Очень по-русски

      Юрий тяжело вздохнул, уходя в спальню. Непривычно уютная комната, даже не погрустишь, как это бывает, о судьбе одинокого одиночки. Мягкий матрас и чистая простынь, ещё пахнет порошком. Мягкий свет ночника. Юри даже одежду сумку собрал, боже.       Сон смутный, неясный, постоянные падения… Плисецкий нервно просыпался каждые два часа, тяжело дыша. Сон изматывал. Юрий приложил руку ко лбу, но температуры не было, только сердце билось слишком часто, и как будто не могло остановиться, даже руки тряслись. — Юри! — наверняка уже не спит. Сонный гость деликатно постучался в двери, вошёл в комнату, сел на краешек кровати. — Что-то случилось? — Посиди со мной.       Плисецкий не задумывался, насколько грубо это звучит, почти как приказ. В конце концов, дети же могут так делать? — Конечно.       Кацуки аккуратно погладил Юрия по голове, едва слышно говоря что-то на японском и мягко улыбаясь. Странное спокойствие. Состояние после истерики, усталое опустошение, после которого дети засыпают крепким сном. И Юрий доверился, позволил касаться волос и провалился в забытье, убаюканный незнакомым языком. — … Здравствуйте, Яков, Юрий сегодня очень плохо спал, боюсь, что он заболевает, можно ему пропустить сегодня, пожалуйста? Да, я понимаю, на моей совести, да, вечером позвоним, да, конечно. Спасибо. Спасибо большое, да. — Юри говорил тихо, поэтому и без того непонятный английский ускользал от понимания Плисецкого. — Спи, спи. — аккуратно провёл пальцами по волосам, — Отдыхай. Я тебя отпросил. — Я в норме. — Ты не спал почти. Кошмары?       Юрий пожал плечами, плотнее заворачиваясь в одеяло. За окном ещё темно, и поэтому лица Юри совсем не видно, только очертания. Так его голос ещё мягче. — Принести тебе чего-то? — Нет, просто сиди. Я от звонка проснулся.       Сон накрыл чёрным полотном Плисецкого. Юри стойко сидел на краю кровати, в лёгкой дремоте. Голод не давал уснуть; Кацуки рассеянно перебирал волосы Юрия в руках. С трудом не дёргал ногой и не сжимал руку в кулак, ожидая звонка Виктора. Невидящим взглядом смотрел в окно, на бесконечные панельки и восходившее солнце. Свет отражается от снега; обманчивая яркость, на улице слишком холодно.       Прекрасная жизнь. Научила бы лучше молчать, научила бы что-то сказать. До боли в сердце вспоминался Хасецу, горячие источники, весь этот мирок, навечно покинутый. Мать не была против — следуй за любовью. Мы справимся. Возвращайся, когда сможешь, не один, мы вас любим.       Как странно будет снова возвращаться одному, ни с чем, снова «не в форме», но теперь уже очень старше, слишком старым для неудачника. — Юри? — Доброе утро. Я пойду готовить завтрак. — Ты не спал?       Кацуки покачал головой, разом ощутив навалившуюся усталость. Держать осанку сделалось невыносимым, плечи опускались под тяжестью бессонной ночи. — Ложись сюда, я сам могу приготовить. Не спорь.       Юри только кивнул, сворачиваясь клубком на чужой кровати. Тут же уснул и проснулся, как будто моргнул. Звонок. " — Можешь вернуться. — Когда? — Завтра. — Спасибо».       Коротко, ясно. Почему-то это принесло странное спокойствие. — Тебе что, любая попытка жить нормальную жизнь — выход из зоны комфорта? — Я просто пытаюсь… — …Убить себя. Понял, Никифоров меня лучше. Что-то новое скажешь?       Кацуки отодвинул чашку чая, уставившись в стол. Разговоры с русскими неизменно приводили к тупику. Хрупкое эго, вспыльчивость, отсутствие эмпатии… Юри не мог вписать себя в этот мир, постоянно неловко обижающий каждого. — Виктор не лучше тебя. Я просто стараюсь не нагружать никого. Это часть моего мировоззрения. Не злись. — Да идите вы оба нахрен. Только, блять, всё наладилось — и ты уходишь. Ну и иди, ну и пожалуйста. — Почему ты злишься? — Потому что! — Очень по-русски. — проворчал Кацуки. — Потому что мне комфортно. Есть еда, всё убрано, ты можешь утешить. — А. — Юри усмехнулся, и Юрий как будто почувствовал чужой излом, — Ну, ты можешь нанять горничную. Это даже удобнее. — Я не об этом, Юри, я… Просто останься. — Кажется, я уже всё прибрал. — Кацуки почти рассмеялся, заставив Плисецкого неприятно поморщиться. Он по-русски не смог бы выразить мысль, зачем ему Юри, а на английском… Впрочем, Юри уже не будет слушать. — Если хочешь, я буду тебе обеды через Виктора передавать. Можешь у него попросить, чтобы я раз в неделю у тебя убирался. — довольно жёстко, словно опять между ними пропасть, — Я уйду завтра, сегодня ещё приготовлю всего, полы помою, надеюсь, тебе будет комфортно. — Юри… — он промолчал, пытаясь поймать взгляд, — Юри, прости.       Кацуки обернулся, и в глазах сразу всё на свете, и это невозможно, невозможно это считывать, как уродливая рана, как перелом размером с человека, как бессилие. — Всё… Всё хорошо. Я всё понимаю. — Ты точно уходишь?       Юри кивнул, одним жестом говоря: «Я люблю его; я привык; мне жаль». Юрий поднялся со стула, ощущая подступившую панику. Ему хотелось вцепиться в руку Кацуки, не дать уйти, как будто пропадает часть дома, новообретённый уют. — Я привык к тебе. — Всё будет хорошо. — «Найми себе горничную», — Не пропадёшь. — Ты.       Юрий резко обнял гостя, не давая двинуться. Ему казалось — сейчас сломает рёбра, руки и ключицы, Юри рассыплется. От него пахнет шампунем Плисецкого, его же дезодорантам, от Юри пахнет Юрием. Так пахнет дом.       Дом? — У тебя есть мой номер, если что. Кацуки улыбнулся и кивнул. Он мягко отстранился, закрывая глаза; Юрий заметил слёзы. — Скорее бы рейсы вернули.       Отчаяние прозвенело в голосе, и Плисецкий снова попытался обнять. Он так и стоял с разведёнными руками, и Юри, склонив голову, смотрел на это, чуть ехидно. — Русские восхитительны. — он сморгнул слезу, спокойно и уверенно вставая, — Не переживай, я переживу.       Юрий убрал руки за спину, почти физически ощущая лёд в голосе Кацуки. «У Виктора понабрался». Как будто метелью обдало, засыпало снег за шиворот и в ботинки. Вот это вот «не переживай» второй раз, от обоих, и им обоим не верится. — Поешь чего-то. — Нет, спасибо. Я посплю в гостиной? — Не хочешь посмотреть фильм? — Нет, спасибо. — повторил Юри. — Я просто полежу. — слишком холодный отказ.       Юрий резко схватил Кацуки за руку, буквально силой усаживая на место. Если бы мог — привязал к этому стулу, заставляя слушать и не перебивать. Юри сжался, закрыл свободной рукой лицо. — Ешь! — Плисецкий сам свой голос не узнавал.       Кацуки кивнул, послушно зачерпывая суп ложкой. Рука дрожала; Юри ел, давясь, не глядя в глаза Юрию. — Прости. Просто ты же помрёшь так. — И хорошо бы.       Юри отмыл тарелку, потирая запястье, и не проговорил ни слова. Держа голову поднятой, выпрямив спину, насколько это возможно, ушёл в гостиную, где свернулся. Плисецкий услышал тихий всхлип. Юрий не двинулся с места, пытаясь игнорировать простую мысль.       «Мы с Виктором до отвратительного похожи»