В дыму

** Апатия прошла быстро, и Терра злилась. На уклад, на тупость людей с их стремлением к комфорту. На клерков, распивающих синтетический чай в офисах, которые, хоть и бегали закладывать щели в окнах влажными тряпками и менять почерневшие от дыма, но отказывались признавать то, что, возможно, человечество доживало последнее поколение. На брата. За то, что не разделили ее путь, и за его контроль. Брат повадился отлынивать от ночных смен, отслеживать ее распорядок и спрашивать о ее делах. Как прошел день — как и где. Терра злилась, когда в день очередного катаклизма не удалось свалить с подработки. До дома она добиралась в перерывах между приступами чудовищной боли и ломоты в теле: надышалась токсической пылью. Штормило не слабее, чем от дыма с начинкой. ** Военные патрули распоясались. Новости торжественно пересказывали ночные облавы и меры к разрисованным оппозиционерам. Новости превозносили жесткость. Терра бесновалась. Их уничтожали за то, что они искали понимания. Брат, как последний предатель, одобрял действия государства. ** То землетрясение, то падение пыльных облаков, то засуха, то взрывы подземных вод. Это не могло уничтожить то, что человечество разрушало столетиями. Все ждали финального удара. Люди успокаивались, расчищались проходы, заводы работали, система жила. ** Клерки мусолили новости, насмехаясь над клоунами, буянившими по ночам. Они сплетничали и шипели за спинами, а разрисованные люди говорили вслух. Выходили из пыльной завесы контор, собирали мир из дыма и сшивали лоскуты отступающего космоса, и высказывали миру накипевшее. Клерки злорадствовали — и не догадывались, что разрисованные кишели среди них. Подносили кофе начальнику … и не замечали серые маслянистые разводы у того за ухом. Утро не растворяло разрисованных людей. Окутывая дымкой, провожало их по квартирам, и умытые замаскированные люди высыпали в серую толпу клерков. Терра замечала: пунктир несмывшейся подводки между ресниц, подтеки красящего порошка в волосах, обожженные ритуальными кострами пальцы. Корни их волос белил грим, а не седина. Кожу чернила въевшаяся тушь, а не быт. Разрисованные люди были всюду. На них охотились, а они скрывались в эпицентре, паразитировали в организме системы, продвигая своих людей. Терра замечала и восторгалась. Она жила на обе стороны. Обитала в серой пыли и чувствовала принадлежность к братству, и тайну увиденного хранила. Стороны презирали друг друга. Однако пороки основались в каждом. Просто кто-то еще прикрывался трупом нравственности, а кто-то выставлял пороки — под удар, защищая душу. Религия умерла вместе с моралью. Мир тонул в отбросах и грехах. И даже ее правильному брату ничего с этим не поделать и ее не спасти. Под кроватью валялись палетки с самодельным гримом.Терра почти перестала есть, чтобы суметь затянуть корсет. ** Среди разрисованных каждый играл в понимание. Делал вид, что понимал, и, что понимали его. Но мир рушился — этого было не понять. Они тоже делились на группировки. Кто-то видел вседозволенность в беспорядочных связях и разрушении запретов, кто-то избавлялся от мира, затмевая сознание. Кто-то будил мистические силы и выл, как нечисть. Кто-то растягивал клоунские рты, кто-то не мог отойти от стандартов красоты и тщательно вырисовывал все градиенты теней. Кто-то до сих пор исповедовал философию — таких уважали и обсаживали, как мудрецов. Огненные блики смазывали грим в треугольники, влажные волосы облепляли задурманенные глаза. Проповедники бормотали — бормотание обретало смысл только, когда костры распыляли пахучий дым. ** Мир разрушился и превратился в космос. Тело искажалось, как дешевая железка, голова тяжелела и смешно звенела — из нее, как из погремушки, выкатывались мысли, падая в вакуум. Ветер бесновался в бесконечности — ему не оказалось места. Голос проповедника трещал в кострах — далекий инопланетный уже голос. Терра пробиралась в невесомости, натыкаясь на металлический мусор — свет извивался, как водоросль, и в космосе не существовал. Костры-планеты высвечивали силуэты: парочки качались по насыпи, как черные метеориты. Никаких людей — только силуэты, истыканные звездными мерцающими бликами. Силуэты становились напротив, выжидая. Терру штормило, качало и баюкало — Терра горела в холодном пламени разбивающихся звезд и соглашалась, лишь бы ее уложили в несуществующую теперь горизонталь, и она могла наконец разорваться со вселенной в лоскутки. Ритуальные костры дурманили и стучали в небо, небо разверзалось, роняя космос. Алгоритм угадывался в звездах. В космосе Терры не существовало: она становилась силуэтом напротив силуэта — гожусь? Годилась. Силуэт манил и становился о бок живым разочарованным теплом. Терра упивалась минутами до шалаша. Ее вело, и она с облегчением отдавалась теплым рукам, позволяя себя тащить. Ее слушали. Идущий рядом космос обдумывал ее философию. Потом слушала Терра, и в космических силуэтах вырисовывались души. Разочарованные, обреченные на размышления, непонятые разрисованные души. Понимание обрывалось грязными шалашами, как троеточием. Терра терпела и мечтала о продолжении. Мечтала, что после троеточия окажется новый абзац, и она узнает имя. Встретится еще раз, начнет новую главу, поговорит. Выслушает и окажется выслушанной. Но троеточие обрывало рассказ, космос отходил на небо, и силуэты рассыпались бездушными звездами в дыму. Так бывало, и Терра научилась равнодушию. Равнодушие наступало, когда мир, светлея, собирался, и последствия ночи выворачивало на грязную землю. Воспоминаний не оказывалось, чувства впитывались в землю с блевотиной, и саморазрушение рождало злорадство. Так бывало, но не в эту ночь. Под коленями кружился космос, а Терра ощущала землю. Захлебываясь, орала в вакуум, вытягивая кислород из наркотического космоса. ** Одежда поразительном образом оказывалась мокрой, а Терре казалось, что она вся провоняла спермой. Подворотни не укрывали от настороженных взглядов: клерки уже выбирались на работу. Хоть Терра и прикрылась выгоревшей толстовкой ¬– специально с собой взяла — и пыталась идти ровно, казалось, все внимание обращалось исключительно на нее. Да за милю видно, чем она занималась… Сегодня перешла свои границы. Сегодня — стало мерзко. И как же показаться брату? Домой — и срочно кинуть одежду в стирку, замочить, с мылом, с порошком, перебить запах. И в душ. Соскоблить себя. ** Возможно, она немного лукавила. Находилось кое-что приятное в таких утрах. Брат вздыхал, когда обнаруживал ее в постели — вернулась. Кровать осторожно продавливалась, когда он присаживался на край. Терра шевелилась, показывала, что была в сознании, мол, не тряси, и отворачивалась. Не могла на него смотреть. И он не должен был. После бессонных ночей, дурманящих распылений и без макияжа, скрывающего подростковую действительность. Все равно хотелось быть при нем красивой. Брат клал руку на ее плечо, обтянутое одеялом. Терра задерживала дыхание. И начиналось. Брат что-то втолковывал, а она впитывала тяжесть его ладони на плече, вытягивала ноги, незаметно меняла положение, чтобы слегка прикасаться к нему. Через одеяло не чувствовала, скорее, представляла — мягкое, теплое тело. Казалось, прикосновения к нему очищали Терру. Такие несущественные — и такие ценные. Это брат ей дал — дом, кровать, воду, чистую одежду. Заботу, неуклюжую нежность и самую запутанную привязанность. Он не брезговал. Она сама желала соскоблить с себя кожу после непотребств, что творила по ночам, а он все равно оставался на ее стороне. Терра допускала мысль, что брат не обо всем догадывался. Хорошо бы. ** Она быстро восстанавливалась. Отсыпалась, ходила, покачиваясь всего лишь от долгого лежания, ровно наливала воду и даже подумывала о том, что могла бы и поесть. Тошно становилось от его взгляда, в котором крутилась, била лапками надежда, что все можно было исправить. Подобрать слова, найти способ, — и Терра образумится. Снова станет маленькой, покладистой. И мир соберется, пылинка к пылинке. Однако взгляд брата — черная патока. И как ни стараться, патоку не взбить, не загустить до состояния асфальта, не выбраться на опору. А надежда рано или поздно потеряет сознание от измождения и утонет. Точно так же, как тонула надежда остальных, кому было слишком лень бороться. В сказках — нет правды. На них нельзя учиться. Терра была рада, что это дебильное воспитание, взращивание на сказках о животных, олицетворяющих человеческие пороки, прививание надежды, ей не досталось, Терра была рада, что у нее не было родителей. Был брат, а его замечания никогда по сути не воспринимались серьезно. Брат был идеалом — но не авторитетом.