогда была молодая семья — мать, отец и дочь. Родители погибли, и девочка осталась ненужной сиротой, такой же несчастной, как и я. И когда я узнал, что ее отправят жить к ее бабушке в деревню, что-то внутри оборвалось, потухло. Я вдруг понял, во что превратил ее жизнь, и внезапно она стала мне такой родной и любимой, как маленькая сестренка, как будто мы росли вместе, и наша бабушка была еще жива. Мне стало казаться, что бабушка доберется до меня, и снова вывернет мои запястья до переломов, снова проорет нечеловеческим голосом «свинья!» и толкнет меня в стену что есть силы. В истерической панике я забрался в какой-то заброшенный склад, и облился бензином. Бензин казался болотом, прямо в центре которого я стоял, явственно слыша бабушкин голос вперемешку с плачем той девочки, и они в унисон выли, что во всем виноват только я. Слезы, сбегая по моим грязным щекам, капали в лужу горючего на полу, и маленький огонек в вытянутой руке плясал под моими рваными всхлипами. Я уже готов был полыхнуть, я бы хоть выпил огонь, если бы мог, но вглядевшись в горящую спичку, вдруг вспомнил дедушку. Я еще долго стоял на самом краю адской сковороды, и плакал в огонь. Мне было шестнадцать.       В тот день я понял, что так должно быть. Я должен быть огненным мальчиком и нести всю тяжесть на своих плечах. Что-то нужно было сжигать, чтобы обновить, и я вышел с того склада взрослее и ответственнее. Я не мог усмирить своих демонов, но мог держать их на привязи. Больше я не жег ничего так бездумно, терпел до последнего, тщательно выбирал и продумывал план.       Полупустой холодный автобус встречает меня дребезжащими дверями и вонючими сиденьями. Сжечь бы его. Я еду домой к жене и детям. Я был так счастлив нашей женитьбе, что готов был оставить все свое прошлое, все забыть, но перед самой свадьбой вдруг сорвался и поехал в родную деревню, к речному обрыву. Он стал казаться совсем небольшим, а сама река обмельчала. Я как будто пришел попрощаться, вдохнуть старый пепел. Мне тогда подумалось, что теперь все закончится — я больше не был один. Но я привязан к тому месту, я там начался, и, оказавшись там, вдохнув свежий ветер, понял, что огонь в моей голове не потух, и даже разгорелся до груди, заразив сердце любовью. И я вел свою семью по пеплу и углям, оставленным мною же, потому что только по ним мог уверенно идти.       Сколько лет, столько и тонн золы. Только так я могу дожить до конца. Главное, однажды не спустить демонов с поводка. Я выхожу из автобуса и опять подкуриваю сигарету. Огонек напоминает мне детство.