***
И едва ли не от безысходности он опять к родителям домой едет, стараясь этой пустоты избежать. Стараясь своих же психов от тишины избежать. Стараясь себя избежать. Ему давно не приходилось с самим собой сталкиваться, чтобы в собственных мыслях разбираться. Давно мысли лишние его не мучили. Давно никого в его жизни не было, эти мысли пробуждающего. Его будто в родительском доме от этих истерик спасёт. Будто именно разговоры с тётей и мамой о беременности сестры его из омута мрачного вытянут. — Мам, — он дверь входную за собой плавно подтягивает и захлопывает тихо, останавливается, ногами по коврику постукивает, с ботинок грязь сгоняя. Куртку на вешалку бросает, разувается и в дом проходит, несмело по сторонам оглядываясь. Вокруг та же тишина больная. И на секунду кажется, что его здесь абсолютно не ждали. Ему невыносимо стыдно, с одной стороны. За то, что такой грязи матери в лицо наговорил. Но ему идти больше некуда. Ему невыносимо стыдно, что он эту грязь всем близким женщинам в лицо повыплёвывал. Последним женщинам, которые его в трудную минуту всегда готовы поддержать были. Искренне, а не ради подарков дорогих, внимания, денег или ночных удовольствий. — Зейн? — Триша откуда-то из-за угла выныривает. — Привет, милый. И этот родной поцелуй щёку обжигает приятно, у него улыбку вызывая. Он отвык от этого. Отвык от настоящего приветствия после сложного дня. Сейчас его лишь Джексон, бодро хвостом повиливая, встречает. От этого тяжелее под рёбрами становится, потому что вряд ли это то, чего бы он хотел сейчас. Он Селену вряд ли как сожителя воспринимать стал. Его обида изнутри сжирать начинает. Как её, когда он сутками дома не ночевал. Его бесит, когда он опять кольца у неё на пальце не замечает. Бесит, когда осознаёт, что ни мать, ни сестра ему её не заменяют. Бесит всё, что с ней связано и где её нет. — Ты зачастил, сынок. Что-то случилось? — она щурится ехидно, улыбку добрую растягивая, и ладонью по его плечу ведёт. Она его насквозь видит. По глазам читает, что ему хреново как никогда. И кажется, он и здесь не вовремя. С кухни голоса посторонние доносятся, и Зейн следом за Тришей туда направляется. — Зейн? — раздаётся бодрый голос Аманды. — Здравствуй, — она улыбается так лучезарно. Как Селена. И одно лишь её присутствие будто разряд тока по телу его проходит. Надеется, что именно здесь Гомез дни напролёт проводит, его избегая. Но кроме тёти Меделин, её дочерей и Беатрисы никого больше не обнаруживает. — Я решила зайти в гости. Попить чай с тортиком. Если хочешь, присоединяйся. А его до нервной тряски доводит это. Он здесь нахрен не нужен. Его и это бесит тоже. Бесит всё, что с ним не связано. Бесит всё, где он не нужен. — Нет, спасибо, — головой качает, руку в задние карманы джинсов складывая. На себе взгляды острые двух дам молодых, за столом вместе с Беатрисой сидящих, ловит. И его бесит. Потому что ему этот взгляд от другой нужен. — Мне… на работу надо, — эти взгляды Норы и Алекс больше похотливыми кажутся. Триса одну из кузин в бок толкает, едва ли не заставляя ту декольте своё прикрыть. Бровки сводит, хмурясь так, что выше переносицы морщинки, еле заметные, выступают. — Что? — фыркает Нора, вслед парню посматривая. — Он женат, ничего так? — Их насильно женили, сами говорили, — Алекс невинно плечами пожимает, со стула поднимаясь и из-за стола выходя. Девушка в дверном проёме кухни пристраивается, етм самым себе обеспечивая идеальный вид на прихожую, где впопыхах себе на плечи Малик куртку натягивает. — Зейн, — за ним следом в прихожую Триша выбегает. — Тебе нужно поговорить? Он в ответ головой мотает отрицательно. Женщина пальцы у него за запястье сжимает, в сторону оттягивая и заставляя к ней лицом повернуться. Он её провести решил? Когда бы он на работу поехал в джинсах и кофте? — Мам, я правда просто так заехал. У меня было время. У него за спиной щелчок закрывающейся двери раздаётся. И до боли знакомый аромат, который он из тысячи узнает, лёгкие до предела забивает, заставляя на мгновение просто обо всех проблем напрочь забыть. — Здравствуйте, — еле слышно бормочет брюнетка, хватая сестру за руку, и на ухо той что-то бурчит. Гомез на корточки опускается, чтобы Грейси ботинки снять, а взглядом плавно по спине мужа скользит, этот силуэт за считанные секунды узнавая. Зря она не решилась путь через частный сектор срезать, чтобы раньше него приехать. — Здравствуй, дорогая. Проходи, — Триша из-за спины сына выглядывает, его в сторону отводя. Она с ним поговорить ещё намерена сейчас, но тот взглядом стену испепеляет, ожидая, когда проход к двери освободиться. Малик руки в карманы убирает, губы дуя, брови хмуря, и голову задирает, этот взгляд томный со стороны брюнетки игнорируя. Она быстрее не может раздеваться?! — Нет, — Гомез с сестры куртку стягивает, не переставая на Зейна косится. — Мне нужно… — Расслабься, — у него обида бурлит. У него в горле першит неприятно. Заорать в голос хочется невыносимо. Он только ноздри дует гневно, кулаки в карманах сжимая. Они друг друга довели окончательно. — Я уезжаю, — на неё взгляд пустой устремляет и, о её плечо обтираясь, из дома вылетает. Он кипящий. Он гордый. Он импульсивный. Он не контролирует себя порой. Но ему платить приходится потом. И не надо его добивать. Не надо его заставлять себя во всём винить. Дальше забивать. Теперь он дверью перед ней хлопает. От грохота кареглазая вздрагивает, в руках куртку сестры сжимая. Триша плечами дёргает, ладонь к губам прислоняя. Ей бы их просто лбами столкнуть сейчас, чтобы не разбегались, а разобрались во всём. Таких бы нотаций начитать обоим, но он-то вряд ли услышит. Им бы с Амандой их усадить рядом и отчитать как детей малых. Но дело в том, что их самих отчитывать надо. Гомез куртку сестры вешает, той в руку ключи от машины матери вручая: — Маме отдай, — и на улицу следом за парнем выбегает. Успевает его прямо у машины подловить, когда он уже за ручку водительской двери дёргает. — Зейн, — зовёт его, расстояние межу ними плавно сокращая. Но останавливается резко, когда стеклянный взгляд коньячных глаз на себе ловит. Доигралась. — У меня нет права влезать в твою жизнь. У тебя тоже нет никаких оснований лезть в мою. И лишь свист резины за удаляющейся на скорости машиной ловит. Руками за голову хватается, пальцы в волосы запуская. И в дом возвращаясь, вопросы Тришы игнорирует, руками отмахиваясь. — Что происходит, Селена? — она к её плечу липнет, когда брюнетка пальто с себя успевает только стянуть и разуться. Брюнетка пальчиками воздух рассекает и головой качает, говоря этим мол «Ничего особенного». И ловит на себе меткий взгляд светловолосой девушки, которая до сих пор в дверном проёме за ней наблюдает. Александра улыбку наигранную тянет, бровками позитивно дёргая. В ответ такая же улыбка натянутая, выражающая всю неприязнь к этой девчонке. И почему-то Гомез абсолютно не сомневается, что это за считанные мгновения до Мэнди дойдёт, поэтому у неё уже телефон вечером от звонком мамы разрывается. Но ей плевать явно. Она заново проживать готова тот день, когда радостно на работе скакала, ожидая возвращения домой. Когда своей улыбкой счастливой всех вокруг бесить начинала, но в груди ничего не жгло, и эти раны вспоротые не ныли от боли. Лишь бы себя тварью такой не ощущать. Лишь бы паршиво себя так не чувствовать. Лишь бы в пустой дом поздно вечером не возвращаться. Они друг друга изувечили. Они друг друга сломали. Их никто не ломал. Они сами. Сами сломали друг друга. Она ночь всю не спит. И только к обеду на диване засыпает, в плед носом уткнувшись, полусидя. И даже неприятный холодок свежего воздуха, в дом проникающий с открытой дверью, с прихожей её не будит абсолютно. Ей новые шрамы на груди вспарывает, когда они через пару дней на кухне сталкиваются. Он шустро волосы заглаживает, когда её за столом замечает, прокашливается и рукава черной рубашки помятой потягивает, будто она только что на нём помялась, пока он пиджак с ней примерял. Вид делает, будто идеально всё. О чём она его просила. Просила не притворятся. Малик в холодильник, едой забитый, заглядывает, но вряд ли брать что-то собирается. Она этот лёд растопить хоть как-то пытается. Ему в спину глядя, что сказать продумывает. Но не успевает раньше, чем он с кухни уходит. — Что случилось? — её в бок Адриана подталкивает, когда Гомез опять из разговора вылетает и застывает, размышляя над чем-то своим. Кареглазая в ответ головой качает отрицательно. Её опять тот факт, что его всю ночь дома не было, тревожит. Она рассказы подруги о семейных ужинах и реакции на их помолвку мимо ушей пропускает. Хотя это очень помогло бы ей отвлечься. — Хорошо, — рыжая головой кивает. — Ты не расскажешь. Но мне необязательно что-то знать, чтобы заметить, что всё и так хреново. Когда Майкл сидел у вас дома, ему показалось, что у вас вполне наладились отношения. Что началось опять? Тебе не кажется, что всё заходит слишком далеко? Ты вообще не разговариваешь ни с кем? Ты ешь хоть что-нибудь? — Не начинай, — бурчит кареглазая, хмурясь. — Мне плевать, что у вас там происходит, но если первый шаг к примирению не сделает он, его обязана сделать ты.***
И делает. По крайней мере, пытается. Несколько минут перед зеркалом возится, выражение лица тренируя, чтобы оно более добрым выглядело. Но всё к чертям летит, когда он из спальни выходит и ей на глаза попадается в тот момент, когда на груди последние пуговицы рубашки угольной застёгивает. Она в этот раз выглажена идеально. Он в этот раз волосы поспешно не заглаживает. Он в этот раз идеальный. Гомез сама времени не теряла. Волосы длинные, черные, как крыло воронье, выпрямлены и по плечам водопадом рассыпаются. Фигуру идеальную платье бардовое обтягивает. Она кружку его запомнила, поэтому её первым делом с полки стаскивает и на другой края стойки ставит. — Будешь кофе? — Гомез подтягивая вверх дымящую от ароматного горячего напитка турку и на Зейна смотрит. Парень пуговицы на рукавах рубашки застёгивает, на неё взгляд исподлобья поднимая. — Сам сделаю, — бурчит брюнет, со стойки кружку стягивая, и к плите идёт. Ему проще чайник вскипятить нежели готовое кофе взять. Брюнетка ёмкость горячую на плиту возвращает, в сторону сдвигаясь, чтобы на его взгляды не напарываться, о недостатке места говорящие. Голову задирает, вновь всевозможные варианты начала этого разговора в голове прокручивая. Но у неё все мысли бешеное пульсирование крови в висках глушит. — Мы можем поговорить? — и ничего лучше абсолютно не придумывает. Зейн на часы наручные смотрит, которые она у него замечает впервые, и даже чайник выключает, пустую кружку обратно в шкаф убирая. — Если честно, мне некогда. Я опаздываю уже, — и с места срывается. Вновь дверью за собой хлопает. Гомез ладонями в столешницу упирается, прядь волос за ухо убирает. — А я буду, — под нос себе бурчит. — Буду в твою жизнь лезть, потому что хочу, — бровки вскидывает невинно. — Потому что я не такая медлительная как некоторые.***
Кажется, поход в кафе с Адрианой самое подходящее, что могло бы сейчас произойти. Гомез только за чашечкой ароматного кофе, сделанного не для того чтобы не заснуть на работе, а чтобы его в удовольствие растянуть, рассказы подруги о семейных ужинах и реакциях родителей на их с Майклом помолвку мимо ушей не пропускает. Её это расслабляет, наконец. У неё интерес к роялю, которому она обычно никакого значения не придаёт, возрастает неожиданно. Она им заинтересована лишь, когда Зейн по вечерам по клавишам пальцами длинными скользит. Брюнетка медленно на пуф опускается, по лакированной крышке подушечками пальцев скользя. Её этот блеск, выделяющийся среди мрака комнаты, успокаивает уже. Неудивительно, что он обычно заснуть не может, не присев за рояль. Клавиатурный клап поднимает медленно и пальцами по гладким белоснежным клавишам ведёт, на какой-то одной из них натыкаясь на непонятную вмятину. И почему-то его психи, когда он этой крышкой с силой хлопал, вспоминает, когда на определённой клавише царапину — едва ли не скол — нащупывает. В какой-то момент сама там распсиховаться готова, когда какую-то глупую детскую мелодию проиграть не может. Хотя куда там. Вряд ли ей когда-то раньше приходилось дело с таким инструментом иметь. Мама не пыталась запихнуть её в какие-то кружки по домоводству, пению, игре на фортепиано или скрипке, танцам. Ей было от силы двадцать три, если не меньше, когда у Селены появлялись первые интересы ко всему, чем только занимались дети соседей или её подружки. Кажется, в то время её всему бабушка и крёстная больше научили. А уж тем более любовь к кофе из турки ей бабушка привила. И варить она же учила. Несколько лет, наверное. Пока у Гомез кофе не перестало по всей плите разливаться. Пока Гомез просто не поняла, что в это время не нужно отвлекаться на выбор туши или помады для губ. Она себе под нос посмеивается, вспоминая о том, как мама вопила, когда она приходит с работы и обнаруживает залитую коричневой, подгоревшей жидкостью плиту. Скорее всего, она тогда, уже будучи женой состоявшегося бизнесмена, беспокоилась за двадцати двух летнюю дочь, которой бы досталось по самое не хочу, если бы она не начала это всё чистить сразу же. Видимо, именно за эти её промахи с кофе, который каждый раз портил вечер уставшей после работы Аманде, она здесь и мучается. Разве нет? Гомез опять по клавишам в непонятном порядке ведёт и абсолютно не замечает, как входная дверь щёлкает. Ей по ногам лёгкий холодок пробегает, а она никакого значения этому не придаёт, смахивая всё на Джексона, который у неё в спальне мирно посапывает давно. И Малик слишком тихо разувается, чтобы ей это услышать, потому она вздрагивает от страха, когда на её кисти опускаются холодные пальцы, а к спине прижимается грудь его. Брюнетка веки опускает, делая глубокий вдох. Этот аромат. Она цепенеет, когда понимает, что он практически обнял её со спины, когда её пальцы своими накрывает, а подбородком ей в плечо утыкается. Они оба наигрались. Им обоим надоели. И кажется, оба в этот момент о любых обидах забывают. У неё истерический смешок с губ срывается, когда она каким-то боком это кофе сюда мысленно приплетает. И тут же губу нижнюю кусает, когда он подушечками своих пальцев на её ноготки давит, заставляя по клавишам её же руки перемещаться. Она хрупкий хрусталик в его руках. Она мягче неба. Она пахнет волшебно. Она как бархат. У неё руки холодные. Пальчики тонкие. Она абсолютно не понимает, что ей с руками делать, когда он опять их по клавишам в другую сторону тянет. Но плевать уже кажется. Селена его дыхание у себя на шее ощущает и рот приоткрывает, стараясь воздуха свежего полные лёгкие набрать. Но едва ли не захлёбывается, когда он губами горячими её ключицы касается. Брюнетка пальцы своих из-под его ладоней вырывает и, пальцами за его шею хватаясь, на себя тянет, его губы своими накрывая. И будто по продуманному плану сначала языком у него на нёбе узоры вырисовывает, а потом за губу нижнюю его кусает, едва ли не вытягивая этот стон мучительный. Малик мычит, коленом в пуф упираясь и к ней ближе склоняясь, и тут же её вверх подтягивает, подняться заставляя. И в глубине где-то до сих пор уверен, что она его вот-вот оттолкнёт. Что опять не так что-то пойдёт. Но плевать. Она терпимо верхние пуговицы рубашки расстёгивает и под конец едва ли не отрывает их. Зейн её платье задирает и, за талию подхватывая, себе на бедра усаживает. Гомез ногами его торс обхватывает. И ей остаётся только руками в волосы его зарываться, поцелуями издеваясь, пока он её на кровать не бросает, осматривая по-свойски, и сверху нависает. Платье с неё стягивает и тут же руки ей над головой зажимает. И инициатива издевок в его руки переходит. Он своим телом её сверху блокирует, практически полностью неподвижной делая, и с губ на шею тоненькую переходит, заставляя её извиваться ненормально от лёгким касаний. И когда она очередной в спине прогибается от его поцелуя, он её рукой за талию подхватывает, руки отпуская, и пальчиками по спине в застежке бюстгальтера скользит. Ловко так с застёжкой справляется, будто уже успел руку набить за всё время холостой жизни, но ткань не стягивает. Вряд ли здесь он инициативу на себя берёт. Он делает то, что она хочет. Пусть она захочет. И почему-то это очередную интрижку однодневную напоминает. Если бы не эта согласованность в их взглядах. Если бы не его неуверенность. Ему плевать обычно. Он о себе думает. О том, что он хочет. Но ему важно не давить. Сейчас. С ней. И только. Он надавил однажды и просто вытряхнул её из своей жизни едва ли не на месяц. А она хочет. Она его хочет. Узнать. Почувствовать. Ощутить. Попробовать хочет. Потому уже пальцами по холодной бляшке ремня на его брюках бьётся, пытаясь избавиться от этой вещи ненужной. А он губами у её уха застывает и мочки уха касается едва ли, от чего она застывает из-за побежавших по телу мурашек. — Ты отвратительный человек, — шепчет ему на ухо, рукой шею обхватывая. — Эгоист. — Я знаю, — прерывисто отвечает тот, к её лбу своим прижимаясь. — Но напомни мне об этом завтра, — в рот ей языком горячим проникает, на нёбе какие-то символы, лишь ему известные, вырисовывая, и за губу нижнюю кусает, заставляя теперь её желанно помычать, едва ли не на стон срываясь. — Когда будешь одета. И он сам не понимает, как оказывается прижатым спиной к мягкой поверхности, а она уже удобно устраивается у него на бёдрах, шустро ширинку расстёгивая.