Очень по-русски

— Тебе завтра рано вставать. — Вообще-то уже сегодня. Рассказывай.       Юри замолчал, пытаясь подобрать слова на английском. В голове мелькали только «интересный», «влюбиться» и русское «пиздец». У Юрия, скорее всего, примерно такой же словарный запас, должен понять, хотя бы в общих чертах. Может, есть русские песни про это? Нужно будет поискать, Плисецкому так проще будет… — Виктор довольно вспыльчивый, и очень любящий себя, с ним трудно. Мне нужно часто быть одному. Я — интроверт, и мне так комфортнее. Как тебе нужно срываться иногда, примерно… И Виктор привлекает внимание довольно странно. — О, уезжает в другую страну, устраивает скандалы, флиртует с поклонницами? — Да. И, ну, он однажды таблеток наглотался. — В его духе. — Но сразу сам вызвал «скорую», так что всё хорошо. И он… как бы это… Часто устраивал истерики, я не люблю, когда кричат, посуду бьют…       «Ну и нахрен ты в Россию поехал?» — А он любил, и иногда, ну, руку поднимал. — продолжал Кацуки, деликатно обходя многие моменты, — Но это не страшно. — Ага. — Обычно я заедаю стресс, но здесь обратное. Я не мог есть, потому что Виктор на кухне, или потому что он ругался, или потому что посуда разбита, или ну, челюсть болела. — Ага. — Поэтому я как-то привык. С утра, пока он спит, готовил, потом, тоже пока спит, полы мыл или убирался. Это неудобно. А потом перелом — и вот. Юрий кивнул, состыковав, наконец, не сходившиеся линии. Очень русско-сериальная история, усугублённая незнанием языка и характером Юри. — Ты его в ответ не пытался бить? — Нет. Нельзя отвечать насилием на насилие. И он любит меня. — Ебал я такую любовь.       Плисецкий покачал головой, вставая с дивана. На часах — невообразимая ночь, почти утро, так что желание приходить на тренировку пропадало ещё сильнее. Московские пробки научили вставать в пять, ехать в одеяле в метро, досыпать там же стоя, лёжа, в крайнем случае — сидя.       Юри не лёг спать, продолжая сидеть и смотреть в окно. Как в эту погоду можно что-то делать? В Хасецу снег падал мягче, аккуратно укрывал одеялом, заметал дорожки. В Москве снег не падал — срывался с небес, как будто в последний путь, целясь не на землю, а за шиворот, в лицо, в ботинки.       Какая страна, такая и погода.       Юрий отказался от завтрака. Выпил крепкий сладкий чай, тепло оделся, и шагнул в темноту, как в космос. Умом он понимал — до катка всего троллейбус и пара станций метро, но ощущалось, как бесконечная дорога. Иногда безумно хотелось, чтобы свет во всём мире выключили, и можно было бы лечь в сугроб, и там уснуть до весны. Серые многоэтажки — руины недостроенной коммунальной квартиры размером со всю страну. Они торчали посреди этой пустоши, напоминая осколки рухнувшего занавеса.       Шесть месяцев зимы, затем восстание грязи, потом лето. Только дожить осталось, и хотя бы какие-то новые краски. — Он уехал? — Прочь на ночной электричке. — Юрочка. — округлое «о», требовательный тон, нахмуренные брови. Захотелось ударить по этому обеспокоенному лицу, чтобы хотя бы сбить эту драматичность. — Куда он уедет-то, на Казанский? — Да вот не похер. — Да, вот не похер мне.       Виктор покрутил пальцем у виска, выходя из раздевалки. Он хотел было что-то ещё сказать, какие-то факты, почему Юри невыносим как сожитель. Вечером, видимо, договорит. Или самому Юри позвонит. " — Когда рейс? — Весной, видимо. — Поэтому ты у ребёнка живёшь? — Виктор, мне больше негде. У меня долг, в рублях неисчесляемый. В России мне просто больше негде жить. — Делай, что хочешь, только с Юрием не живи.»       Юри вздохнул, убирая бельё в шкаф. Юрий попросил убраться в спальне — и Кацуки никогда не видел столько мусора под кроватью. Чипсы, сухарики, бутылки из-под газировки, пачки от «Доширака». Как будто никто мусорное ведро не придумал. Юри вымел с трудом абсолютно всё, отмыл все следы от чая, кофе и энергетиков, перестирал одежду. Комната стала резко больше, светлее — неизвестно, когда Плисецкий последний раз видел её такой. На ужин — куриная грудка и творог с бананом, Юрий попросил сделать что-то менее калорийное.       О, Юри прекрасно знал о подобном питании. Вначале куриная грудка на ужин, потом на весь день, потом её половина, потом забыть о еде, потом — о кофе и чае, и, в конце концов, перелом от перенапряжения.       «Как-то странно жизнь прошла».       Мать бы такого точно не одобрила, впрочем, они давно не созванивались, только переписки, но и они сходили на нет. Она уверена — Юри в хороших руках, Виктор точно за ним следит и помогает ему, и даже целует и приносит завтрак по утрам. Пассивная агрессия, как и активная, вполне питательны, если так подумать. Есть-то после них всё равно не хочется. — Юрочка, солнышко, — ого, даже так, — Юрочка, вот представь: ты живёшь с параноиком. он по ночам кричит, и ему нельзя пить, и он ничего никогда не забывает, и он инвалид. Ужасно, не так ли? — Виктор, представь: ты живёшь с алкоголиком-истеричкой… — А, ну понятно, как он тебе это рассказал. А про то, что я его из самолёта не встретил, и он на меня не готовил, он не рассказывал? Или про то, что он по ночам ест? Или про то, что мне запрещалось домой приходить, если я выпивал? — Какие вы оба конченые. — Вот, а со мной ты не живёшь.       Теперь Юрий прерывал диалог, уходя. В конце концов, быть посреди этого странного мира уже что-то мазохистское. Он должен был дать совет: «Скажите друг другу, что любите, и живите». Или даже: «Стерпится — слюбится». На крайний случай: «Бьёт — значит любит». Но это не ложилось на японский менталитет, и на его, если честно, взгляды на жизнь.       Снова темнота ночи, снова фонари — и фонарь под глазом тоже светит, потому что под ноги не смотрел. Сложно ожидать арматуру под ногами на детской площадке, особенно в Москве.       В магазине настигло резкое желание купить Юри что-то милое и ободряющее, вроде подушки с милым котиком или кружки «Ты всё сможешь». Подумав, решил взять энергетик с таким девизом. Вообще-то, очень неправильно так питаться.       Но и так жить тоже как-то неправильно.       Тепло родного дома, чистота и мягкий жёлтый свет. Юри в старой футболке — выпросил у Юрия. Мала только в росте, и видно впалый живот. Кацуки улыбается, чуть кланяется, эта японская привычка сразу обезоруживает. На кухне вкусно пахнет едой и чаем, Юри даже сходил за листовым и заварил. — У тебя деньги есть? — Около трёх тысяч. Отдать? — Если бы мне нужны были деньги, я бы не с тебя их требовал. Как ты всё успел? — Да ничего такого. Мне только осталось в гостиной в шкафу прибраться, и всё. У Виктора больше… Больше мест для уборки. — Ну тогда отдыхай. — Я не привык. Может быть, нужно будет что-то ещё сделать?       Юрий покачал головой, заходя в спальню. — Ебать как чисто. Первый раз вижу. — Может, цветов купить, чтобы… — Завянут. Спасибо, Юри, это… Охренительно. И ты ещё и приготовил.       Юри кивнул, внутренне радуясь чужому восторгу. Уборка стоила больших сил. Ноги Кацуки подкашивались от усталости, он присел на край кровати. — Ты не ел? — О, ну… — Пойдём. — Плисецкий взял его за запястье, буквально утаскивая на кухню, злясь. Как странно заставлять Кацуки есть.       Мягкая улыбка, чуть сощуренный взгляд — снял очки, выбившиеся пряди волос. Юри за три дня становился неотъемлемой частью дома. Его обезоруживавшая мягкость, плавность и тактичность — слишком отличается от привычно-русского. — Виктор тебе звонит? — Да. — Юри отламывал маленькие кусочки от вчерашнего сырника, — Иногда. Я думаю, к нему вернусь, сегодня написали, что рейс откладывают на пару недель.       В груди неприятно кольнуло. Неужели Плисецкий настолько негостеприимный, что лучше жить с Никифоровым? Понятно, что из двух зол, но выбор… — Ты дурак? — Да. — Оставайся здесь, я привык к тебе. — Неправда.       Желание ударить по столу росло в геометрической прогрессии. — Нет, правда. Останься, хотя бы на день. — Да, я договорюсь и перееду. — Я тоже договорюсь. Юри, спасибо за ужин и уборку. Ешь, пожалуйста. Ты ничего, кроме сырника не хочешь? — Домой. — Кацуки улыбнулся, — Но меня никто не ждёт.